На шхуне "Чайка", принадлежавшей капитану Вильсону, только что закончилась в Нортфлите погрузка цемента для Бритльси. Каждый вершок в трюме был загружен. Цементная пыль придавала бородатым лицам моряков свирепый вид, что совершенно не соответствовало их настроению, и эта же пыль в виде заправки помешалась к многочисленным составным частям вкусного паштета, жарившегося к обеду. Когда вымыли палубу, и шхуна снова стала чистенькой и нарядной, штурман подумал о собственном туалете. Стояло жаркое майское утро, и к разгоряченному добродушному лицу штурмана прилипли крупинки цемента, забившиеся в усы, в бороду и в волосы. Юнга принес деревянную чашку с теплой водой и положил рядом на поручни кусок желтого мыла и полотенце. Штурман с довольной улыбкой следил за приготовлениями, потом снял рубаху, подпоясался подтяжками и старательно, с шумом и плеском начал мыться. Трижды сменил воду благодетельный дух — кстати, находившийся в том возрасте, когда не особенно заботятся о собственной чистоте, пока штурман не был вполне удовлетворен. Докрасна натерев лицо и шею полотенцем, он спустился в свою каюту, чтобы переодеться. Он вернулся на палубу, пообедав в одиночестве: шкипера не было на борту. Команда тоже отобедала, и матросы лениво курили.

— Шкиперу Вильсону было жарко и от быстрой ходьбы и от злости. Он продолжал погоню, но те несколько минут, которые он потратил на милую болтовню со своим помощником, оказались для него роковыми. Он и прежде часто отмечал с большим сожалением быстроту походки своей "жертвы", особенно в те минуты, когда он почти набирался храбрости, чтобы заговорить. Сегодня он только успел увидеть, как она исчезла в палисаднике маленького домика, и как-будто нарочно изо всей силы застучала в дверь. Она скрылась в доме в тот момент, когда он подошел к калитке.

— Черт подери штурмана! — пробурчал шкипер. — И юнгу, — добавил он, очевидно, желая быть вполне беспристрастным.

Он бесцельно и медленно пошел вперед. Дома кончились. Дорога переходила в лужайку с тенистыми деревьями, окруженную терновыми изгородями. шкипер прошел несколько шагов вдоль изгороди, нервно ощупал какую-то записку в кармане куртки и остановился.

— Я должен ее увидеть и поговорить с ней, — пробормотал он. — Иду!

Медленно он вернулся к дому, с бьющимся сердцем, со стесненным дыханием подошел к двери и чуть слышно, так сказать, шепотом, постучал. Стук был настолько слабый, что, прождав довольно долго, шкипер решил, что его не услышали, и снова поднял колотушку. Но дверь внезапно открылась, и колотушка, выскользнув из его пальцев, с такой силой грохнулась о доску, что он сам испугался.

До Бритльси шли четыре дня, и все эти дни шкипер, погруженный в тихую грусть, всю работу предоставил штурману. От этого меланхолия охватила всех остальных. А когда энергичный штурман конфисковал концертино толстого Сэма, на баке часто стали раздаваться по его адресу нелестные замечания, — конечно, когда его не было поблизости.

В сумерки "Чайка" вошла в устье небольшой реки, на которой стоит старинный городок Бритльси. Дневная работа была закончена. Несколько рыбаков с трубками в зубах прохаживались по набережной, а из маленькой таверны доносились шумные крики, каким-то таинственным образом напоминавшие команде о том, что на неё была возложена обязанность искать капитана Гиссинга. Даже самые решительные из матросов не думали, что найдут его тотчас же, и именно в этом кабаке. Но Сэм сказал, что чем раньше начать поиски, тем лучше. И, кроме того, кто знает: может быть, он тут-то и сидит и ждет, чтобы его отыскали?

Немного погодя, они сошли на берег, но в первом кабаке их поиски были безуспешны. Нашли они там только весьма вспыльчивого старика, который, рассерженный пытливыми взглядами повара, резко спросил его, не потерял ли он что-нибудь, а если он, т. е. повар, что-либо потерял и полагает, что старик сидит на потерянном, то не будет ли он добр прямо так и сказать. Повар, ответив подобающим образом, вместе с остальными двинулся вдоль набережной к следующей таверне. Здесь им еще меньше понравилось, и Дик объявил, что пиво тут хуже, чем в первой, и что никто из обитателей города не станет тут тратить деньги. Поэтому они направились еще дальше. Но не успели они закончить и половину своих исследований, как пивные закрылись.

— Настоящий роман, — глухо проговорил Сэм, когда его вытолкнули из последнего кабака и за его спиной безнадежно прогромыхал болт. — Куда же теперь?

— Назад на корабль, — ответил Дик. — Пошли!

"Чайка" снялась с якоря в 4 часа ночи. В половине четвертого повара разбудили, чтобы заставить его помочь. Через четверть часа его снова разбудили, а без десяти четыре стащили с койки и попытались увещеваниями пробудить в нем чувство долга. Повар, не открывая глаз, повалился на койку, как только те отвернулись, и хотя его дважды стаскивали, он в том же сомнамбулическом состоянии брел назад к койке и снова засыпал.

Наконец, он проснулся, когда "Чайка" отошла миль на тридцать от Бритльси и шла под крепким ветром. Штурман любил такой ветер, и лицо его светилось довольством, пока он не заметил сгорбленной фигуры повара, тихонько пробиравшегося на бак.

— Кок, — заревел он, — марш сюда, ленивая скотина! — Где ты пропадал?

— Я был в беде, сэр, — робко ответил повар. — Вы даже не поверите, в какую беду я попал, чтобы сделать шкиперу одолжение.

— Ты мне не ври! — загремел угрожающе штурман. — Где ты был? Отвечай немедленно!

К великой радости повара следующий рейс "Чайки" был направлен в Кокльмут, маленький порт на западном побережье, с остановкой в Баймуте. Кок объявил Сэму, что с его души свалилась большая тяжесть, ясно подчеркнув этим, что "синдикат" во всяком случае должен был верить его рассказам. Они оба проводили большую часть времени в камбузе и, в стороне от "жадных, только и думающих о деньгах", строили грандиозные планы за чисткой картофеля и мытьем посуды. Роман "По следам" оказался замечательной книжкой, и они почерпнули оттуда много ценных сведений, хотя их очень угнетала мысль, что Генри, очевидно, добрался до этой книжки и даже отметил чернильным карандашом наиболее поучительные места.

Синдикатчики первыми сошли на берег в вечер их прибытия в Баймут. Они решили, что единственное место, где отставной моряк может проводить вечера, это — трактир. Поэтому они решили обыскать все кабаки подряд.

— Самое скверное, — сказал Сэм, когда они медленно шли в город, — это выпивка. Стоит мне выпить пять-шесть кружек, и все мне кажутся точь-в-точь похожими на капитана Гиссинга.

— Мы пить ничего не будем, — сказал повар. — Мы сделаем, как тот парень в книжке. У тебя есть с собой полшиллинга?

— Зачем? — осторожно осведомился Сэм.

Способ, каким капитан "Бесстрашного" пробирался по пристани, несомненно, напоминал скорее приемы охотника за оленями, чем мирного прозаичного хозяина судна, возвращающегося на свой корабль. Он прокрался сначала вокруг пирамиды пустых ящиков, спрятался за пустую бочку, юркнул оттуда к фонарному столбу и, наконец, из глубоких недр парового подъемного крана окинул украдкой мелодраматическим взглядом палубу своего судна.

Обыкновенный наблюдатель не нашел бы нигде ни малейшего повода к таким тревожным предосторожностям. Палуба, правда, была несколько скользкая, но опасная, разве только, для неопытного новичка. Люки были закрыты и в освещенной кухне можно было издали разглядеть повара двигавшегося вокруг своей плиты со спокойной неторопливостью, обличавшей в нем сознание полной безопасности и ничем не возмущенную совесть.

Бросив последний робкий взгляд назад, шкипер спустился с крана и легко ступил на палубу.

— Ш-шш… — сказал повар, спокойно выходя из кухни. — Я все караулил, когда вы вернетесь.

— Чертовски хорошее у тебя понятие о карауле, — с раздражением проговорил шкипер. — Ну, что такое?

М-р Летс покидал корабль по обоюдному согласию, и вся команда собралась проводить его и выразить свое чувство радости по поводу его ухода. Пробыв несколько лет плотником в дальнем плавании, он вздумал было на этот раз прокатиться на каботажном судне "Карлью", но на шхуне не было надобности в плотнике, а потому м-р Летс взялся за исполнение обязанностей повара. Он приложил к делу все свои старания, но результат получился самый плачевный: ему пришлось взять расчет. И вот теперь, покинув шхуну и идя по набережной в Данчерче, он выслушивал всевозможные эпитеты, которыми награждали его вслед товарищи при явном одобрении со стороны штурмана и помощника капитана.

Он зашел в дом моряка, где сдавались в наем меблированные комнаты, оставил там свой сундучок, а сам, нисколько не смущенный внезапно происшедшей переменой в своей судьбе, уселся на лавочке перед домом, задумчиво глядя на море, закурил сигаретку и начал строить планы на будущее. Замечтавшись, он закрыл глаза и не заметил, как к скамье подошла средних лет женщина с симпатичным, но преждевременно состарившимся лицом.

Он в испуге очнулся, когда она опустилась на другой конец скамьи и молчаливо уставилась на море.

— Славный денек, — заговорил он, закуривая новую сигаретку. Женщина согласилась и продолжала сидеть глядя на море.

Один из самых старых обитателей Клейбери сидел под вывеской трактира "Цветная Капуста" и ласковыми, но уже совсем потускневшими глазами смотрел в сторону деревенской улицы.

— Нет, жители Клейбери плохие эмигранты, — сказал он наконец, обращаясь к молодому туристу, сидевшему в тени за кружкой пива. — Они знают, что, куда бы они ни забрались, им нигде не найти такого местечка, как наша деревня.

Он сделал последний глоток пива и так долго сидел с закинутой назад головой и приставленной к губам кружкой, что молодой человек догадался, в чем дело, и, сильно покраснев, попросил позволения вновь налить пива.

— Изредка некоторые из наших жителей отправлялись в дальние страны, — продолжал старик, попивая свежее пиво и стараясь ставить кружку так, чтобы собеседник без особенного затруднения мог видеть, насколько убавляется пива, — но, правду сказать, они все возвращались домой и пеняли на себя, что уходили. Единственный человек, который, как я слышал, эмигрировал удачно и даже нажил себе на чужой стороне большое состояние, это двоюродный дед Генри Уокера, по имени Иосия Уокер; но он родом не из Клейбери. Он разбогател в Австралии, где занимался овцеводством. Ему очень хорошо живется: он не может даже найти минуты времени, чтобы ответить на одно из писем, которые ему посылал Генри Уокер, когда у него не было ни гроша.

Генри Уокер слышал рассказы о богатом деде от одного из своих родственников, живших в Лондоне, и постоянно говорил о нем с нами здесь, в трактире "Цветная Капуста". Он любил рассуждать о том, как распорядится своими деньгами старик, и кому они достанутся после его смерти.

Кошка и мышка в амбар пришли, кошка и мышка игру завели.

Кошка откусила у мышки хвост.

— Пожалуйста, кошечка, отдай мне мой хвост! — попросила мышка.

— Нет, — ответила кошка, — не отдам тебе твой хвост, пока ты не пойдешь к корове и не принесешь мне молока.

Мышка вскочила и побежала, примчалась к корове и так ей сказала:

Курочка-хохлаточка клевала зернышки на гумне. Вдруг — трах! Что-то ударило ее по голове.

— Батюшки мои! Это небо валится! — сказала она. — Пойду доложу об этом королю!

И пошла она к королю. Она шла, шла, шла, и встретился ей петушок-кудрявый гребешок.

— Куда ты идешь, курочка-хохлаточка? — спрашивает петушок-кудрявый гребешок.

Авторские сборники и антологии (1903–1973)

Публикации в периодике