Двадцать первого ноября, в свой сорок седьмой день рождения, за три недели и два дня до того, как ее убили, Рода Грэдвин отправилась на Харли-стрит с первым визитом к пластическому хирургу. Там, в кабинете врача, где, казалось, вся обстановка была рассчитана на то, чтобы внушить доверие и умерить опасения, она приняла решение, которому суждено было неотвратимо привести ее к смерти. В тот же день, несколько позже, ей предстоял ленч в «Айви». Время этих двух встреч распределилось удачно по счастливой случайности. Доктор Чандлер-Пауэлл не смог предложить ей более раннюю дату для первого визита, а ленч с Робином Бойтоном, назначенный на двенадцать сорок пять, был заказан за два месяца до этого дня: никто не мог бы надеяться получить столик в «Айви» по первому требованию. Рода не считала, что какая-либо из этих двух встреч устроена ради ее дня рождения. Об этой подробности ее личной жизни, как и о многом другом, она никогда не упоминала. Она сомневалась, что Робин мог узнать дату ее рождения, да ее и не очень обеспокоило бы, если бы так случилось. Она знала, что ее уважают — более того, считают выдающейся журналисткой, но понимала, что ее имя вряд ли может появиться в публикуемом в «Таймсе» списке вип-персон, отмечающих свой день рождения.

К хирургу на Харли-стрит Рода должна была явиться в одиннадцать пятнадцать. Обычно, договорившись о встрече в Лондоне, она предпочитала хотя бы часть пути пройти пешком, однако сегодня заказала такси на десять тридцать. На поездку из Сити не требовалось бы сорока пяти минут, но движение транспорта на улицах Лондона было непредсказуемо. Рода вступала в чуждый ей мир, и ей не хотелось с самого начала портить отношения со своим хирургом, опоздав на эту их первую встречу.

Восемь лет назад Рода арендовала дом в Сити — один из узкого ряда террасных домов

[1]

в небольшом дворе, в самом конце улочки Абсолюшн-элли, совсем рядом с Чипсайдом. Стоило ей переехать туда, как она поняла, что это именно та часть Лондона, где ей всегда будет хотеться жить. Аренду она взяла надолго, к тому же с условием о возможности ее продления; она даже купила бы этот дом, но знала, что его никогда не выставят на продажу. Однако тот факт, что дом никогда не будет по-настоящему, полностью ее домом, вовсе не огорчал Роду. Большая часть дома была очень старой — относилась к семнадцатому веку. В нем сменилось множество поколений, здесь люди рождались, жили и умирали, не оставляя после себя ничего, кроме своих имен на пожелтевших листках старинных договоров об аренде, и Рода ничего не имела против того, чтобы оказаться в их компании. Хотя комнаты нижнего этажа, с окнами в решетчатых переплетах, были темноваты, зато наверху окна ее кабинета и гостиной смотрели в небо, из них открывался вид на башни и шпили Сити и дальше — на то, что за ними. Железная лестница вела с узкого балкона четвертого этажа на изолированную от других крышу, где располагался целый ряд терракотовых цветочных горшков и где в ясные воскресные утра Рода могла усесться с книгой или газетой, наслаждаясь священным днем отдохновения: утро плавно перетекало в полдень, а тишину и покой начала дня нарушал лишь знакомый перезвон церковных колоколов Сити.

Город в городе — Сити, раскинувшийся внизу, — настоящий мавзолей, возведенный над бесчисленными слоями костей, что на много веков старше тех, которые лежат под такими городами, как Гамбург и Дрезден. Не это ли знание легло в основу той мистической тайны, что так влекла Роду к Сити, тайны, которая сильнее всего ощущалась в наполненные звучанием колоколов воскресные дни, во время ее одиноких прогулок по запрятанным в его глубине и еще неведомым ей узким улочкам и площадям? Время зачаровывало ее с самого детства: его очевидная способность идти с разной быстротой, разрушения, которые оно наносило уму и телу, ее собственное ощущение, что каждый момент, все до единого моменты, прошедшие и те, что приходят, — сливаются в иллюзорное настоящее, которое с каждым вздохом превращается в неизменяемое, неразрушимое прошлое. В лондонском Сити эти моменты были схвачены и отверждены в кирпиче и камне, в храмах, памятниках и в мостах, перекинувшихся над серо-коричневой вечнотекущей Темзой. Весной и летом Рода часто выходила ранним утром, часов в шесть, тщательно запирая за собой дверь, вступая в тишину, более глубокую и таинственную, чем просто отсутствие шума. Порой, когда она бродила вот так, в полном одиночестве, ей казалось, что звук ее собственных шагов приглушен, словно она боится разбудить мертвых, когда-то прошедших по этим же улицам и познавших эту же тишину. Она знала, что, как всегда в конце недели, всего в нескольких сотнях ярдов отсюда, туристы и толпы праздного люда хлынут на Миллениум-Бридж, переполненные речные пароходы с величественной неуклюжестью отойдут от причалов, и ставший общедоступным Сити забурлит громкоголосым весельем.

Но никогда ничего подобного не проникало в Сэнкчуари-Корт. Дом, который она выбрала, не мог бы более отличаться от тесного таунхауса с вечно задернутыми шторами на Лабурнум-гроув, в восточном пригороде Лондона Силфорд-Грин, где родилась Рода и где она прожила первые шестнадцать лет своей жизни. И вот теперь она собиралась сделать первый шаг по тропе, которая могла привести ее к примирению с теми годами или — если примирение окажется невозможным — по меньшей мере к освобождению от разрушительной власти тех лет.

Рода снова видела себя в той небольшой задней комнате дома, которая служила семье и кухней, и гостиной, где она и ее родители, словно в тайном сговоре, жили в постоянной лжи, стойко перенося добровольное изгойство. Передняя комната с большим эркером предназначалась для особых случаев, для семейных праздников, которых вовсе не бывало, и для гостей, которые никогда не приходили. Тишина этой комнаты слабо пахла лавандовой полировкой для мебели, воздух был затхлый и казался девочке таким зловещим, что она старалась его не вдыхать. Она была единственным ребенком запуганной, беспомощной матери и пьяницы отца. Именно такое определение она и дала себе больше тридцати лет назад и до сих пор от него не отказалась. Ее детство и отрочество проходили под знаком стыда и вины. Периодические приступы пьяной агрессивности отца были непредсказуемы. Нельзя было спокойно приглашать к себе школьных подруг, нельзя было праздновать дни рождения или встречать Рождество, собирая гостей, — это было небезопасно. И поскольку никого в дом не приглашали, то и Рода никогда не получала приглашений. Школа, в которой она училась, была женской, девочки дружили активно; знаком особого расположения было приглашение в гости с ночевкой в доме подруги. Но ни одна гостья никогда не ночевала в доме № 239 по улице Лабурнум-гроув. Такая изолированность не тревожила Роду. Она понимала, что много умнее своих соучениц, и смогла убедить себя, что не нуждается в компании подруг, интеллектуально ее не удовлетворяющих; она понимала и то, что такая компания ей никогда не будет предложена.

Была половина двенадцатого ночи, пятница: вечером в пятницу отцу платили зарплату, так что это был самый плохой день недели. И вот Рода услышала звук, которого так страшилась, — звук резко захлопнувшейся входной двери. Отец вошел, пошатываясь, и Рода увидела, как мать двинулась к креслу, которое, как девочка знала, обязательно вызовет ярость отца. Оно должно было стать его креслом. Он сам его выбрал, сам за него заплатил, и кресло доставили как раз в это утро. Только когда фургон уехал, мать обнаружила, что кресло — не того цвета. Его нужно будет заменить, но времени до закрытия магазина оставалось слишком мало. Рода понимала, что жалобный голос матери, ее извиняющийся тон — чуть ли не хныканье — вызовут у отца раздражение, что ее собственное хмурое присутствие нисколько не поможет ни тому, ни другому, но она не могла заставить себя пойти спать. Слушать шум скандала, который неминуемо должен был произойти внизу, под ее комнатой, было бы гораздо страшнее, чем самой в этом участвовать. А комната была уже вся переполнена отцом, его шатающимся телом, его отвратительным запахом… Услышав его яростный рык, его бессмысленные гневные тирады, девочка вдруг почувствовала, что саму ее тоже охватывает ярость, а с этим чувством пришла и отвага. И Рода услышала собственные слова: «Мама не виновата. Кресло было упаковано, когда грузчик его доставил. Им придется его заменить».

И тогда отец набросился на нее. Она не помнила его слов. Может быть, в тот момент никаких слов и не было, или она их не расслышала. Был только треск разбившейся бутылки — словно звук пистолетного выстрела, резкий запах виски и — всего на миг — рвущая боль в щеке, прекратившаяся почти в тот же момент, как Рода ее почувствовала, как почувствовала льющуюся по щеке теплую кровь. Кровь капала на новое кресло, и мать в отчаянии вскрикнула: «О Боже, смотри, что ты натворила, Рода! Теперь его ни за что не поменяют!»

Отец только раз взглянул Роде в лицо, прежде чем, спотыкаясь на каждом шагу, взобраться наверх, в спальню. В те секунды, что их взгляды встретились, ей показалось, что она разглядела в его глазах смешение чувств: растерянность, ужас и неверие. Тут мать наконец-то обратила внимание на свою дочь. Рода пыталась стянуть края раны, руки ее стали липкими от крови. Мать принесла полотенце и пачку липких пластырей; трясущимися руками она пыталась достать пластыри из упаковок, слезы ее смешивались с текущей из раны кровью. Рода сама мягко вынула пластыри из рук матери, сорвала обертки… Наконец ей удалось стянуть края большей части раны. К тому времени как она, менее чем через час, поднялась к себе и лежала, словно застыв, в постели, ей удалось остановить кровотечение и составить план будущих действий. Не будет ни визита к врачу, ни правдивого объяснения случившегося — никогда; она два или три дня не пойдет в школу: мать позвонит туда и скажет, что Рода нездорова. А когда она вернется в класс, объяснение будет готово: она ударилась о край открытой кухонной двери.

Постепенно причинявшее ей острую боль воспоминание о том единственном миге, когда отец нанес ей эту страшную рану, смягчилось более приземленными мыслями о последовавших за тем годах. Рана, которая оказалась сильно инфицированной, заживала медленно и очень болела, но ни мать, ни отец о ней ни слова не говорили. Отец избегал смотреть дочери в глаза: он теперь почти никогда к ней не подходил. Соученицы отводили взгляд, но Роде думалось, что теперь их активная неприязнь сменилась страхом. В школе при ней никто никогда не упоминал о ее шраме, пока ей, уже в шестом классе, не случилось сидеть рядом с учительницей английского языка и литературы, пытавшейся уговорить Роду поступать не в Лондонский университет, а в Кембридж, где когда-то училась она сама. Не поднимая глаз от письменных работ, лежавших на ее столе, мисс Фаррелл тогда сказала: «Что касается шрама у тебя на щеке, Рода… В наши дни пластические хирурги просто творят чудеса. Может быть, было бы разумно посоветоваться с вашим домашним врачом перед тем, как ты поедешь в университет». Их взгляды встретились, глаза Роды пылали от возмущения. Мисс Фаррелл съежилась на своем стуле, ее лицо покрылось яростными ярко-красными пятнами, и она снова склонилась над письменными работами.

Поездка в такси заняла гораздо меньше времени, чем Рода предполагала. Она приехала на Харли-стрит слишком рано и попросила водителя высадить ее на углу Марилебоун-роуд; оттуда она пошла пешком. Как всегда в тех редких случаях, что ей приходилось проходить здесь, ее поразило то, как безлюдна эта улица, поразил прямо-таки сверхъестественный покой, обволакивающий строгие, единого стиля террасные дома, построенные еще в восемнадцатом веке. Почти на каждой двери — медная табличка с перечнем имен, подтверждающих то, что должно быть известно каждому лондонцу: Харли-стрит — средоточие экспертных медицинских знаний. Где-то за этими сверкающими черным лаком парадными дверьми, за осмотрительно задернутыми оконными шторами, вероятно, ждут приема пациенты, каждый по-своему волнуясь, страшась, надеясь или отчаиваясь, однако ей редко случалось видеть, как они подъезжают или уезжают от этих дверей. Порой здесь мог пройти торговец или посыльный, но в остальном улица походила на пустую съемочную площадку, ожидающую появления режиссера, кинооператора и актеров.

Подойдя к двери, Рода принялась изучать имена на табличке. Здесь были приемные двух хирургов и трех терапевтов, а то имя, которое она ожидала увидеть, красовалось на самом верху списка. «М-р Дж. X. Чандлер-Пауэлл, ЧККХ, ЧККХ (пласт.), МХ».

[3]

— последние две буквы означали, что хирург достиг вершины медицинских знаний, является экспертом в своей области, и репутация его весьма высока. Магистр хирургии. Прекрасно звучит, подумала Рода. Хирурги-брадобреи, получавшие свои лицензии от Генриха VIII, поразились бы, узнав, как далеко они продвинулись.

Дверь открыла молодая женщина с серьезным лицом; белый халат подчеркивал достоинства ее фигуры. Она была привлекательна, но не настолько, чтобы смущать пациентов, а ее беглая приветственная улыбка была скорее угрожающей, чем теплой. Рода подумала: «Староста класса. Вожак отряда герлскаутов. В каждом из шестых классов была такая».

Приемная, куда ее провели, настолько отвечала ее ожиданиям, что на миг у нее создалось впечатление, будто она уже бывала здесь раньше. Комната казалась довольно богато обставленной, хотя в ней не было ничего по-настоящему ценного. В самом центре, на большом столе красного дерева (внушительном, но вовсе не элегантном) были разложены журналы «Сельская жизнь», «Лошадь и собака» и более модные женские журналы, так тщательно аранжированные, что никто не мог бы отважиться их читать. Разнообразные стулья — некоторые жесткие, с прямыми спинками, другие более удобные — выглядели так, словно их приобрели на распродаже какой-то усадьбы, но почти никогда ими не пользовались. Гравюры с изображениями охотничьих сцен были большие и достаточно посредственные, чтобы не привлекать воров, и Рода усомнилась, что две высокие фарфоровые вазы на каминной полке — настоящие.

Ни у одного из присутствовавших, кроме нее самой, не было заметно и намека на то, какое лечение им требовалось. Как всегда, она была уверена, что может наблюдать за ними спокойно — ни один любопытный взгляд не остановится на ее лице достаточно долго. Когда Рода вошла, они подняли на нее глаза, но никто не кивнул ей в знак приветствия. Если становишься пациентом, приходится отказаться от какой-то части своего «я», чтобы быть принятой в систему, которая, какой бы благожелательной ни была, незаметно лишает тебя инициативы и почти лишает тебя воли. Пациенты сидели молча, в терпеливом ожидании, погруженные каждый в свой собственный мир. Пожилая женщина и девочка на стуле рядом с ней застыли, уставившись в пространство без всякого выражения. Соскучившись, девочка принялась тихонько постукивать туфлями о ножки стула, глаза ее беспокойно забегали; женщина, не взглянув на нее, протянула руку, чтобы ее остановить. Напротив них молодой человек, в своем строгом костюме выглядевший как истинное воплощение финансиста из Сити, достал из портфеля «Файнэншл таймс» и, опытной рукой раскрыв газету на нужной странице, отдал все свое внимание ее изучению. Модно одетая женщина молча подошла к столу, внимательным взглядом окинула журналы, затем, отвергнув предложенный выбор, возвратилась на свое место у окна и продолжала смотреть на безлюдную улицу.

Ресторан «Айви» был слишком популярен, чтобы обеспечить анонимность, но скрытность, столь важная для Роды в других областях, никогда не заботила ее, если дело касалось отношений с Робином. В наш век, когда скандальная известность требовала все более скандально-опрометчивых поступков, даже самая отчаянная желтая газетенка вряд ли опубликовала бы в разделе сплетен хоть несколько строк о том, что известная журналистка Рода Грэдвин обедала в «Айви» с мужчиной на двадцать лет ее моложе. Она привыкла к Робину, он ее забавлял. Он открывал ей те сферы жизни, в которых ей необходимо было хотя бы вчуже приобрести какой-то опыт. И она испытывала к Робину жалость. Жалость вряд ли могла служить основанием для близости, и никакой близости к нему она не испытывала. Он делился с ней своими секретами, она слушала. Рода полагала, что, по-видимому, все-таки получает что-то от этой дружбы, иначе почему же она охотно позволяет ему завладевать даже столь ограниченной частью своей жизни? Когда она задумывалась об их отношениях, а это случалось не часто, ей казалось, что они просто вошли в привычку, накладывавшую на нее не более тяжкие обязательства, чем время от времени устроить ленч или обед с Робином за собственный счет, и что прекращение отношений потребовало бы гораздо большей затраты времени и больших неудобств, чем их продолжение.

Как всегда, Робин уже ждал ее за своим любимым столиком у дверей, заблаговременно заказанным Родой, и, войдя, она смогла с полминуты понаблюдать за ним, пока он, оторвав взгляд от меню, которое внимательно изучал, не увидел ее. И снова, как это бывало всегда, Роду поразила его красота. Казалось, сам он не сознает, насколько он красив, и все же трудно было поверить, чтобы человек столь эгоцентричный, как Робин, мог не сознавать, какого дара удостоили его гены и благосклонная судьба, мог не пытаться этот дар использовать. До какой-то степени он все же его использовал, но, казалось, не придавал ему большого значения. Роде всегда было трудно поверить тому, чему научил ее опыт: что мужчины и женщины могли быть наделены физической красотой без того, чтобы обладать сколько-нибудь соответствующими этой красоте качествами души и ума, что красота могла быть растрачена впустую на приземленных, невежественных и просто глупых людей. Она подозревала, что именно внешность дала Робину Бойтону возможность поступить в Школу драматического искусства, получить первые ангажементы и даже участие в телевизионном сериале, которое поначалу было многообещающим, но закончилось через три эпизода. Ничто никогда не длилось долго. Даже самый благожелательный и сочувствующий ему продюсер или режиссер вскоре приходил в отчаяние от невыученных реплик, от неявок на репетиции. Когда провалилась его актерская карьера, Робин попробовал себя в делах, требовавших творческого воображения и инициативы. Он мог бы преуспеть, если бы его энтузиазма хватало более чем на полгода. Рода стойко противилась его уговорам вложить деньги в какой-нибудь его новый проект, а он принимал ее отказы без всякой обиды. Но ее отказ никогда не останавливал его новых попыток.

Он поднялся на ноги, когда Рода подошла к столу, и, не выпуская ее руку из своей, благопристойно поцеловал ее в щеку. Она заметила, что бутылка «мерсо», за которую, разумеется, заплатит она, уже стоит в ведерке со льдом и уже на треть пуста.

— Чудесно снова увидеть тебя, Рода, — сказал Робин. — Как прошла встреча с Великим Джорджем?

Они никогда не пользовались ласковыми обращениями. Как-то раз он назвал ее «дорогая», но больше никогда не осмелился произнести это слово.

К двум часам дня во вторник, двадцать седьмого ноября, Рода была уже готова нанести свой первый визит в Шеверелл-Манор. Все наиболее важные задания были завершены и сданы вовремя — впрочем, так бывало всегда. Она никогда не могла уехать из дома хотя бы на одни сутки без того, чтобы не привести дом в порядок, все тщательно вымыв и вычистив, выбросив мусор, заперев все ящики с бумагами в кабинете, проверив внутренние запоры на окнах и дверях. Какое бы обиталище она ни называла своим домом, оно должно было оставаться безупречным, если она хотя бы на время его покидала, словно такая скрупулезность могла гарантировать ей благополучное возвращение.

Вместе с брошюрой о Маноре Рода получила указания, как ехать в Дорсет, но, как обычно, когда дорога была ей незнакома, она записала маршрут на карточке, которую поместила на приборной доске. Утро было облачным, но порой меж облаков проглядывало солнце, и хотя она выехала поздно, выбраться из Лондона оказалось довольно долгим делом. К тому времени как — почти двумя часами позже — Рода выехала с магистрали М-3 на Рингвуд-роуд, уже начинало темнеть, а с темнотой явился и порывистый ветер с дождем; через пару секунд дождь полил сплошной стеной. «Дворники» задергались на ветровом стекле, словно живые существа, не в силах справиться с потоками воды. Впереди невозможно было разглядеть ничего, кроме света собственных фар на бегущих по дороге ручьях, которые быстро сливались в стремительную реку. Огни встречных фар проплывали мимо совсем редко. Безнадежно было пытаться ехать дальше, так что Рода стала вглядываться сквозь стену дождя, отыскивая поросшую травой обочину, где можно было бы встать, не боясь увязнуть. Через несколько минут она смогла осторожно съехать на небольшую, в несколько ярдов, ровную площадку перед массивными воротами какой-то фермы. Здесь по крайней мере не было риска попасть в незаметную канаву или в мягкую, засасывающую колеса, глинистую грязь. Рода выключила мотор и прислушалась к дождю, барабанившему по крыше машины, словно град пуль. Под этой атакой ее «БМВ» казался хранилищем замкнутого стального мирка, чей покой лишь усугублял смятение, царившее снаружи. Рода знала, что вокруг нее, за невидимыми, аккуратно подстриженными живыми изгородями, простираются чуть ли не самые красивые пейзажи сельской Англии, но сейчас она ощущала себя заточенной в беспредельности, не просто ей чуждой, но потенциально недружелюбной. Перед поездкой она отключила свой мобильный телефон, как всегда, с чувством облегчения. Никто на свете не знал, где она, никто на свете не мог до нее дозвониться. Не было проезжающих машин, и, вглядываясь сквозь ветровое стекло, она видела лишь стену воды, а за ней размытые, трепещущие пятна света — окна далеких домов. Обычно Рода бывала рада тишине и умела обуздывать свое воображение. Она размышляла о предстоящей операции без страха, хотя и сознавала, что у нее имеются основания для опасений: при применении общего наркоза всегда есть некоторый риск. Но сейчас в ней зародилось беспокойство, гораздо более глубокое, чем волнения по поводу ее предварительного посещения Манора или из-за предстоящей операции. Это беспокойство, как она вдруг обнаружила, было слишком похоже на безотчетное предчувствие, чтобы принимать его со спокойной душой, словно некая реальность, раньше ей неизвестная или вытесненная из сознания, навязчиво пыталась заставить себя почувствовать, требовала себя признать.

Бесполезно было пытаться послушать музыку — она не смогла бы соревноваться с грохотом бушевавшей снаружи бури. Рода опустила спинку сиденья и закрыла глаза. Воспоминания — некоторые давние, другие совсем свежие — беспрепятственно заполонили ее мысли. Она снова переживала тот майский день, полгода назад, который стал причиной ее сегодняшней поездки, из-за которого она оказалась на этой безлюдной дороге. В пачке скучнейшей почты — циркуляров, извещений о собраниях, которые у нее не было намерения посещать, счетов — оказалось письмо от матери. Письма от матери были еще более редким явлением, чем их короткие беседы по телефону, и Рода взяла конверт, который был квадратнее и толще, чем те, что обычно присылала ей мать, с дурным предчувствием: что-то, видимо, случилось неладное — болезнь или что-нибудь с домом, и требуется ее, Роды, присутствие. Однако это было приглашение на свадьбу. Открытка с текстом, напечатанным особым, с завитушками, шрифтом, в обрамлении свадебных колоколов, сообщала, что миссис Айви Грэдвин и мистер Роналд Браун надеются, что их друзья смогут участвовать в праздновании их свадьбы. Указывались дата и время бракосочетания, название и адрес церкви и гостиницы, где новобрачные будут рады принять гостей за праздничным столом. В записке от руки, написанной почерком матери, говорилось:

Рода помнила охватившие ее тогда эмоции: удивление и последовавшее за ним чувство облегчения, которое, в свою очередь, породило легкое чувство стыда, из-за мысли, что этот брак теперь сможет отчасти снять с нее бремя ответственности за мать, сможет ослабить чувство вины за редкие письма и телефонные звонки и еще более редкие встречи. Мать и дочь встречались как вежливые, но настороженные незнакомки, по-прежнему неспособные перешагнуть существовавшие меж ними барьеры, неспособные говорить о вещах, оставшихся несказанными, поделиться воспоминаниями, которых обеим не хотелось пробуждать. Рода не помнила, чтобы мать когда-либо упоминала о Роналде, и не испытывала желания с ним познакомиться, однако понимала, что обязана принять это приглашение.