Преимущество литературы над жизнью заключается в том, что герои добротного художественного произведения, как правило, очерчены четко и действуют последовательно. Природа, в свою очередь, начисто лишена логики и находит особую радость в создании причудливых, а порой и немыслимых характеров. Реджинальд Блейк представлял собой образец хорошо воспитанного подлеца — пожалуй, наиболее типичный и в то же время самый яркий среди всех особей, обитающих на территории между Пиккадилли-серкус и Гайд-парк-корнер. Порочный без страсти, обладающий мозгами, но не умом, он шел по жизни, не встречая преград, и с легкостью, без угрызений совести и без тени раскаяния срывал плоды удовольствия. Нравственность его без труда умещалась на небольшой территории, ограниченной кабинетом врача, с одной стороны, и залом судебных заседаний — с другой. Старательно соблюдая нормы и предписания каждого из этих институтов, к сорока пяти годам джентльмен сохранил отличное здоровье, хотя и растолстел; а также сумел решить нелегкую задачу создания солидного состояния без риска угодить в тюрьму. Он и его жена Эдит (урожденная Эппингтон) составляли самую негармоничную пару, какую только способен представить драматург, собирающий материал для проблемной пьесы. В день венчания, стоя перед алтарем, жених и невеста могли бы воплощать союз сатира и святой. Эдит была моложе Реджинальда на двадцать с лишним лет и обладала внешностью рафаэлевской Мадонны, а потому каждое прикосновение супруга казалось не чем иным, как святотатством. И все же один-единственный раз в жизни мистер Блейк блестяще исполнил роль благородного джентльмена, а миссис Блейк в то же утро обрекла себя на безысходно жалкое существование — унизительное даже для влюбленной женщины.

Брак, разумеется, был заключен по расчету. Надо отдать Блейку должное: он никогда не пытался изобразить иных чувств, помимо восхищения и почитания. Мало что приедается быстрее ярких впечатлений, а потому супруг тешил самолюбие респектабельностью, а для разнообразия не чурался общества менее притязательных женщин. Прекрасное лицо привлекало его примерно так же, как лунный свет притягивает того, кто, устав от шума и суеты гостиной, отворачивается к окну и прижимается лбом к прохладному стеклу. Привычка неизменно получать желаемое подсказала предложить цену. Многочисленное семейство Эппингтон прозябало в бедности. Девушка, воспитанная в ложных понятиях о чувстве долга и связанная условностями, согласилась на жертву во имя самой жертвы: немного подумала, позволила отцу поторговаться и продала себя за круглую сумму.

Для того чтобы драматический сюжет заинтересовал почтенную публику, необходим герой-любовник. Гарри Сеннет, молодой человек весьма приятной наружности, которую не смог испортить даже безвольный, скошенный подбородок, отличался не столько здравым смыслом, сколько благими намерениями. Под влиянием сильного характера Эдит он вскоре покорно принял участие в предложенной схеме. Обоим удалось убедить себя в благородности собственных действий. Атмосфера прощальной беседы, имевшей место накануне свадьбы, оказалась бы более уместной в том случае, если бы Эдит воплощала современную Жанну д’Арк, готовую жертвовать собой во имя великой цели. Но героиня всего лишь готовилась стерпеть богатую и беззаботную жизнь с одной-единственной целью — дать возможность некоторому количеству более или менее достойных родственников жить не по средствам. В данной ситуации чувства, возможно, оказались слегка преувеличенными: слезы лились рекой, а прощаниям не было конца. Надо заметить, что новый дом Эдит располагался в соседнем квартале, да и круг общения оставался практически прежним, так что более опытная пара не утратила бы надежды на счастье. Не более чем через три месяца после свадьбы миссис Блейк и мистер Сеннет оказались за одним столом на званом ужине и после краткой, но исполненной мелодраматизма борьбы с обстоятельствами, которые обоим хотелось рассматривать как перст судьбы, вернулись к привычным отношениям.

Блейк ясно сознавал, что совсем недавно Сеннет был любовником Эдит. Аналогичное положение занимали еще с полдюжины джентльменов — как моложе счастливого супруга, так и старше. Встречаясь с ними, почтенный финансист испытывал смущения ничуть не больше, чем если бы стоял на тротуаре возле фондовой биржи, приветствуя собратьев по цеху после удачных торгов, в результате которых крупное состояние покинуло их руки и перешло к нему. Сеннет пользовался особым расположением и поддержкой победителя. Вся наша социальная система, неподвластная мысли философа, основана на простом факте: очень малое число мужчин и женщин обладает достаточным умом, чтобы представлять интерес для самих себя. Блейк любил компанию, однако редко встречал взаимность. А вот молодой Сеннет всегда с радостью скрашивал однообразие домашней беседы. Особенно сближала джентльменов любовь к спорту. Многие из нас при ближайшем рассмотрении кажутся лучше, а потому и эти двое вскоре прониклись друг к другу симпатией.

— Вот человек, за которого тебе надо было выйти замуж, — полушутя-полусерьезно заявил Блейк жене, когда супруги сидели в гостиной вдвоем и слушали, как за окнами, на темной пустынной улице, постепенно стихают шаги Сеннета. — Хороший парень; совсем не такой бездушный денежный мешок, как я.

Честно говоря, графиня Н. мне совсем не нравится. Не люблю женщин такого типа. Высказываю свое отношение без особых сомнений и опасений, поскольку глубоко убежден: графиня Н. не слишком расстроится, даже если известие достигнет ее ушей. Невозможно представить, что вышеназванная леди вообще способна обратить внимание на чье-либо мнение о собственной персоне, будь то существо смертное или божественное.

Однако ради справедливости необходимо признать: графиня Н. — идеальная супруга графа Н. Она командует им точно так же, как командует всеми остальными — родственниками и слугами, викарием и знатной пожилой дамой. Однако, крепко сжимая в руке жезл, руководствуется соображениями справедливости и благими намерениями. Трудно представить графа Н. живущим в столь безоблачном согласии с любой другой особой, не наделенной подобным стремлением к неограниченной власти. Граф относится к числу тех больших, недалеких, физически сильных, добродушных и наивных мужчин, которые рождены, чтобы подчиняться женщине во всем — от выбора галстука до выбора политической партии. Хорошо, если повелительница оказывается доброй и разумной, но горе тем несчастным, кому довелось попасть в руки созданий эгоистичных или глупых! В молодые годы они нередко становятся жертвами капризных хористок или матрон средних лет — тех самых, по которым Поуп судил всех сестер Евы. При благоприятных обстоятельствах из этих джентльменов получаются замечательные мужья, но в случае дурного обращения они без лишних слов, подобно недовольным жизнью котам, отправляются на поиски доброй хозяйки. Причем, как правило, успешно. Граф Н. обожал свою жену и считал себя самым счастливым из мужей — а это, как известно, является лучшим доказательством искренности. До того счастливого дня, когда графине удалось отвоевать жениха у соперниц и присвоить себе, он с доходящей до тупости покорностью подчинялся матушке. Если бы вдруг графиня внезапно скончалась, граф не смог бы выразить собственное мнение ни по одному, пусть даже самому простому вопросу. И это продолжалось бы до тех пор, пока старшая дочь и незамужняя сестра — дамы решительные и сильные, объединенные взаимным антагонизмом, — не договорились бы между собой, кому предстоит управлять и самим графом, и его обширным домом.

К счастью, для тревоги нет ни малейших оснований. Уверен, что супруга будет и впредь твердой рукой вести графа Н. к высокой цели здравого смысла и общественного блага. Ее сиятельство найдет в себе силы направлять деятельность мужа по пути доброты и рассудительности и еще долгие годы будет с достойной восхищения экономностью и завидным благоразумием обустраивать фамильные поместья. Графиня Н. — живая, энергичная леди с пышными формами, и в венах ее течет кровь многих поколений крепких здоровых предков. К тому же она относится к себе с той же безупречной заботой, которой окружает всех, кому посчастливилось оказаться рядом.

— Помню, — поведал доктор, когда мы обедали в дружеской обстановке и дамы удалились в гостиную, чтобы без помех обсудить слуг, мужей и прочие хозяйственные вопросы, а нас оставили в обществе кларета и сумерек, — помню, однажды в нашей деревне разыгралась холера (кажется, лет двадцать тому назад). Так вот, эта бескорыстная женщина отказалась от лондонского светского сезона, чтобы остаться здесь и взвалить на свои плечи тяжкий груз. Не склонен петь дифирамбы: работа ей нравилась, и она ощущала себя в своей стихии. И все же должен признать, что трудилась она хорошо. Не боялась. Если того требовали обстоятельства, носила больных детей на руках. Всю ночь просидела в комнате площадью не больше двенадцати квадратных футов между умирающим крестьянином и его умирающей женой. И ничего с ней не случилось. И шесть лет назад, в разгар эпидемии оспы, вела себя точно так же. Невозможно поверить, что за всю свою жизнь леди проболела хотя бы один-единственный день. Помяните мое слово: графиня Н. будет все так же лечить больных в нашем приходе, когда мои кости будут греметь в гробу, и определять законы литературы, когда ваш бюст уже станет привычным украшением Вестминстерского аббатства. Замечательная женщина, хотя могла бы чуть меньше командовать.

Близился конец августа. Так получилось, что в клубе не было никого, кроме этого джентльмена и меня. Джентльмен сидел возле открытого окна, а рядом на полу лежала «Таймс». Я подвинул свой стул поближе и поздоровался:

— Доброе утро.

Джентльмен подавил зевок и ответил:

— Доброе. — Слово «утро», видимо, оказалось лишним. Обычай сокращать все, что можно, только входил в моду, и он старательно ему следовал.

— Боюсь, день будет жарким, — продолжил я.

Между молодым человеком двадцати одного года и неуклюжим пятнадцатилетним подростком зияет непреодолимая пропасть. Между не слишком успешным журналистом, которому недавно исполнился тридцать один год, и двадцатипятилетним доктором медицины с блестящим дипломом и многообещающей карьерой дружба все-таки допустима.

С Сирилом Харджоном меня познакомил его преподобие Чарлз Фауэрберг.

— Наш юный друг, — заявил преподобный мистер Фауэрберг, стоя в самой выразительной педагогической позе, а именно положив руку на плечо ученика. — Наш юный друг пребывал в некотором забвении, однако я вижу в нем способности, внушающие надежду. Больше того, можно сказать, внушающие колоссальную надежду. Отныне молодой человек поступает под мою особую опеку, и, следовательно, вам не придется заботиться о его учебе. Мистер Харджон будет спать с Миллингом и другими в дортуаре номер два.

Парень проникся ко мне симпатией, а я, в свою очередь, надеюсь, что сумел сделать его пребывание в храме наук более терпимым, чем оно могло бы оказаться без моего участия.

Метод воспитания отстающих, применяемый преподобным Чарлзом, ничем не отличался от способа выращивания гусей: наставник держал учеников взаперти и через силу наполнял знаниями — точно так же, как откармливают гусей на убой. Процесс весьма прибыльный для хозяина, но болезненный для гуся.

Жаль, что большинство читателей не поверят в правдивость этой истории. Сюжет ее невероятен, а атмосфера неестественна. Заверения в том, что описанные события действительно происходили, лишь усугубят недоверие. Всем известно, что жизненные факты в художественном произведении невозможны: перо автора только и делает, что приукрашивает правду, а любой вымысел идет во вред материалу. Истинный художник отказался бы от скользкой темы или, на худой конец, сохранил ее с одной-единственной целью: подразнить ближайших друзей. И все же низменный инстинкт толкает вперед, приказывая использовать то, что само идет в руки. Так вот, эту историю поведал один очень старый человек. Целых сорок девять лет он владел заведением под названием «Кромлех армз». Столь архаичное имя носила единственная гостиница в маленькой деревушке, прилепившейся к скалам северовосточного побережья Корнуолла. В наши дни гостиница называется «Кромлех-отель» и находится в других руках. Летом сюда ежедневно приезжают не меньше четырех дилижансов с туристами, и многочисленные гости непременно усаживаются за общий стол в старинной гостиной с низким потолком. Но я говорю о том далеком времени, когда деревня еще была тихим рыбацким местечком, неведомым даже самым подробным путеводителям.

Теплым летним вечером мы с хозяином сидели на скамейке возле стены — как раз под решетчатыми окнами — и с удовольствием потягивали из глиняных кружек слабое пиво. Он рассказывал, я слушал. Во время долгих пауз, когда старик замолкал, чтобы в очередной раз лениво затянуться трубкой, а потом набрать в грудь побольше воздуха, до слуха доносилось бормотание океана. Порой сквозь высокопарный слог далеких мощных валов пробивался смех небольшой юркой волны — казалось, любопытная проказница подкралась специально, чтобы послушать неторопливое повествование.

Первой ошибкой, которую совершили Чарлз Сибон, младший партнер действующей в Лондоне и Ньюкасле фирмы «Сибон и сын, гражданские инженеры», и Миванвей Эванс, дочка преподобного Томаса Эванса, пастора пресвитерианской церкви из Бристоля, стала чересчур ранняя женитьба. Когда молодые люди впервые встретились на скалах в двух милях от «Кромлех армз», Чарлзу было двадцать, а Миванвей едва исполнилось семнадцать. Молодой мистер Сибон пришел в деревню пешком и решил провести день-другой, исследуя живописный каменистый берег, а отец Миванвей снял на лето расположенный неподалеку сельский дом.

Рано утром (как известно, в двадцать лет мы полны энергии и спешим основательно размяться еще до завтрака) Чарлз лежал на скале и смотрел вниз — туда, где белые волны мерно накатывали на гладкие черные валуны. Внезапно из воды возникло некое очертание. Значительное расстояние не позволило рассмотреть видение во всех подробностях, однако одеяние подсказывало, что фигура принадлежит особе женского пола. Поэтически настроенный ум тут же преподнес образ Венеры — или Афродиты, как предпочитал называть богиню джентльмен с тонким вкусом. Он увидел, как античная статуя исчезла за мысом, но все-таки решил подождать. Минут через десять — пятнадцать незнакомка появилась снова, уже одетая по моде шестидесятых годов нашего века, и направилась в его сторону. Спрятавшись за камнями, Чарлз наблюдал, как девушка поднималась по крутому склону — чрезвычайно стройная и хорошенькая даже на взгляд человека более требовательного, чем неискушенный двадцатилетний юноша. Морская вода — если ошибаюсь, пусть меня поправят — вряд ли способна заменить щипцы для завивки волос, однако локонам младшей мисс Эванс соленые брызги придали особую восхитительную упругость. Природа щедро и со вкусом наложила на личико розовые, жемчужные и сливочные тона, а большие детские глаза смотрели на мир так, словно искали повод наполнить смехом очаровательный пухлый ротик. Застывшее в изумленном восхищении лицо Чарлза оказалось весьма приятной и подходящей находкой. Из слегка приоткрытых губ вырвался изумленный возглас. Удивление сменилось веселым смехом, потом на лице появился густой румянец. И вот наконец мисс Эванс внезапно рассердилась, как будто конфуз случился по вине незнакомца, — позиция, весьма характерная для женщин. И под суровым негодующим взглядом Чарлз действительно почувствовал себя неловко, неуклюже поднялся и начал робко извиняться, сам не понимая, по какому поводу: то ли потому, что вообще пришел на скалы, то ли потому, что рано встал.

Младшая мисс Эванс милостиво кивнула, показывая, что извинения приняты, и проследовала своим путем, а Чарлз продолжал ошеломленно смотреть ей вслед до тех пор, пока долина не приняла нимфу в свои объятия и не укрыла зеленым пологом деревьев.

— Входите! — отозвался на стук Питер Хоуп.

Высокий, худощавый, с чисто выбритым лицом, если не считать аккуратных бакенбард, коротко стриженных и заканчивающихся чуть ниже мочки. Волосы Питера сочувствующие парикмахеры характеризовали как «чуть редеющие на макушке, сэр», и относился к ним Питер с бережливостью, которая везде — и правильно — считается верной помощницей бедности. В рубашке Питера, безусловно, белой, но несколько обтрепанной, чувствовалось стремление к самоутверждению, неизбежно привлекавшее внимание самого рассеянного наблюдателя. Рубашки определенно было слишком много, и ее решимости бросаться в глаза помогала и потворствовала скромность короткого пиджака, преследовавшего только одну цель: соскользнуть с плеч и исчезнуть за спиной владельца. «Я бедный старичок, — казалось, говорил он. — Нет, я еще не лоснюсь, но очень уж выделяюсь среди молодых и модных. Я тебя только стесняю. Без меня тебе будет удобнее». Чтобы убедить пиджак не покидать его, владельцу приходилось использовать силу, держа застегнутым на нижнюю из трех пуговиц. Но при каждом шаге пиджак рвался на свободу. Еще одним предметом туалета, привязывающим Питера к прошлому, служил черный шелковый галстук, удерживаемый на положенном ему месте двумя золотыми булавками, соединенными цепочкой. Глядя на сидящего за столом, пишущего Питера — скрещенные ноги обтянуты узкими полосатыми серыми брюками, здоровый цвет лица подчеркивается светом лампы, красивая рука придерживает наполовину исписанный лист, — сторонний наблюдатель мог потереть глаза, гадая, уж не галлюцинирует ли он, оказавшись в присутствии красавца, которому чуть перевалило за сорок, но, приглядевшись, замечал слишком уж много морщин.

— Входите! — повторил мистер Питер Хоуп, возвысив голос, но не поднимая глаз.

Дверь открылась, в зазор просунулось маленькое бледное личико, на котором сверкала пара ярких черных глаз.

— Входите! — третий раз произнес это слово мистер Питер Хоуп. — Вы кто?

Миссис Постуистл сидела в виндзорском кресле в центре Роллс-Корта. В молодости, когда она работала официанткой, восхищенные завсегдатаи старого ресторана «Митре» на Чансери-лейн сравнивали ее с дамами, пожалуй, излишне истощенными, которых любил рисовать один английский художник, впоследствии ставший знаменитостью. С тех пор миссис Постуистл, конечно же, поправилась, но лицо по-прежнему сохраняло спокойствие молодости. И человек, случайно забредший на Роллс-Корт в этот летний день, при условии, что он регулярно брал в руки творения современной журналистики, уходил бы с ощущением, что ему очень знакомо спокойное лицо женщины, сидевшей в виндзорском кресле. А вновь заглянув в периодику, он, конечно же, нашел бы ответ. Фотография миссис Постуистл, сделанная недавно, сопровождалась следующим комментарием: «До использования средства для похудания профессора Хардтопа». Другую фотографию миссис Постуистл, сделанную двадцатью годами раньше, когда ее звали Арабелла Хиггинс, комментировали короче: «После использования». С обеих фотографий смотрело одно лицо. Что же касается фигуры, то последняя претерпевала разительные изменения.

Миссис Постуистл, сидя в кресле посреди Роллс-Корта, поворачивалась вместе с ним вслед за солнцем. Маленький магазинчик с вывеской «Тимоти Постуистл, торговля бакалеей и продуктами» остался в тени, за ее спиной. Старожилы Сент-Дункан-ин-Уэст помнили, что иной раз за прилавком появлялся джентльмен с длинными пушистыми бакенбардами, всегда в роскошной жилетке. Всех покупателей он направлял с величием лорд-гофмейстера, представляющего на балу дебютанток, к миссис Постуистл, вероятно, полагая себя исключительно фигурой декоративной. Последние десять лет, однако, никто его в магазине не видел, а миссис Постуистл обладала едва ли не гениальной способностью игнорировать или неправильно истолковывать вопросы, на которые ей не хотелось отвечать. Многое подозревалось, никто ничего не знал наверняка. И Сент-Дункан-ин-Уэст вернулся к другим проблемам.

— Если бы я не хотела его увидеть, — бормотала себе под нос миссис Постуистл, вязавшая, косясь одним глазом на дверь магазина, — он пришел бы еще до того, как я успела бы помыть посуду после обеда, обязательно пришел бы. Такой странный этот мир.

Миссис Постуистл не терпелось встретиться с господином, которого обычно дамы с Роллс-Корта видеть не жаждали: речь шла о некоем Уильяме Клодде, сборщике арендной платы, приходившем в Сент-Дункан-ин-Уэст по вторникам.

— Наконец-то! — вырвалось у миссис Постуистл не без надежды, что мистер Клодд, только что появившийся в другом конце Роллс-Корта, возможно, услышит ее. — Уже испугалась, что вы упали, торопясь к нам, и что-нибудь сломали.

Если какая-то часть района Уэст-Сентрал за последние полстолетия изменилась меньше всего, так это Невилс-Корт, ведущая от Грейт-Нью-стрит к Феттер-лейн. Северную сторону занимают все те же маленькие магазинчики, торговавшие здесь и при Георге IV (возможно, покупателей с тех пор стало меньше), правую — те же три больших дома, каждый с полоской палисадника, приятные глазу в сравнении с окружающей мрачностью, построенные давным-давно… некоторые говорят, при жизни королевы Анны.

Из самого большого из них, миновав палисадник, одним солнечным воскресным утром, лет за пятнадцать до описываемой нами истории, вышел некий Соломон Эпплъярд, толкая перед собой детскую коляску. У кирпичной стены, отделявшей палисадник от тротуара, Соломон остановился, услышав за спиной голос миссис Эпплъярд, обращавшейся к нему с порога:

— Если я не увижу тебя до обеда, то постараюсь и обойдусь без тебя, понятно? Думай не только о своей трубке и не забудь про ребенка. И будь осторожен, переходя улицу.

Миссис Эпплъярд ретировалась в темноту. Соломон, осторожно катя коляску перед собой, миновал НевилсКорт без происшествий. Пустая, в тени, скамейка в Кенсингтон-Гарденс, с видом на Лонг-Уотер, приглашала отдохнуть.

— Газету? — предложил Соломону маленький мальчик. — «Санди таймс»? «Обсервер»?

Редко кто из мужчин рассматривал мисс Рэмсботэм как потенциальную жену. Женские качества, дарованные ей природой, радовали глаз, а с другой стороны, природа пожадничала, не выделив мисс Рэмсботэм ничего такого, что разжигало страсть. Уродливая женщина привлекает некоторых мужчин; доказательства тому у нас перед глазами. Мисс Рэмсботэм отличала простоватая, но приятная глазу внешность. Крупная, здоровая душой и телом, способная, полагающаяся на собственные силы, всегда в отличном настроении, обладающая развитым чувством юмора, она, увы, не могла изобразить слабость и беззащитность, которые так ценились мужчинами. Идеальная жена — да, но не возлюбленная. Каждый мужчина был ей другом. Предположение, что кто-то из мужчин мог начать ухаживать за ней, даже она сама воспринимала громким, звонким смехом.

Нет, она не презирала любовь, просто присущий ей избыток здравого смысла не допускал такой глупости. «Это же прекрасно, если в тебя кто-то влюблен… сильный и хороший», — говорила она нескольким своим близким подругам, и ее широкое сияющее лицо заволакивала дымка мечтательного тумана. Мисс Рэмсботэм нравилась американская фразеология, и, проведя в Соединенных Штатах более шести месяцев (общественно ориентированный журнал отправил ее туда в командировку, чтобы собрать достоверную информацию об условиях работы женщин на ткацких фабриках), она начала говорить как американка. Единственный элемент искусственности, приобретенный, как чувствовали многие, исключительно для практических нужд.

— Вы и представить себе не можете, как мне это помогает, — смеясь объясняла она. — «Я американка» — это «Civis Romanus sum»

[10]

для женщины в современном мире. Перед нами открываются все двери. Если я нажимаю кнопку звонка и говорю: «Я такая-то из такой-то газеты. Пришла взять интервью у мистера такого-то», — то лакей смотрит сквозь меня на противоположную сторону улицы и просит подождать, пока он узнает, захочет мистер такой-то принять меня или нет. Но если я говорю: «Вот моя визитка, молодой человек. Скажите вашему хозяину, что мисс Рэмсботэм ждет его в гостиной и выражает надежду, что ему не составит труда поторопиться», — бедняга пятится, пока не наталкивается на нижнюю ступеньку лестницы, а его господин прибегает с извинениями, что заставил меня ждать три с половиной минуты.

А еще лучше влюбиться в кого-нибудь, — продолжала она, — кого-то великого, на которого смотришь снизу вверх и чтишь его и боготворишь… человека, который заполняет всю твою жизнь, делает ее прекрасной, с которым каждый день — праздник. Работать только на себя, думать только о себе — это не столь интересно.

Потом, в какой-то момент дискуссии мисс Рэмсботэм вскакивала и негодующе трясла головой.

Джозеф Лавридж по праву считался самым популярным членом клуба «Автолик»

[13]

. Невысокого роста, пухлый, чисто выбритый, волосы — каштановые, мягкие, пожалуй, длинноватые — он носил с пробором посередине и благодаря падавшим на лоб непослушным прядям выглядел моложе своего возраста. Достоверно известно, что ведущая писательница-романистка — согласно ее собственной оценке, — раздраженная вежливым отказом Джозефа пропустить ее в его редакцию без предварительной договоренности, надрала ему уши, приняв за посыльного. Гости клуба «Автолик», когда их с ним знакомили, просили передать наилучшие пожелания отцу, с которым они, помнится, ходили в школу. Все это могло нервировать человека, не отличающегося избытком чувства юмора. Джозеф Лавридж любил рассказывать такие истории сам, наслаждаясь комизмом ситуации, и, по подозрению многих, выдумал некоторые из них, наиболее невероятные. Еще одна причина популярности Джозефа Лавриджа среди представителей самых разных слоев общества, помимо его веселого нрава, остроумия, врожденной доброты и неистощимого запаса хороших историй, состояла в том, что он был холостяком. Предпринималось множество попыток охмурить его, и с прошествием лет число желающих это сделать не уменьшалось. Излишествам юности пришли на смену степенные и умеренные привычки, постоянно увеличивающийся капитал вкладывался в надежные ценные бумаги, перо приносило все возрастающий годовой доход, ему принадлежал изысканно обставленный дом, окна которого выходили на Риджентс-парк, а идеальный порядок в нем поддерживался превосходной кухаркой и домоправительницей, беззаветно преданными Джозефу. Родственники его по большей части жили в колониях, так что Джозеф Лавридж, пусть неопытные девушки и могли пройти мимо него с пренебрежительным смешком, рассматривался более опытными дамами как приз, который далеко не часто может получить стремящаяся замуж женщина. Старые лисы — так нас уверяют добросердечные джентльмены из сельской глубинки — обожают провести день, убегая от собак. Как бы то ни было, не вызывало сомнений, что Джозеф Лавридж, уверенный в себе, не выказывал недовольства ведущейся на него охотой. Да, по большей части он предпочитал общество мужчин, с которыми мог смеяться и шутить более свободно, которым мог рассказывать истории, не прокручивая их изначально в голове, чтобы случайно не оскорбить нежные женские ушки. Но при этом Джой не избегал женщин, искавших его компании, и всегда вел себя очень галантно, оказывая даме всяческие знаки внимания. Мужчины помоложе, стоявшие рядом, с восхищением наблюдали за легкостью, с которой он буквально за пять минут налаживал теплые, дружеские отношения с ослепительной красавицей, от чьей холодности они дрожали долгие месяцы. Их поражала смелость, с которой он укрощал, если можно так выразиться, самую красивую девушку в зале. Словно по мановению волшебной палочки, она переставала щетиниться сотнями иголок и весело смеялась, позабыв, что должна производить впечатление важной и неприступной. Секрет его успеха у женщин, возможно, заключался в том, что он их не боялся. Ничего от них не хотел, кроме общения, и в разумных пределах похвалы его шуток — оценить их по достоинству могли практически все, за исключением самых уж глупых. Но он не давал им ни малейшего шанса зацепить его на крючок. Естественно, именно это заставляло их удваивать усилия. Знакомые дамы Джозефа делились, грубо говоря, на две части: незамужние, которые сами хотели выйти за него, и замужние, которые хотели, чтобы он женился на ком-то еще. Это будет беда, соглашались последние, если Джозеф Лавридж так и останется холостяком.

— Он мог бы стать прекрасным мужем для бедной Бриджет.

— Или Глэдис. Любопытно, как она поживает?

— Он такой милый и добрый.

— А если вспоминаешь, какие мужчины женятся, становится особенно жалко!