Дональд Бартон Джонсон

В своем изящном и трогательном эссе “Вновь в комнате отца” Дмитрий Набоков описывает книжные полки с изданиями об искусстве и о бабочках. В жизни Набокова бабочки по своей значимости уступали только литературе. Доказательство тому — годы, отданные Гарвардскому музею сравнительной зоологии, и двадцать с лишним статей в лепидоптерологических журналах. Его таксономическая работа, посвященная южноамериканским Lycaenidae (бабочки семейства “голубянок”), остается фундаментом современных изысканий в этой области

1

.Но Природа едина, и невозможно знать все о бабочках, ничего не зная о многом другом. На тех же книжных полках — богатая коллекция разнообразных справочников: “Здесь есть Американский словарь, на оливково-коричневой обложке которого орел с национального герба превращается в великолепного сфинкса. Есть и орнитологические и ботанические тексты, поскольку он гордился тем, что мог опознать каждое растение и каждую птицу, с которыми ему доводилось сталкиваться”

2

. Русские названия впервые обнаруженных видов часто карандашом вписывались в его справочники, тогда как соответствующие латинские обозначения вставлялись на поля рукописей его переводчиков, чтобы облегчить перемещение книги на новую территорию

3

. Как говорит Дмитрий: “Отец любил и птицу, и слово”

4

.

Набоков тщательно обустраивал флору и фауну своей прозы, хотя редко обременял специальной информацией читателя. Несмотря на то, что бабочки и их цветущие “хозяева” — растения — были первой любовью Набокова, птицы также занимают значимое место в его прозе. Как и бабочки, птицы летают; как и цветы, они замечательны по форме и цвету; но, в отличие от бабочек, они поют. В окружении околонаучных и фольклорных представлений они так же стали более чем общим местом в литературе и искусстве.

Набоков — искушенный лепидоптеролог-профессионал и универсальный натуралист — заявлял о своей некомпетентности в орнитологии. Его рецензия в “New York Times Book Review” (1952) на издание одюбоновских альбомов бабочек начинается так: “Любой, кто знает о бабочках так же мало, как я о птицах, может найти чешуекрылых Одюбона столь же притягательными, сколь притягательны для меня его нарядные, подвижные, театральные птицы. Что бы ни делали эти птицы, сердцем я всегда с ними, будь то фантастическая “Зеленая цапля” с раскрытым клювом или чересчур ярко раскрашенная “Сатурния луна” со знаменитой картинки из альбома “Птицы”

“Сирин” относится к белым (Nyctea scandiaca) или ястребиным совам (Surnia ulula), но в древнерусской мифологии, говорит Набоков, сирин — “это разноцветная птица с женским лицом и грудью, несомненно сходная с сиреной, греческим божеством”. Однако непосредственным источником набоковского псевдонима было название издательства, в котором, приблизительно с 1910 г., выходили сборники символистской поэзии (SO, 161). Несколько иной ассоциативный ряд вызывается одной проходной вещью, написанной двадцатидвухлетним Набоковым для недолго просуществовавшего трехъязычного журнала “Karussel/ Carousal/ Carrousel” и посвященной русскому кабаре. Пьеса “Painted Wood”, подписанная V. Cantaboff и охарактеризованная Бойдом как первый случай “использования Набоковым английского языка для решения художественной задачи” — это ностальгическая зарисовка на тему о том, как фольклорные формы могут представлять культуру: “Я где-то читал, что несколько веков тому назад в русских лесах водилось чудесное множество фазанов: в народных сказках они остались “жар-птицами”… Эта чудо-птица настолько сильно поразила воображение людей, что ее золотистое порхание стало самой душой русского искусства; мистические верования превратили серафима в птицу с ярко-красными глазами, длинным хвостом, золотыми когтями и невообразимыми крыльями; и ни у какого другого народа на земле нет такой любви к павлиньим перьям и флюгерам”