Тепло. Ветер. Танцующие голубые воды, плеск волн. Я вижу, слышу, ощущаю их в блаженном спокойствии. Ощущаю даже легкий привкус соли на губах там, где на них попали мельчайшие брызги. А еще ближе чувствую обволакивающий, убаюкивающий запах матери — она прижимает меня к груди и своей ладонью прикрывает мои глаза от солнца. Лодка мягко колеблется, а мать баюкает меня, так что я покачиваюсь в двойном ритме. Это навевает сон, а плеск воды вокруг словно оборачивает мой слух мягким успокаивающим одеялом. И вся я окружена заботой, любовью, лаской. Я помню. Я помню.

А потом… Воспоминание разорвано, перевернуто так же, как перевернулась лодка. Моя мать исчезла, а я барахтаюсь в воздухе, подхваченная чужими грубыми руками. Они схватили детское тельце так крепко, что мне трудно дышать. И плеск — совсем другой, страшный… Я до сих пор слышу этот всплеск и краткие удивленные крики.

Говорят, что я никак не могу этого помнить — мне не было и трех лет, когда мать утонула в гавани.

— Ужасный несчастный случай, да еще и в такой спокойный день, как это вообще могло случиться? Может, лодку повредили? Или кто-нибудь толкнул?.. Да нет, просто она попыталась встать, поскользнулась, потеряла равновесие и упала в воду, а плавать-то она не умела, но мы тогда об этом не знали. Когда узнали, было слишком поздно. Почему же она так часто выходила в море? Так ведь она любила все это, душенька, бедная царица, любила эти цвета и звуки…

Тогдашний ужас словно заключен в ярко-голубой шар: всплеск, брызги, истошные вопли служанок на борту лодки. Говорят, кто-то прыгнул в воду, чтобы помочь царице, и неудачливого спасателя затянуло под днище следом за ней. Вместо одной жизни потеряны две. А еще говорят, будто я верещала, билась, норовила броситься за матерью — и бросилась бы, когда бы не сильные руки няньки, успевшей схватить меня.

Мою покойную мать-царицу звали Клеопатрой, и я с гордостью ношу ее имя. Но я гордилась бы им в любом случае, ибо для истории нашей семьи это воистину великое имя, восходящее к сестре Александра Великого, с кем мы, Птолемеи, в родстве. Оно означает «Слава ее предкам». Я жила и царствовала, стараясь следовать этому завету. Все, что совершено мною, делалось ради сохранения наследия предков, ради Египта.

Все женщины в нашем роду носили имена Клеопатра, Береника или Арсиноя. Эти имена тоже из Македонии, откуда происходит наша семья. Моих старших сестер звали Клеопатра (нас было двое) и Береника, а младшую — Арсиноя.

Младшая сестра… Да, после меня родились и другие дети. Царю нужна супруга, и вскоре после безвременной кончины царицы Клеопатры отец взял новую жену, а та вскоре произвела на свет Арсиною. Позднее она родила еще двух сыновей («в браке» с ними я недолгое время состояла), а затем умерла, снова оставив отца вдовцом. Больше он жениться не стал.

Я не испытывала особой любви ни к новой жене отца, ни к сестрице Арсиное — младше меня на три с небольшим года. С самого раннего детства ее отличали скрытность и лживость, к тому же она росла плаксой и ябедой. Правда, выглядела Арсиноя прелестно. При виде таких детей взрослые искренне восклицают: «Ах, какие дивные глазки!» Это с колыбели придавало ей высокомерия. Она рассматривала красоту не как благословение, которое нужно ценить, но как силу, которую нужно использовать.

Клеопатра была старше меня лет на десять, а Береника — на восемь. Сестрам повезло — они прожили с мамой намного дольше меня; однако они вовсе не чувствовали себя обязанными благодарить судьбу. Старшая вечно казалась унылой и понурой; боюсь, я даже не смогу толком ее вспомнить. А Береника — та походила на быка: широкоплечая, с зычным голосом, с широкими плоскими ступнями и тяжелой поступью. Ничто в ней не напоминало нашу прародительницу Беренику Вторую, правившую двести лет назад вместе с Птолемеем Третьим: она вошла в историю в качестве сильной правительницы, а поэты воспевали ее красоту. Трудно представить себе поэта, способного вдохновиться нашей краснолицей, неуклюжей, вечно пыхтящей Береникой.

В ту ночь я осталась одна в своей спальне. Нянька приготовила меня ко сну, и все лампы, кроме одной, были потушены. Съежившись под покрывалами, я взывала к тебе, Исида.

«Помоги мне! — молила я. — Завтра! Завтра я должна исправить то, что содеяно сегодня».

По правде говоря, я понятия не имела, как это сделать. Я даже не могла сказать, с чего мне пришло в голову устроить для римлян осмотр достопримечательностей. Какое это имело отношение к Помпею, к отцу, к судьбе Египта? Что могла сделать я, дитя? Но я должна была попытаться, а прежде того заручиться помощью Исиды, моей матери, чья сила безмерна.

Дрожа, я тихо выбралась из постели и стала смотреть на светящуюся вершину маяка. Это зрелище меня успокаивало; сколько я помню себя, вид на огромную башню всегда открывался из западного окна.

Я росла, наблюдая за тем, как она меняет цвет в течение дня: жемчужно-розовый на рассвете, абсолютно белый в жаркий полдень, красный на закате, сине-пурпурный в сумерках и, наконец, ночью — темная колонна с пылающей верхушкой; огонь бушевал внутри, усиленный огромным полированным зеркалом фонаря. Маяк возвышался на оконечности острова Фарос. Точнее, бывшего острова, поскольку длинная насыпь соединила его с материком.

В отсутствие отца моим другом стал Александр Великий. Конечно, это звучит странно: как мумия может стать чьим-то другом? Но я чувствовала отчаяние. Мне было одиннадцать лет, и по мере того, как шли дни, а отец не возвращался, я все более тревожилась и за него, и за судьбу Египта.

День за днем я спускалась в крипту под поблескивающим куполом из белого мрамора и подолгу смотрела на лежавшего в алебастровом гробу великого полководца. Всегда происходило одно и то же: когда я спускалась к подножию лестницы, расставленные вокруг саркофага мерцающие свечи на миг превращали пол усыпальницы в перевернутое, усыпанное звездами ночное небо, а посреди звезд, подобный солнцу, лежал Александр Македонский. Я медленно приближалась, останавливалась, а потом пристально смотрела на него.

Скажу без обиняков — на живого он не походил. Скорее уж на раскрашенную статую с лицом-маской. Он лежал со скрещенными на груди руками, в золотом нагруднике, но без шлема, и было видно, что его золотистые волосы не потускнели.

— О Александр, — шептала я, — пожалуйста, посмотри на своих потомков! Мы, Птолемеи Египетские, — последние хранители твоего великого наследия. Все остальное поглощено Римом. Сейчас мой отец тоже упрашивает римлян сохранить ему трон. Дошло до того, что собственное царство нам приходится получать из рук Рима за деньги, как арендатор получает клочок земли от землевладельца. Что ты думаешь об этом, великий Александр? Помоги нам! Помоги найти выход из отчаянного положения! Не допусти, чтобы и наш край поглотила ненасытная римская утроба!

Конечно, он ни разу не ответил. Он просто лежал в величественном спокойствии смерти, но его присутствие успокаивало меня. В конце концов, ему при жизни приходилось сталкиваться с еще более тяжкими препонами, но он преодолел их.

Вскоре мне удалось выбраться к Мардиану. Я нагрянула к нему во время занятий, и, хотя мой приход вызвал большое оживление и любопытство, урока геометрии — этой наукой особенно славилась Александрия — наставник не прервал, и мне пришлось дожидаться окончания. Группа состояла по большей части из мальчиков, хотя среди учеников я приметила и девочек — пять или шесть. А также знакомого мне Олимпия.

Он склонился над каким-то папирусом и изучал его с таким воодушевлением, что казалось, он сейчас проглядит в нем дырку. За прошедшее время Олимпий заметно подрос и утратил детскую округлость, что запомнилась мне после нашей встречи на том давешнем пиру… неужели прошло уже пять лет? Теперь его лицо похудело, а большие глаза стали еще более заметны. Ему, наверно, уже исполнилось четырнадцать.

По окончании урока я ожидала, что Мардиан поздоровается, но он словно не замечал меня, продолжая разговаривать с кем-то из товарищей. Наконец, не выдержав, я сама подошла и спросила напрямик:

— Мардиан, ты стыдишься нашего знакомства?

— Нет, что ты, царевна, — испугался он. — Просто я не решался претендовать на знакомство лишь из-за того, что наши пути случайно пересеклись. Было бы дерзко с моей стороны…