Я, Иоахим Тишбейн, немецкий литератор, должен сказать вам, господин журналист, что не верю ни одному вашему слову. Я не верил вам уже тогда, когда вы явились ко мне в первый раз с удостоверением своего журнала. Нелепая выдумка – кому, в самом деле, интересно, когда и как майор-связист Иоахим Тишбейн стал писателем? Читателям журнала это неинтересно ни в каком случае.

Тридцать лет я не устаю изумляться терпеливому вниманию публики к творческим выделениям своей персоны и уж совсем не могу взять в толк, зачем этой публике подробности моего литературного анамнеза?

Но это было интересно лично вам, и на это я попался. Допускаю даже, что своей идеей вы заморочили голову главному редактору только для того, чтобы увидеться со мной. Надеюсь, что я не сильно разочаровал вас. Надеюсь также, что главный редактор не догадается, что за счет журнала вы удовлетворяли свое любопытство. Что касается меня, то поначалу я хотел солгать. В том не было бы греха, поскольку ложь для писателя естественна, но мне на беду вы всерьез растревожили мою память. Знай я, что вы бывали в Петербурге, я бы просто отказался от встречи!

А вот за то, что вы прочли наизусть кусок моей прозы из «Дневников монарха», вам не поздоровится! Неужели вы не понимаете, что это все равно, что обольстить невинную барышню с матримониальным психозом обещанием немедленно жениться? Ну, да уж теперь что говорить.… Тем более что с разговором о моем писательстве снова вернулась надежда понять, что же произошло тогда в Петербурге.

Мой батальон стоял на Фонтанке.

Седьмого марта 2003 года впервые в жизни я угодил в каталажку. История была обыкновенная до зевоты: я подрался в кафе на углу Литейного и Некрасова. Уверен был тогда, не сомневаюсь и сейчас – всему виной канун этого немыслимого праздника. Праздника, которому нет ни объяснения, ни оправдания.

Что мы празднуем, господа?

Лично я считаю, что некоторые особенности телосложения не повод для торжества. Вот я люблю женщин не за то, совсем не за то. И пусть кто что хочет, то и думает.

Короче, в этот день мужики на работе очень много врут. Врут до изжоги, до злокачественной сухости в горле, до отравления в печени! А потом, конечно, расползаются по питейным. И это не прихоть, не предпраздничная мужская блажь, когда хочется начать пораньше, чтобы закончить попозже. Нет! Всем, решительно всем мужчинам в этот вечер требуется свое тягостное состояние снять, смыть, заглушить. Ведь помимо того, что концентрированную ложь нужно успеть нейтрализовать алкоголем, пока она не впиталась в печень, о завтрашнем дне тоже нельзя забывать. Восьмого числа мы, господа, лжем и лицемерим с такой силой, что если накануне не выпить про запас, то от первых же слов свихнешься безвозвратно. И подло было бы обвинять в этом женщин.

Так вот, я сидел за столиком у окна в упомянутом месте, пил свою сотку и печально размышлял о завтрашнем дне. Впрочем, я не только размышлял, иначе вечер стал бы невыносим. Между глоточками «Флагмана» я разглядывал прохожих. Странное дело – когда глядишь сквозь широкое окно освещенного кафе в уличные сумерки, появляется ощущение подглядывания. Ведь я сижу, и время мое стоит передо мной, наподобие той стопки, которую я буду растягивать на столько, на сколько хватит моего терпения. А там за стеклом, на улице, время летит со свистом, как сырой сквозняк вдоль Литейного. Редко-редко кто их прохожих отметит наблюдателя за стеклом. И от того сам себе начинаешь казаться невидимым, а каждый подсмотренный пустяк приобретает неожиданную ценность и вес.

Из всех жизненных благ, которые Филипп Гордеев постиг и испытал к тридцати восьми годам, он более всего ценил свою утреннюю праздность. Праздность эта была совершенно невинна и не связывалась ни с дерзкими прогулами, ни с теми удобными заболеваниями, о которых ни один врач не может сказать ничего определенного. Нет, нет и нет! За то Гордеев и любил эту утреннюю пустоту, что она доставалась без каких-либо усилий. Она падала на него, как падает спелое яблоко к ногам бредущего по саду. Настало время… И совесть ёрзаньем своим не причиняла неудобств.

Просто приходил ни с того ни с сего день, и Филипп просыпался в несусветную рань от внезапной бодрости. Утро, огромное, как нетронутый материк, простиралось перед Филиппом, грядущая праздность своими куполами уходила ввысь, и неизбежные труды едва брезжили сквозь двухчасовую пустоту. Объяснить себе эту пустоту Гордеев не пытался, он лишь видел, что пока она длится, каждое, даже самое ничтожное деяние, наполняющее ее, приобретает неожиданный вес. На первых порах Гордееву казалось, что приславшие пустоту ожидают от него чего-то несравненно большего, чем приготовление завтрака и неспешное чтение за едой, но как-то во время одной из таких блистательных пауз он сообразил, что ожидай его благодетели радикально иных свершений, вряд ли они стали бы вознаграждать его восторгом, столь захватывающим и полным.

С тех пор Филипп успокоился и даже перестал задумываться, откуда берется утренняя пауза. Лишь изредка, как эхо посещающей его пустоты, он ощущал благодарность, исходящую от него и никому специально не адресованную.

Итак, в одно из блистательных утр, а именно тринадцатого сентября 2001 года в половине седьмого часа Филипп Гордеев, осыпанный каплями из душа, как молодой лопух росою, достал из холодильника бледный калач и заварил кофе. Оставалось начать главную часть праздника, и тут позвонили. Гордеев так удивился, что забыл надеть хотя бы трусы.

На площадке стоял Кукольников. Молча он шагнул в квартиру и закрыл за собой дверь.