Трудно винить очевидцев Крушения в том, что почти двести лет спустя нам так мало о нем известно. Алабамская «Газетт» от 13 ноября 1833 года сообщает: «Тысячи сияющих тел носились по небосводу во всех направлениях». Некий мистер Смит, по записи суда в Луизиане, уверяет, что в полночь низко над горизонтом будто взошло солнце, а после он «упал головой и ничего не помнит», посему был оштрафован на три доллара за пьянство. Кто-то в Небраске проснулся, свалившись во сне с кровати, а в следующий миг на него обрушился дом. Якобы целое племя индейцев исчезло, растоптанное стадами взбесившейся живности, и даже в апартаментах Нью-Йорка у кого-то звенела посуда.

Все эти люди были напуганы. Многие из них увлекались толкованием Библии, другие — книги Пополь-Вух, а пару веков назад это было не просто хобби. Видя вокруг конец света, мало кто взялся бы стенографировать подробности для потомков. Репортеры, полисмены, люди науки — все бежали как стадо и прыгали в ближайший овраг.

Конец и впрямь едва не настал. Целые города погибли сразу. Бесчисленное множество людей умерло потом от неведомых болезней и напастей, порожденных катастрофой. Флорида стала краем бродячих огней, на месте пустыни Мохаве осталась воронка, полная миражей и кошмаров, а Мексиканский залив превратился в сейсмический котел, наполненный стремительно плодящейся живой массой.

Корабли из Старого света перестали приходить к зиме, и не пришли больше никогда. Смирившись, две Америки забыли об остатке мира в несколько десятилетий. Юные государства были слишком молоды, чтобы умереть: через сотню лет между США и Мехико восстановилась связь. Телеграфные линии и торговые пути потянулись навстречу друг другу в обход опасностей, через Скалистые горы и вдоль Западного побережья. Двадцатый век пришел в Америки и расцвел, как буйная молодая весна.

C высоты орлиного полета прерия напоминала ссохшийся ядовитый пирог. Всего пару часов назад эти истлевшие земли, утыканные островками мескита, изнывали под жарким солнцем, но теперь всё будто вымерло. Предзакатные лучи окрасили равнину в оранжевый цвет, тот самый его оттенок, что навевает путнику мысли о золоте и крови. Песок и кустарники, разбитые копытами, примятые десятками гусениц, трескучая сухая трава, даже рыжие скелеты перекати-поле — всё замерло. Неподвижный пейзаж казался декорацией, карикатурой, сработанной под заказ для статейки в «Географическом ежегоднике».

Орлиная тень заскользила по рыхлой колее, нарушив мертвый вечер. Иное движение, такое же едва уловимое для нас, привлекло зоркую птицу из поднебесья. Под складками зеленой кожи подпрыгнул игуаний кадык. Еще раз поднялся — и обвис перевернутым гребнем. Лапы игуаны вязли в буром песке, а ее мутно-зеленый глаз уставился вверх, такой же неподвижный, как степь и небо, в нем отраженные.

Цап!

Мелькнув черной молнией, хищник напал и ушел в небеса, унося глаз в клюве как спелую виноградину, потеряв интерес к остальной добыче.

Игуана не заметила этого. Она еще раз передернула кадыком, воздев опустевшую глазницу к небесам. Когда-то давно, век назад или больше, игуана побывала у Стены, и с тех пор глаза нужны были ей не более, чем крошечный мозг, давно растворившийся.

Теперь она слышала, обоняла и видела всем телом, — да еще такие цвета, запахи и звуки, для которых и названия пока не придумано.

Со стороны гор налетал холодный западный ветер. Одинокий шар перекати-поле, гонимый его порывами, бросился под автомобиль как дикое животное, прочесал по днищу и с хрустом развалился под задними колесами. Пепел зажег было сигару, но раскурить не смог. Приборная доска лоурайдера тлела огнями, а по левому борту гордо парил Эль-Капитан — он же пик Пайкса, бессменный ориентир мексиканской дизельной конкисты.

Пряча глаза под шляпой от колючей пыли, слингер натянул шейный платок до переносицы. Сидевший рядом бандит прохрипел что-то на южном наречии.

— Говорит «не поезд едем грабить»! — перевел Пако, развернувшись к ним. Он добавил пару ленивых испанских словечек. Его спутники загоготали, безразличные к песчаному ветру и холоду сентябрьской ночи, привычные к любой дорожной стихии: и болотам Нью-Орлеана, и бетонным городам Запада, и свинцовым тоннелям воронки Мохаве.

— ВАЙ, КАБАЛЬЕРОС, ПОПОЗУДА ПРА ЛА! — рявкнул Пако, и двое латиносов дружно подхватили бандитскую песню, едва не полностью состоявшую из слов «попозуда» и «вай», которые полагалось реветь, не щадя глотки. Бросив мохнатую баранку, водитель барабанил по приборной доске, хватался за рычаги и попеременно жал педали, раскачивая лоурайдер будто железную лодку. В кабриолете пахло свежим потом, марихуаной и крепкими парфюмами. Еще одна Дева Гваделупская, привешенная к фонарной раме, юлой вертелась на связке четок.

— О чем песня? — спросил Пепел четыре рефрена спустя.

Суконный мундир, висевший на солдатике тряпкой, обтянул Пепла будто специально под него скроенный — разве что жал в подмышках и не позволял застегнуть себя под ворот. Тяжелая солдатская шляпа села прочно, сама наладила пружины и подтянула ремни.

Машину пришлось оставить: дом мастера стоял на скалистом холме, и дорогу к нему мог разыскать только опытный следопыт, умевший разобрать путь от вехи до вехи: пара колышков у обрыва, едва заметная проплешина в траве, механический водяной насос… Даже Пако, явившийся сюда не впервые, поминутно чертыхался и оглядывался.

— Нет, ну… чинга ту МАДРЕ! — не выдержал он, когда последний маячок вывел их к ручью, затянутому неподвижной зеленью. — Не знаю, куда идти! Раньше этой лужи не было.

В кустах метались и чирикали стайки утренних воробьев.

— Вы на правильном пути, господа! — заверил их скрипучий голос.

В ушах его ревел церковный хор, и чей-то голос бормотал отходную. Пепел огромным усилием приподнял веки. Большое распятие сверкнуло ему в глаза и заставило стрелка снова зажмуриться. В голове его клубился полумрак, но слингер боролся с ним и карабкался навстречу молитве подобно бесу, вызванному поповьим заклинанием.

— О Мальверде милагросо, — бубнил и множился шершавый голос, — о Мальверде ми сеньор, конседеме эсте фавор…

«Не латынь, — дошло до стрелка. — Испанский».

Траурный марш сменился воплями

— ква-а, ква-а,

 — далекой армейской сирены. Откуда-то сверху им вторили ночные птицы. А крест, если вдуматься, не прятался в складках черной рясы, а болтался поверх драного пончо с вышивкой из патронов, карт и угловатых дамских грудей. И Господь Наш Спаситель, простирая золотые длани, взвешивал на них что-то уж вовсе непотребное.

Вынырнув из небытия, Пепел схватил распятие в кулак и подтянул к себе немытую, зато вполне осязаемую башку мексиканца.