Из дневника Валерии

Моя жизнь иногда кажется мне сплошным темным туннелем. Избитое сравнение — ведь почти все люди, у которых жизнь безрадостная и беспросветная, сравнивают ее с длинным темным туннелем. И все же это именно так. Я ощущаю почти физически стены, вплотную сомкнувшиеся вокруг меня, не дающие сделать ни шага в сторону. Липкие, склизкие и влажные стены, не хочется к ним прикасаться, не хочется вдыхать воздух, который они источают. Иногда по ночам я просыпаюсь, задыхаясь от этого смрада. Просыпаюсь и вижу — темнота, мрак, ничто — моя жизнь Вот она, здесь. Приходится идти вперед, надеясь на то, что где-то за поворотом меня подстерегает пропасть. Бездна. Шаг в темноте — полет — и больше уже ничего не будет. Кончится наконец этот длинный темный туннель. Господи, зачем ты заставляешь меня жить вечно?

Меня — одну на всей земле, жить, переживая бесконечные смерти близких и любимых людей, идти потому туннелю месяцы, годы, столетия? Разве я заслужила это — вечную жизнь?

Возможно, кто-то посчитает, что мне всего лишь двадцать с небольшим. Заглянув в мой паспорт. Или определит это по каким-то другим незначительным параметрам внешности. Но я-то знаю… И все-таки что же это случилось со мной сегодня?

На самом деле это была странная встреча. Я покупала помидоры на рынке — — может ли в жизни быть что-либо более банальное? Я покупала помидоры, а она стояла рядом и покупала морковь. Сначала я услышала ее смех.

— Что-то, Серега, барахлит твоя программка. Даром что «Сокол» называется — висит, как мышь летучая…

Сергей поднял глаза от компьютера.

— Вы, Альберт Петрович, извините меня, конечно только ведь много раз я вам уже говорил: вы слишком многого хотите.

— От тебя?

— Не от меня. От компьютеров. То, что вы задумали, превосходно. Только для воплощения в жизнь этой программы хотя бы самая скромная «четверка» нужна. На базе Интел с памятью не ниже двух с половиной. И уж никак не пентиум второй девяностого года выпуска.

Из дневника Валерии

..Мой отец до сих пор жив.

И тем не менее он был первым близким человеком, чью смерть мне пришлось пережить.

Я помню его. Очень отчетливо, очень ярко. Несмотря на то что пыталась забыть все эти годы. Помню высокий лоб, жесткий подбородок, гриву рыжих кудрей, щетину на лице. Помню улыбку. Когда отец, улыбался, все вокруг освещалось этой улыбкой. Она источала какой-то удивительный, магический свет. В наше время это называется харизма. Тогда это называлось проще — обаяние.

Он часто подбрасывал меня на руках. Даже когда я уже была не очень маленькой, все равно его это забавляло — видеть свою Лерку, обожаемую Лерку — солнышко» как он меня всегда называл, среди облаков. Он подбрасывал меня, я смеялась, хоть и смущало иногда меня то что подол платья задирается слишком высоко и отец видит мои трусики. Я с раннего детства была очень стеснительной.

Сергей открыл дверь ключами и вошел в темную прихожую. Не включая света, снял ботинки и прошел к себе. За стеной что-то неслышно бормотал телевизор. Прислушавшись, он понял: Оскар Де Ла Хойя снова пытается одолеть Феликса Штурма или еще кого-нибудь. Отец в последнее время не пропустил практически ни одного боя, хотя раньше подобного пристрастия к боксу за ним не замечалось. Мама, наверное, уже спала. На душе по-прежнему было тоскливо. Часы показывали начало первого. Он подумал о том, что у него есть шанс заснуть. Заснуть — и это значит, по крайней мере восемь — десять часов не думать, не вспоминать, не тосковать и не ломать голову над вопросом: что это было? «Что это было?» — в который раз спросил он у себя. И, в который раз не смог ответить ничего определенного. Потому что не понимал.

Прежде всего, не понимал себя. Откуда эта тоска, откуда беспросветная уверенность в том, что в жизни уже больше не случится ничего хорошего и, кроме серых будней и болезней в старости, его больше и не ждет ничего? что жизнь свою он уже прожил, и прожил ее неправильно, разменял на пустяки, на мелочи. Целую жизнь — на жалкие часы сомнительных удовольствий. Но с другой стороны, разве он знал? Разве мог знать, разве мог вообще подумать о том, что когда-нибудь случится с ним такое? Что одна случайная встреча может перевернуть всю жизнь и заставить убедиться, что все прожитые годы были лишь прелюдией? Что все свои неполные двадцать восемь лет он жил только для того, чтобы дождаться наконец этого дня и встретить ее…

Встретить — и сразу же потерять. Вот в чем было дело. Вот почему жизнь казалась прожитой напрасно. Потому что встретив, потерял… А если бы не потерял, если бы удало им выпить на кухне по чашке чая со вкусом апельсина сейчас все было бы по-другому. Сейчас он, наверное, был бы счастлив… Как не был счастлив никогда,

И от этого в душе рождалась злость. Эмпирическое понятие счастья сейчас казалось для него почти материальным, и было обидно, что это физически осязаемое счастье отняли. Как кусок хлеба у голодного. Как глоток воды жаждущего. Как золотую монету у скупого…

Злость, обида, досада. Жалость к себе. Как в детстве, когда мама наказывала несправедливо или слишком строго. Не пускала гулять, заставляя сидеть за уроками. Не разрешала смотреть футбол, потому что он начинался слишком поздно, когда маленьким детям пора было спать. Но, с другой стороны, мама никогда не наказывала беспричинно. Мама всегда была справедлива. Но то была мама. А это — жизнь…

Из дневника Валерии

…Я

даже представила себе, как его хоронят.

Мне было девять лет, и я тогда еще ни разу в жизни не видела, как хоронят человека. Это были первые похороны в моей жизни. Я была дома одна. Сидела в кресле и хоронила его

—

своего отца.

Боже, как я плакала в тот вечер. Наверное, больше никогда в своей жизни я так не плакала. Мне ужасно жаль было с ним расставаться. Я сидела в кресле и шептала ему, как сильно я его любила. Каким замечательным отцом он был для меня и для Насти. Я вспоминала, как ходили мы с ним и с мамой в городской парк. Как катались на чертовом колесе. И как я не боялась упасть

—

просто потому, что рядом был он. Мой папа. Я вспоминала все

—

сахарную вату, которую мы обычно ели с ним вместе, одновременно откусывая с разных сторон. Мороженое, которое он покупал мне часто втайне от мамы, потому что мама считала, что у меня слабое горло и мне нельзя есть мороженое. Каждую сказку, которую он мне рассказывал перед сном. Он часто рассказывал мне сказки. Я насчитала

их

тогда с добрый десяток. Каждую пересказала от начала до конца — чтобы он знал, что я не забыла ни одной сказки. И огромного желтого льва с пушистой гривой тоже вспоминала. Того, которого он подарил мне на прошлый день рождения и который теперь

сиг

Настиным, потому что я уже повзрослела.

И еще о многом вспоминала. Даже о том, чего не было. Например, о том, как поехали мы с ним в Африку охотиться на диких зверей. Когда я была совсем маленькой, он обещал мне, что мы с ним непременно туда поедем. И еще я все время твердила: «Папа, ты был очень

хороший. Ты был замечательный у меня, папа. Я так сильно тебя

любила…

Из дневника Валерии

Это было в середине июня.

Настя пообещала, но почему-то не торопилась знакомить меня со своим Сергеем. Я попросила ее как-то, чтобы она мне о нём рассказала. Настя пожала плечами:

— Чего рассказывать? Просто он замечательный человек, вот и все. Не такой, как все остальные.

— А почему он тебя Кнопкой называет?

Домой ехали молча.

Павел смотрел сосредоточенно на дорогу — серое полотно, убегающее из-под колес, вздымающееся по сторонам жидкими облаками пыли. Поздняя осень выдалась в этом году — конец октября, а ни разу еще даже не подморозило.

— Ничего не забыли? — спросила Рита как-то равнодушно. Впрочем, равнодушие это было оправданным: в самом деле, это была последняя поездка, и возвращаться на дачу раньше апреля месяца они уже все равно не станут. Даже в том случае, если что-то забыли. Землю вскопали, чеснок посадили, постельное белье перестирали, никакой провизии для мышей в шкафах не оставили.

— Чай, кажется, забыли, — вспомнил Павел.

Тот

, со вкусом апельсина. Как стояла пачка на столе, так и осталась стоять.

— Ну и слава Богу. Пускай пируют мыши. А мне этот чай не понравился.

Из дневника Валерии

Слишком тяжело об этом писать. Боль кажется непереносимой, и нет никакой разницы, сколько времени прошло — три дня или три месяца с того дня, как Насти не стало. Кажется, что время остановилось просто или стало вдруг вращаться по спирали, снова и снова безжалостно возвращая меня в тот день и заставляя каждый раз испытывать заново эту страшную боль осознания потери.

Мне иногда до сих пор кажется, что все это страшный сон. Что настанет рана или поздно тот момент, когда я проснусь наконец и снова увижу Настю. Разбужу ее, накормлю бутербродами…

На самом деле после того, как Насти не стало, моя жизнь потеряла смысл. Все эти годы, с тех пор, как умерла мама, я жила ради Насти. Теперь, когда у меня никого не осталось, жизнь кажется несправедливо долгой. Бесконечный темный туннель, который ведет меня сквозь столетия…

Я почему-то плохо помню день похорон. Кажется, я вообще не слишком отчетливо воспринимала действительность, потому что не помню очень многого из того, о чем потом, позже, рассказывала мне бабушка. Я превратилась в какой-то огородный овощ, я сосредоточилась на своем горе с такой силой, что до сознания моего почти не доходили сигналы из внешнего мира. Я не видела отца, приехавшего на похороны Насти, я каждый раз удивлялась, сталкиваясь с бабушкой в квартире, потому что была уверена, что нахожусь в ней одна. Две недели длилось это мое заторможенное состояние. Бабушка уже собиралась вызывать мне врача, только все не решалась: опасалась (и справедливо, наверное), что в психушку упекут ее единственную оставшуюся внучку.

Рита шла по улице не торопясь. До начала смены в больнице оставался еще целый час, но она решила выйти из дома пораньше. Прогуляться, подышать. Может быть, рассеются в прозрачном морозном воздухе все ее тоскливые предчувствия, исчезнет ощущение нехватки кислорода…

Почти двенадцать часов прошло уже с того момента, как она проснулась. Но тяжесть не проходила, а страх, зародившийся в душе, свернулся клубком и никак не желал покидать уютного местечка. «Что же это все-таки было? О чем он, этот сон?»

В какой-то момент она даже пожалела о том, что решила пойти на работу раньше времени. Домашние заботы хоть как-то отвлекали. Накормила всю семью завтраком, проводила мужчин на работу, занялась обедом. Накрутила котлет, нажарила. Пять банок икры кабачковой закатала, еще тысячу мелочей переделала. Вот решила пройтись. Думала, легче станет, а стало еще тяжелее.] Тот осенний вечер выдался по-летнему солнечным и по-зимнему морозным. Рита всегда любила такие дни, с самого детства была согласна с великим поэтом: мороз и солнце — и правда, день чудесный. Если бы не мысли — черные, жужжащие в голове, как противные серые мухи. И никуда от них не деться…

Казалось бы, за последние полтора месяца пора было бы привыкнуть к этому камню на душе. Но теперь Рита чувствовала: это — другое. Это какая-то новая тяжесть, это уже тяжесть не прошлого, а будущего. Того, что пережить еще предстоит. Если бы только знать, откуда ждать беду…

Незаметно для себя Рита оказалась на Набережной. Спустилась к Волге и долго стояла возле бетонной ограды, разглядывая однообразно плещущиеся о берег темные и холодные волны. Монотонный их плеск все же немного успокоил Риту. Мысли постепенно стали возвращаться к проблемам более реальным и будничным. К работе, где у нее как у главного врача и оперирующего хирурга проблем всегда хватало. К сыну, который, возможно, совсем скоро уедет…

Из дневника Валерии

Если бы я не влюбилась.

Ты прости меня, Настя. Прости за то, что я так смеялась в тот вечер. В тот вечер, когда мы гуляли с ним по Набережной и я чувствовала, что жизнь капля за каплей, очень медленно, но все же вливается в меня. Я-то думала, что так и буду вечно жить одной только скорбью по тебе. Я и забыла даже, как он звучит

—

смех мой, и подумать не могла, что придется когда-нибудь мне снова смеяться… Я шла рядом с ним и удивлялась тому, как это раньше жила на свете и не знала о нем ничего. И горько мне было, и страшно, и радостно. Только боль все равно радость мою заглушала — ведь я уже тогда знала, что опоздала быть счастливой. Я игла рядом с ним, смеялась, потом до утра слушала его песни и думала о том, что нет на свете ничего печальнее, чем несбывшееся счастье.

Только он еще не знал ничего. Он-то думал, мы случайно с ним встретились. Не догадывался, что тот каблук я еще дома надломила. Не знал, сколько раз я наблюдала за ним со стороны, смотрела, как он возвращается с работы, сверяла время. Каждый день в половине седьмого он проходил по этому переулку. Целую неделю я за ним наблюдала, а потом, когда все уже окончательно продумала, решилась, наконец.

Ненависть

—

плохой советчик. Страшно, когда ненависть твоей подругой становится, только я думала раньше, что ненависть

—

это все лучше, чем тоска бесконечная. Ненависть какой-то смысл жизни придает, Появляется ненависть

—

и цель появляется, живешь этой целью, думаешь дни и ночи…