Болѣе двухъ недѣль я былъ уже въ странѣ пирамидъ и успѣлъ достаточно ознакомиться съ Нижнимъ Египтомъ. Страна древнѣйшей въ мірѣ цивилизаціи въ настоящее время представляетъ изумительную смѣсь, въ которой очень странно соединяется культура востока съ ея оригинальными особенностями и культура міровая — европейская, и надъ обѣими гордо высятся до сихъ поръ дивные памятники исчезнувшаго съ лица народа. Путешественникъ, впервые посѣщающій Египетъ, сначала пораженъ контрастами, но наконецъ привыкаетъ видѣть и полудикаго араба, слушающаго военную музыку чалмоносцевъ, исполняющихъ творенія великихъ артистовъ въ скверѣ Магомета Али въ Александріи, и телеграфные и телефонные столбы рядомъ съ полуобнаженнымъ феллахомъ, поливающимъ свое рисовое поле по способамъ древнихъ египтянъ, вѣчныя пирамиды почти рядомъ со станціею желѣзной дороги, и пароходы англійской конструкціи, везущіе по священному Нилу муміи знаменитыхъ царей древняго Египта. Александрія — городъ европейскій въ полномъ смыслѣ этого слова; Каиръ имѣетъ европейскую часть города, не переставая быть столицею Востока, красоваться 400 дивными мечетями и быть въ глазахъ правовѣрнаго истинно-великимъ царственнымъ городомъ — Эль Масръ, какъ его называютъ арабы. Но дальше постепенно передъ глазами путешественника встаетъ Египетъ мусульманскій, Египетъ арабовъ, феллаховъ, "Египетъ для Египта", какъ любятъ выражаться египетскіе патріоты. Еще пароходы, бороздящіе священный Нилъ на цѣлыя полторы тысячи верстъ вверхъ, напоминаютъ о европейской цивилизаціи, но на берегахъ — развалины Мемфиса, Ѳивъ и свободныя жилища феллаховъ переносятъ насъ въ другой невѣдомый міръ.

Я посѣтилъ Каиръ, развалины Мемфиса и Геліополиса, знаменитые сады Шубра и Булака, взлѣзалъ на верхушки пирамидъ Гизеха, на одной изъ которыхъ, извѣстной всему міру, въ мое время былъ сервированъ обѣдъ для нѣсколькихъ англичанъ; но все это не удовлетворяло меня — ко всему еще прикасалась рука европейца. Не были дѣвственны даже памятники древняго Египта; катакомбы Александріи на своихъ стѣнахъ украшены именами посѣщавшихъ европейцевъ; эти надписи, профанирующія древность, красуются и на верхушкахъ пирамидъ и внутри ихъ, у гробницъ царей и царицъ древняго Кеми и на обелискѣ Геліополиса, и на колоннѣ Помпея, и на носу у таинственнаго сфинкса, и на развалинахъ Ѳивъ и Мемфиса, словомъ вездѣ, куда ни проникала святотатственная нога туриста. Поле мумій и мѣсто древняго Мемфиса теперь распахивается французомъ-колонистомъ, гіероглифическіе камни идутъ на фундаменты жалкихъ хижинъ феллаховъ, изъ остатковъ египетскихъ храмовъ ставятъ тумбы; былъ проектъ даже огородитъ памятники Египта и брать плату за входъ въ эту ограду. Но довольно объ этой профанаціи древности; теперь путешественникъ едва ли найдетъ что-нибудь нетронутое въ Египтѣ изъ остатковъ древности; даже кости изъ пещеръ Синайскаго полуострова, заключающія драгоцѣнные останки для антропологіи каменистой Аравіи, вывозятся на мыльныя фабрики Нижняго Египта.

Путешественникъ, неудовлетворенный Египтомъ, стремится пробраться въ мѣста болѣе привольныя, мѣста, куда не проникла еще промышленная цивилизація и гдѣ природа является во всемъ своемъ дикомъ величіи, храня въ дебряхъ своихъ горъ и пустыни драгоцѣнные архаическіе памятники исчезнувшей древней цивилизаціи. Отъ Египта недалеко такая страна; она лежитъ какъ разъ на порогѣ, гдѣ кончается его показная цивилизація. Отъ Каира до Суэца идетъ желѣзная дорога; черезъ Суэцъ, стоящій у воротъ канала, идутъ корабли всего міра; здѣсь европейская цивилизація, заявившая себя колоссальнымъ подвигомъ — разрушеніемъ моста между Африкою и Европою, остановилась на время, а на востокъ отъ Суэцскаго канала тянутся огромныя пустыни и горныя дебри каменистой Аравіи и Суэцскаго перешейка. Эти нынѣ пустынныя страны были знамениты въ древности; черезъ перешеекъ шла вся тогдашняя міровая торговля, тутъ пролегалъ и сухопутный трактъ изъ Мемфиса въ Индію; въ гаваняхъ каменистой Аравіи шло оживленное движеніе финикійскаго торга съ Египтомъ, Африкою и Аравіею, черезъ перешеекъ двигались завоеватели и цѣлые народы, тутъ разыгрывались колоссальныя драмы исторіи древняго Египта и Сиріи. Тутъ совершались и тѣ событія, съ которыми знакомъ всякій изъ библейской исторіи. Изученіе этой страны интересно и поучительно во всѣхъ отношеніяхъ… Жатва великая, но дѣлателей мало…

Географъ, геологъ, этнографъ, археологъ и антропологъ найдетъ въ пустыняхъ Синайскаго полуострова столько интереснаго матеріала, что его достанетъ на нѣсколько поколѣній изслѣдователей; развалины древнихъ городовъ каменистой Аравіи, торговавшихъ съ Египтомъ, Сиріею, Аравіею и Индіею, важны не для одного археолога, а странная смѣсь горъ всевозможнаго строенія, пустынь и райскихъ оазисовъ на небольшомъ пространствѣ, можетъ объяснить многое въ этнографіи страны, географія и геологія которой представляютъ такъ много для рѣшенія самыхъ важныхъ антропологическихъ вопросовъ о первобытныхъ переселеніяхъ изъ Азіи въ Африку и наоборотъ.

Такой разнообразный интересъ изученія этой страны привлекъ и наше вниманіе; мы рѣшились ознакомиться съ ней, насколько было возможно, и для того рѣшили проѣхать черезъ всю каменистую Аравію, придерживаясь мѣстъ, наименѣе посѣщаемыхъ путешественниками. Здѣсь не мѣсто излагать результаты нашего изученія, это цѣль другого, болѣе спеціальнаго очерка; — мы передадимъ здѣсь только путевыя впечатлѣнія и встрѣчи и то не всей дороги, а самой интересной въ этомъ отношеніи части нашего путешествія.

Когда я открылъ глаза, солнце стояло уже довольно высоко; часы показывали шесть, Реомюръ +25, а успѣвшіе уже нагрѣться скалы уади Цугерахъ отражали такую лучистую теплоту, что оставаться долѣе въ этой раскаленной каменной печи было невозможно, тѣмъ болѣе, что и плита, вокругъ которой мы расположились, была совершенно горяча. Наскоро мы закусили, напились бурды — "джая москова", отъ которой меня на тощакъ едва не стошнило, и начали нагрузку верблюдовъ, чѣмъ занимался преимущественно Юза — хозяинъ животныхъ и проводникъ, а Ахмедъ и Рашидъ, собственно мои тѣлохранители, только помогали ему. Послушныя животныя по одному зову хозяина подошли и стали на колѣни; по другому, нагруженные кладью и нашими особами, поднялись, и небольшей караванъ нашъ тронулся далѣе на востокъ по уади Цугерахъ. Вскорѣ передъ нами выросла цѣпь береговыхъ горъ въ двѣ или въ двѣ съ половиной тысячи футовъ высотою, за которыми скрывался Акабинскій заливъ. Не доходя до нея, по словамъ Ахмеда, находилась пещера Судебъ, наполненная костями, и источникъ сладкой воды. Туда мы и направлялись, потому что въ бурдюкахъ нашихъ воды оставалось немного, да и та была сомнительнаго достоинства. Скучна и утомительна ѣзда на верблюдѣ въ пустынѣ, сидишь, какъ привязанный, и покачиваешься; напрасно многіе хвалятъ ощущеніе, получаемое отъ легкой тряски, происходящей на каждомъ шагѣ огромнаго животнаго. Быть можетъ, оно и пріятно въ первое время ѣзды на верблюдѣ, но я не испыталъ его даже въ первые дни своего путешествія по пустынѣ; когда же приходится проводить на верблюдѣ по 12 и по 15 часовъ въ день, и такъ идти цѣлыми недѣлями, то эта ѣзда становится настоящею пыткою, особенно при тѣхъ условіяхъ, при какихъ обыкновенно европейскіе путешественники пользуются верблюдомъ, то-есть при переходѣ черезъ пустыню. Сидишь съ боку горба или на самомъ горбѣ въ массѣ упряжи и багажа, всегда болѣе или менѣе прикрѣпленный, чтобы не упасть при тряской ѣздѣ, да считаешь шаги животнаго, потому что для глаза нѣтъ ничего утѣшительнаго, въ головѣ нѣтъ ни одной мысли, въ членахъ нѣтъ даже желанія двигаться… такъ и кажется, то составляешь одно цѣлое съ кораблемъ пустыни, потому что слѣдуешь за каждымъ движеніемъ его огромнаго тѣла безъ сопротивленія, даже безъ желанія удержаться… А сверху и съ боковъ въ это время палитъ невыносимо; человѣкъ на верблюдѣ представляетъ высшую точку въ пустынѣ; кругомъ его, если только на горизонтѣ не вырисовываются безжизненныя каменныя громады, идетъ одна безконечная поверхность сыпучаго песку; глазъ тонетъ въ этомъ песчаномъ морѣ; бѣловатый и желтовато-красный цвѣтъ, отражаемый песками пустыни, производить до того утомляющее ощущеніе на сѣтчатую оболочку глаза, что онъ закрывается непроизвольно. Нѣтъ и для уха ни одного звука, кромѣ легкаго шлепанья мозолистыхъ ногъ верблюда о почву; кругомъ все безмолвно, мертво, все гармонируетъ съ пустынею — этою мертвою частью природы. Даже непріятно дѣйствуетъ въ пустынѣ среди мертвой тишины какой-нибудь посторонній звукъ; ухо привыкаетъ до того къ однообразной, мертвой тишинѣ, что даже звуки собственнаго голоса, а тѣмъ болѣе разговоръ спутниковъ начинаютъ казаться какой-то дисгармоніей, чѣмъ-то не свойственнымъ пустынѣ; мало-по-малу достигаешь совершенно самоощущенія арабовъ, которые могутъ ѣхать цѣлыми сутками на верблюдахъ, храня гробовое молчаніе, погрузясь въ полное самоуглубленіе. Чувствуешь, что тѣло твое требуетъ абсолютнаго покоя, что ни одна мышечная фибра не способна двигаться, что ни одна мысль не способна народиться въ головѣ, распаляемой жгучими лучами солнца, такъ и кажется, что самый мозгъ принимаетъ болѣе жидкую консистенцію, размягчаясь отъ ужасающаго жара пустыни. Сверху и съ боковъ налитъ аравійское солнце, снизу обдаетъ жаромъ, отражающимся отъ горячаго песку, какъ изъ раскаленной печи; внутри палитъ внутренній жаръ, изсушающій все тѣло, томитъ смертельная жажда, а въ перспективѣ ни сегодня, ни завтра ни малѣйшей тѣни, ни глотка свѣжей воды. Въ этомъ ужасномъ положеніи ничего не чувствуешь, ничего не думаешь, ни къ чему не стремишься; это своего рода буддійская нирвана, пожалуй своего рода блаженство, но за которымъ слѣдуетъ смерть.

Въ такомъ почти состояніи пришелъ я, по крайней мѣрѣ, къ подножію приморскихъ пальмъ Акабинскаго залива. Начали мы идти легкимъ склономъ, потомъ пробираться по крутизнамъ, едва доступнымъ для осла или мула, но никакъ не для верблюда, пробираться по узкимъ тропамъ надъ обрывами, гдѣ одинъ невѣрный шагъ можетъ стоить жизни; до всего этого мнѣ было мало дѣла, потому что я погрузился въ нирвану. Не выводили меня изъ этого полусоннаго состоянія ни крики моихъ спутниковъ, подбадривавшихъ верблюдовъ, ни фырканье животныхъ, неохотно ступавшихъ по непривычной горной дорогѣ, ни грохотъ катившихся подъ нашими ногами камней. Юза, обыкновенно ѣхавшій впереди, когда вступили на горную дорогу, отдалъ свое мѣсто Ахмеду, который шелъ пѣшкомъ, отыскивая дорогу между нагроможденными безпорядочно камнями. Рашидъ также скоро слѣзъ съ верблюда и шелъ, постоянно прислушиваясь; эта предосторожность сегодня не пугала меня, какъ въ ночь, а доставляла своего рода наслажденіе; было, по крайней мѣрѣ, и что смотрѣть… такъ мы шли до полудня, когда жара достигла высшаго предѣла… Ѣхать между каменными стѣнами было совершенно невозможно, потому что ощущеніе, испытываемое нами, рѣшительно можно было сравнить съ ощущеніемъ отъ раскаленной печи. Да и видъ этихъ каменныхъ громадъ, потемнѣвшихъ и черныхъ мѣстами, такъ и напоминалъ закоптелыя и обожженныя стѣны печи. Вдругъ Рашидъ остановился и махнулъ рукою, давая знакъ Юзѣ остановиться. Передній верблюдъ остановился подъ могучею рукою Юзы; другіе послѣдовали примѣру передового. Внезапная остановка вывела и меня имъ полусоннаго состоянія. — Эффенди, — произнесъ Рашидъ таинственно, подходя ко мнѣ,— я слышу арабовъ пустыни; у нихъ много верблюдовъ; надо быть храбрымъ и приготовить наши ятаганы. Не хочетъ ли эффенди прислушаться? — Я сталъ напрягать свой уснувшій слухъ, и дѣйствительно не вдалекѣ отъ насъ слышался топотъ идущаго каравана; я взглянулъ вопросительно на моихъ людей, какъ бы спрашивая у нихъ совѣта, что предпринять, потому что мой умъ не могъ работать вовсе. Рашидъ съ Ахмедомъ хладнокровно осматривали взводы ружей и револьверовъ, тогда какъ Юза, казалось, не обращалъ и вниманія на открытіе Рашида. Всѣ были безмолвны; кругомъ царило также мертвое безмолвіе, слышался только шумъ оправляемаго оружія, да порою доносившійся гулъ отъ приближающагося врага. Тутъ только мало-по-малу подъ подавляющимъ впечатлѣніемъ я вышелъ изъ состоянія нирваны, и предъ моими умственными очами открылся весь ужасъ нашего положенія. По примѣру моихъ кавасовъ, я осмотрѣлъ курки своей берданки и двухъ Вессоновскихъ револьверовъ и клинокъ турецкаго ятагана, хотя все это сдѣлалъ машинально безъ всякой въ тому нужды, просто потому, что ничего другого придумать не могъ. Не зная врага, трудно было и взвѣшивать шансы предстоящей встрѣчи, а быть можетъ, и борьбы; но Рашидъ съ Ахмедомъ, и особенно Юза были такъ хладнокровны, что нельзя было и думать, что мы идемъ на врага, обыкновенно безпощаднаго. — Не страшись ничего, эффенди, — началъ наконецъ Рашидъ послѣ долгаго молчнія, — Рашидъ знаетъ арабовъ пустыни, они трусливѣе степного волка и прожорливой гіены, Рашидъ поручился головою москову-консулу, что онъ доставитъ цѣлымъ въ Эль-Кудсъ (Іерусалимъ) благороднаго эффенди, и сдержитъ свое слово. Скорѣе умретъ Рашидъ, чѣмъ отдастъ арабамъ-разбойникамъ своего господина… Отдаленный выстрѣлъ прервалъ изліянія Рашида и, заставилъ меня вздрогнуть. Дѣло скоро начнется, подумалъ и нельзя отстать и мнѣ отъ людей, которые рѣшаются умереть, защищая меня. Соннаго состоянія какъ не бывало; напротивъ, какая-то, мнѣ невѣдомая нервная сила проходила по моему тѣлу и заставляла его, не смотря на страшную жажду и физическое утомленіе подъ подавляющимъ вліяніемъ полуденнаго зноя пустыни, кипѣть избыткомъ нервной энергіи. Но замолкъ отдаленный выстрѣлъ, отозвалось нѣсколько разъ гулкое эхо въ каменныхъ ущельяхъ Акабинскихъ альпъ и все опять замерло какъ и прежде; даже Рашидъ не слышалъ шума отъ приближающагося каравана. По знаку Ахмеда мы осторожно двинулись снова; удалой Ахмедъ пѣшкомъ шелъ впереди каравана, мы ѣхали гуськомъ, отмѣривая узкую тропу полутора аршинными шагами верблюда. На одномъ поворотѣ нависшая скала образовывала небольшую тѣнь; мы расположились подъ нею обѣдать. Не весела была наша полуденная стоянка всегда, а сегодня подъ подавляющимъ впечатлѣніемъ возможной встрѣчи съ врагами, которыхъ присутствіе мы уже чуяли невдалекѣ, она была просто невыносимой, и я торопилъ своихъ спутниковъ садиться на верблюдовъ. Наскоро мы поѣли синайскихъ хлѣбцовъ съ оливами и съ козьимъ сыромъ, ѣсть который заставляла только безъисходная нужда, закусили финиками и запили отвратительною теплою водою, и готовы были продолжать свой путь. Но недологъ былъ нашъ послѣобѣденный путь; мы и не думали, что прямо отъ стоянки мы торопимся идти на новую стоянку. По крайней мѣрѣ, не успѣли мы еще сдѣлать часу пути, какъ вошли въ узкій дефилей, который выходилъ въ порядочную котловину, со всѣхъ сторонъ запертую горами. Едва мы вступили въ дефилей, какъ Ахмедъ, шедшій впереди всѣхъ, приложилъ руку ко лбу и, обращаясь во мнѣ, хладнокровно заявилъ: — Эффенди можетъ увидѣть арабовъ пустыни; они отдыхаютъ тутъ недалеко; нашъ путь идетъ мимо нихъ. Эффенди не боится арабовъ, какъ левъ не боится волковъ. — Не смотря на такое утѣшеніе, дѣлавшее мнѣ большую честь, я невольно вздрогнулъ, когда бросилъ взглядъ на выходъ изъ дефилея. На противуположной сторонѣ его сидѣли вокругъ старшины, бѣлаго какъ снѣгъ араба, около шести или семи десятковъ полуобнаженныхъ сыновъ пустыни. — Не успѣлъ я еще осмотрѣться, какъ верблюды наши, завидя своихъ собратій и предчувствуя долгій отдыхъ, прибавили шагу, и черезъ нѣсколько минутъ мы были недалеко отъ каравана дикихъ арабовъ. Къ удивленію своему при видѣ нѣсколькихъ десятковъ арабовъ, мирно сидѣвшему вокругъ своего шейха, сердце мое, сильно бившееся при первомъ взглядѣ на эту картину, начало успокоиваться и я скорѣе съ любопытствомъ, чѣмъ со страхомъ, разсматривалъ эту живописную группу полуобнаженныхъ людей. Ахмедъ, по прежнему шедшій впереди нашего каравана, приложилъ руку ко лбу и къ груди и первымъ привѣтствовалъ старшинъ. Старый шейхъ отвѣчалъ тѣмъ же, не приподнимаясь съ мѣста. Нѣсколько молодыхъ арабовъ встали, взяли свои кремневыя ружья и подошли къ намъ произнося привѣтствія. Мои люди усердно прикладывали руки во лбу и груди и бормотали восточныя привѣтствія на своемъ тарабарскомъ языкѣ съ изысканною вѣжливостью. Старый шейхъ привсталъ, поддерживаемый двумя старшинами, и направился прямо ко мнѣ. Его сѣдая длинная борода, бѣлыя какъ снѣгъ брови, умное лицо съ выразительными глазами и ярко-бѣлый бурнусъ и чалма дѣлали его похожимъ на библейскихъ патріарховъ; почтеніе, окружавшее его, еще болѣе, увеличивало сходство. — Шейхъ арабовъ пустыни обращается къ тебѣ, господинъ инглезъ, — такъ началъ свою рѣчь старецъ (Юза быстро переводилъ ее на ломанный французскій или, вѣрнѣе сказать, на смѣсь французскаго съ итальянскимъ), — желаетъ чтобы милосердый Аллахъ хранилъ твои дни и направилъ счастливо твой путь по пустынѣ. Пусть и верблюды твои будутъ здравы и донесутъ тебя до Акаби, Эль-Халиля (Хевронъ) или Эль-Кудса (Іерусалимъ), куда ведетъ путь твой. Арабы пустыни просятъ тебя раздѣлить съ ними бѣдный ужинъ и провести ночь вокругъ братскаго костра.

Юза перевелъ ему мой отвѣтъ и согласіе остаться у братскаго востра на ночь въ самихъ изысканныхъ выраженіяхъ, и караванъ нашъ остановился. Нѣсколько арабовъ помогали моимъ спутникамъ разгружать верблюдовъ, а меня шеяхъ движеніемъ руки пригласилъ занять мѣсто около него. Юза въ качествѣ переводчика помѣстился около меня. Не смотря на то, что мнѣ очень не хотѣлось проводить ночь среди арабовъ, которымъ намѣренія относительно насъ были неизвѣстны, темъ не менѣе вѣжливость, арабскій обычай и, наконецъ, любопытство взяло верхъ, и я тотчасъ же согласился на предложеніе шейха, обмѣнявшись предварительно взглядами со своими спутниками, изъявлявшими также полное согласіе. Старый шейхъ предложилъ мнѣ наргиле и микроскопическую чашку кофе и началъ меня разспрашивать, кто я и куда, и зачѣмъ ѣду. Когда Юза сказалъ шейху, что я не инглезъ, а "паша московъ", тогда арабы только переглянулись между собой въ недоумѣніи, а шейхъ приложа снова руку ко лбу и груди, произнесъ съ знаками всевозможнаго почтенія:

— Сыны мои не знаютъ «москововъ», они и не слыхали о нихъ, но старый Сулейманъ былъ въ Стамбулѣ, Искандеріи (Александрія) и видѣлъ москововъ; проклятый турокъ боится ихъ, потому что воины-московы были въ Стамбулѣ, а ихъ султанъ-падишахъ великій одною рукою своею разогналъ воиновъ турецкихъ какъ трусливыхъ шакаловъ. Много хаджи (поклонникъ) москововъ идутъ черезъ пустыню къ Деиръ-ель-Муса (Синайскій монастырь), но ни одинъ московъ не былъ въ уади Цугерахъ; паша благородный съ сердцемъ львинымъ прошелъ первымъ пустыню Рамле и Джебель Эгъ-Тихъ; мои сыны два дня видѣли уже караванъ эффенди, но Аллахъ привелъ его къ нашему гостепріимству только сегодня. Старый шейхъ съумѣетъ принять его, хотя арабы пустыни и бѣдны, какъ безплодныя скалы Джебель Эгъ-Тиха.

Такъ говорилъ почтенный старецъ, а арабы слушали со вниманіемъ рѣчь своего шейха. Я поспѣшилъ черезъ Юзу благодарить и шейха, и все племя его за то радушіе, съ которымъ онъ принимаетъ нашъ караванъ, измученный блужданіемъ по пустынѣ Рамле, и просить въ эту ночь гостепріимства. Въ самихъ изысканныхъ и вѣжливыхъ выраженіяхъ старый шейхъ обѣщалъ вамъ сдѣлать все, что въ его слабыхъ силахъ. По приглашенію шейха всѣ мои люди расположились около меня; всѣмъ имъ было предложено также по чашкѣ кофе и наргиле. Послѣ этого предварительнаго угощенія, къ продолженіе котораго шейхъ и еще одинъ старшина успѣли у насъ выспросить все, что касается до нашего путешествія, намъ былъ предложенъ ужинъ не роскошный, но довольно обильный. Хлѣбъ, оливы, зелень, финики и кофе составляли его. Мы ѣли не съ большимъ аппетитомъ, не смотря на то, что обѣдали плохо. Съ нами ѣли только шейхъ и другой старшина; прочіе арабы ужинали въ нѣкоторомъ отдаленіи. Послѣ ужина намъ предложили въ глиняномъ кувшинѣ прекрасную свѣжую воду, и это послѣднее угощеніе было для насъ пріятнѣе всего, потому что мы уже болѣя трехъ сутокъ не видѣли хорошей воды. Замѣтивъ, что вода намъ понравилась, шейхъ приказалъ подать еще, прибавивъ, чтобы мы пили ее не жалѣя, потому что источникъ не далеко. Ахмедь, узнавши о существованіи источника, котораго онъ даже онъ зналъ, удивлялся и выспрашивалъ у шейха мѣсто его нахожденія, на что послѣдній отвѣчалъ только молчаніемъ. Не раздѣляя любопытства Ахмеда, я тѣмъ не менѣе просилъ доставить мнѣ лишній кувшинъ воды, намѣреваясь угостить себя и арабовъ русскимъ чаемъ. Не прошло и часу, какъ двое посланныхъ вернулись изъ горъ и принесли по кувшину прекрасной кристальной веды. Я просилъ развести огонекъ, просьба моя была живо исполнена; черезъ полчаса у насъ курился довольно порядочный костерокъ изъ навозу и сучьевъ, Богъ знаетъ откуда появившихся, и сухой травы. Юза, не впервые исполнявшій обязанность повара, быстро сварилъ на огонькѣ кипятокъ въ походномъ чайникѣ, заварилъ чай и разлилъ въ кофейныя чашки. Я же предложилъ ихъ двумъ старшинамъ и арабамъ, ходившимъ за водой. Послѣ обычныхъ благодареній сыны пустыни испробовали по глотку русскаго калашниковскаго чаю и въ одинъ голосъ отвѣтили, что "джай московъ" очень хорошъ. Медленно, смакуя каждый глотокъ, такъ сказать выполаскивая ротъ, оба шейха съ превеликимъ достоинствомъ выпили по первой чашкѣ чаю. Когда я имъ предложилъ по второй, то они потеряли даже свое достоинство, обрадовавшись такому лестному предложенію со стороны "паши московъ" (sic). Церемонія чаепитія сыновъ пустыни, причемъ успѣли сходить еще два раза за водою, въ дикомъ ущельѣ Акабинскихъ альпъ на берегу Краснаго моря, происходила, такимъ образомъ, гораздо долѣе, чѣмъ въ любомъ московскомъ трактирѣ. Было уже совершенно темно, когда поголовное чаепятіе арабовъ окончилось, — потому что я велѣлъ дать каждому арабу хотя по маленькой чашкѣ "московскаго джая". По окончаніи всей церемоніи мы были уже друзьями; шейхи, забывъ о своемъ достоинствѣ, болтали съ нами, какъ бабы, особенно послѣ двухъ чашекъ вина, которыми я обязательно угостилъ обоихъ старшинъ; о другихъ арабахъ и говорить было нечего. Даже Рашидъ, доселѣ какъ-то подозрительно все время посматривавшій на арабовъ, какъ бы опасаясь какого-нибудь коварства съ ихъ стороны, теперь пересталъ смотрѣть хмурою ночью и разболтался съ молодымъ рослымъ арабомъ, дружески предлагая другъ другу наргилэ, обходившій всю компанію по распоряженію шейха.