Санкт-Петербург. 1820 год.

Настал день, когда император Александр Павлович потерял терпение.

В самом конце доклада министр двора, заметно конфузясь и потупляя взоры, сообщил о новом бесчинстве, которое совершили в Царском Селе шалопаи-мальчишки из Лицея. Вернее, их товарищи старшего выпуска. В воскресенье некто коллежский секретарь Пушкин притащился в alma mater и, ободряя себя «Клико», отправился гулять по коридорам, соединявшим учебные помещения с дворцом. Там, в темном переходе, куда отворялись двери с половины фрейлин, он вдруг заслышал шелест платья и, вообразив, будто это горничная княгини Волконской Наталья, кинулся ее целовать.

— Наташка! Наташка! — в неописуемом восторге кричал шалун. — Вот и свиделись!

Каков же был конфуз, когда вместо ответного чмоканья секретарь получил звонкую пощечину и обнаружил в своих объятьях саму княгиню.

Темень уже завладела городом, и казармы Семеновского полка затихли, когда в длинном гулком коридоре первого этажа раздался протяжный крик, в неурочное время призывавший служивых на перекличку. Рядовой «государевой роты» Яков Хрулев, сложив руки рупором, вопил во все горло, а на его надсадный вой из сырых камор выбегали товарищи в полном обмундировании и строились с нарочитой тщательностью. Офицера с ними не было.

На переполох из своей комнаты выскочил фельдфебель и, протирая очумелые глаза, вопросил:

— Вы чё, братцы?

Ответом ему был дружный гул, а рядовой Николай Степанов, как впоследствии выяснилось, накануне ходивший по холостым солдатским артелям и подбивавший людей на неповиновение, сунул фельдфебелю в нос лист бумаги.

— Жалобу хотим подать. Законную. На полковника Шварца. Зачем заставлял Серегу Торохова плевать в лицо барабанщику Чистякову, понеже тот дурно зорю бьет?

Кишинев. 1823 год.

— Я вас познакомлю. Забавный парень! — Мишель Орлов влек за собой брата Федора по извилистой улице к Инзовой горе. Старый город, топорщась черепичной корой крыш, обступал их с обеих сторон. Солнце лупило в макушки, из чего можно было заключить, что близится полдень и вскоре в доме губернатора подадут дульчец с турецким кофе.

— Тебе придется перезнакомить меня с половиной здешних жителей, — благодушно осклабился Федор. Третий из героических братьев, потерявший под Бауценом ногу, но не веселое расположение духа, приехал, чтобы помирить старшего с младшим. И попал в объятья почти раскаявшегося Мишеля. — Будем считать, что мой костыль заменяет миртовую ветвь. Если вы с Алексисом продолжите посылать друг другу проклятья через пол-империи, я, ей-богу, вправлю вам мозги этой деревяшкой!

Мишель заверил добродушного полковника в согласии идти на мировую. И пустился в рассказы о городе.

— Самый занятный малый в Кишиневе — Пушкин, племянник поэта. Да ты его видел на реке у переправы. В красной феске.

Кишинев.

В субботу утром генерал Сабанеев въехал в Кишинев и не узнал города. Из тихого провинциального убожества он вдруг превратился в караван-сарай. Вместо двенадцати тысяч теснилось до пятидесяти. А вокруг, сколько хватало глаз, табором раскинулись кибитки, телеги, палатки и цветные шатры. Беженцы из Греции, Молдавии и Валахии запрудили Бессарабию шумной, многоводной рекой. Они галдели, требовали еды, места для житья, защиты от турок. Несчастный наместник Инзов не знал, что с ними делать.

Сабанеев велел править к дому генерал-губернатора.

— Ну, Иван Никитич, у тебя прямо вавилонское столпотворение! — заявил гость, всходя на крыльцо. — Мне в Тирасполе, благодарение Богу, такое пока не снилось.

— Да уж, есть за что Господа славить! — Инзов обнял товарища. — Никогда не думал, что на старости лет попаду в переплет. Черт их разбери, откуда столько понаехало на мою голову!

Царское Село.

Белая башня строилась быстро. Великий князь Николай нашел брата, разговаривавшего с архитектором Демут-Малиновским.

— Вы посылали за мной, сир?

Александр Павлович сделал царевичу знак подождать. За неимением лучшего Никс стал глазеть на четырехгранник, еще не покрытый готической крышей и зиявший стрельчатыми провалами окон с деревянной основой для витражей. Стены-руины и подъездной мост, как в рыцарском замке, дополняли картину. Рабочие устанавливали в нишах статуи крестоносцев.

— Вам нравится, дорогой друг? — с мягкой улыбкой осведомился государь. — Прелестно, не правда ли? Этот новый стиль мне по душе. После страшных гримас революции Европа понемногу возвращается к своему естественному состоянию. Даст Бог, Священный союз преобразует народы в одну христианскую нацию. И этой нацией, этой любящей семьей будут править новые монархи. В Башне я хочу разместить комнаты для вашего сына Александра. Он уже большой мальчик. Ему пора переходить из женских рук под опеку воспитателей.

11 июля 1824 года. Санкт-Петербург.

Участь Пушкина была решена.

Сидя в светлом Мраморном кабинете, император скупо ронял слова, точно отливал свинцовые пули.

— Дорогой Карл Васильевич, разве не для того мы перевели этого юношу в Одессу под надзор графа Воронцова, чтобы его нравственность была должным образом защищена?

Министр иностранных дел Нессельроде не склонялся перед государем, а изо всех сил тянулся на носках. При малом росте он и сидящему монарху с трудом заглядывал в лицо.

Пушкин влетел на дачу Вяземской, взмыленный и задыхающийся. Он говорил и рыдал одновременно, захлебываясь и давясь горем. Вера не сразу поняла, где и зачем он был? Что сказал Гурьев и что Воронцова? И почему вдруг Сверчок должен ехать? Когда же не без усилий ей удалось дознаться до истины, обнаружилось, что шляпу и перчатки поэт забыл, убегая из Рено.

— Она меня не любит, — шептал он. — И говорит о муже. О муже! Вы понимаете?

Вера все понимала. Она сто раз предупреждала его, что выходки мартовского кота не приведут к добру! Но и принять новую ссылку не могла. Как же Пушкин поедет? На какие деньги? И что он станет делать в деревне? Там кто хочешь дойдет до самоубийства! Это каторга! Не лучше ли бежать?

Ах, если бы у нее были средства! Тогда она наняла бы для Сверчка место на корабле, идущем в Константинополь. Все можно сделать тайно. Но деньги… Вдруг ее осенила идея.

— Я сама схожу за вашей шляпой, — сказала Вяземская. — Сидите здесь.

Октябрь 1824 года. Берлин.

В Берлине Николаю Павловичу всегда светило солнце. Они с Шарлоттой останавливались в Шарлоттенхофе, и совпадение имен неизменно приводило их в восторг. В Сан-Суси эти двое впервые увидели друг друга. Долговязый, худой и взъерошенный юноша. Ей сразу захотелось его причесать. А ему — быть причесанным этой аккуратной чистенькой девочкой, которая хлопала белесыми ресницами и повторяла: «Вы в любой момент можете передумать».

Ха! Он не передумал. Во-первых, потому что думали за него. А во-вторых… потому что принцесса сразу приняла строгий план семейного счастья, который Никс изложил ей с самым серьезным видом.

— Много детей и никаких секретов друг от друга.

Жених был нескладный. Но в нем сквозило столько нерастраченной любви, что принцесса тут же подставила ладошки. И Никс с готовностью отдал тепло, на которое никто не претендовал.

Москва.

— Чтобы книга продавалась, ее надо продавать! — Похоже, эта простая истина не приходила в голову собеседникам Полевого. Издатель диву давался их высокоумной наивности. А в запасе были еще и благородное негодование, аристократическое чистоплюйство, презрение к выгоде и забота об общественном благе. Судьба «Фонтана» ничему не научила!

Беспутный братец Сверчка — Левушка — не скрывал списков, и когда пришло время покупать книгу, владельцы копий не спешили раскошеливаться. Половина тиража застряла на складах.

— Впору пойти застрелить Пушкина, лишь бы сбыть барахло с рук!

Такого кощунства супруги Вяземские простить не могли и с негодованием воззрились на гостя. Его простонародная манера резать правду-матку никак не вязалась с убранной цветами и китайским фарфором гостиной княгини Веры. Работа над «Телескопом» шла полным ходом. Полевой приезжал в Большой Чернышевский переулок за материалами. Князь Петр Андреевич почти не разгибался над столом. Добрая половина того, что должно было составить первый номер, принадлежала его перу, другая — корреспонденция Александра Тургенева. Но мысль пристроить «Онегина» — ну хоть куда-нибудь — не давала Вяземскому покоя. Тем более теперь, когда Сверчка загнали за Можай.

Белая Церковь.

— Как ты осмелилась опозорить мужа? — Лиза вздрогнула от пощечины, которую залепила ей мать.

Графиня приехала в Белую Церковь, как побитая собака. Думала спрятаться и наплакаться в объятьях старухи. Но Александра Васильевна впала в такой гнев, что дочь и не упомнила, когда в последний раз видела ее столь грозной.

— Но я… не виновата…

Браницкая возвышалась над Лизой, как колосс Родосский.