Таня вышла из метро на станции «Чертановская», на площадь, залитую овощным развалом. Шум, гортанные выкрики смуглых торговцев, запах жареных пончиков, сочность яркого фламандского натюрморта: пупырчатые крошечные огурчики и белый, зеленый, бородатый лук-порей, и переспелые, сладкие, кровавые помидоры. Это было царство торжествующей плоти, телесного низа – пахучее, летнее, веселое и грязное, хлюпающее, чавкающее, подтекающее перекаленным маслом, подванивающее гнилью и не задающее ненужных вопросов.

Дальше, за рынком, ближе к озеру, начинался ветер, невежливо сметающий с крайних ларьков кинзу и петрушку. По безнадежной луже перед аптечным киоском, возле входа на мост, шла бурная рябь. А на самом мосту, соединявшем метро с микрорайоном Северное Чертаново, еще хуже, ураган просто сбивал с ног.

Этот ветер, прилетавший из-за леса, словно отрезал высящиеся за озером дома-корабли от грязного и веселого развала перед метро.

Ветер был чистым, холодным и строгим.

«Дело в том, – сказала однажды Фауста Петровна, – что там, далеко, за чащей, живут чистые». Таня хотела было возразить, что нет там никаких чистых, а всего лишь обычное московское Ясенево, но побоялась, промолчала. Не очень-то поспоришь с Фаустой Петровной. Да и потом, только она одна и знает, что имеет в виду, когда говорит. Поэтому лучше помалкивать.

Ошарашенная Таня опять спустилась вниз, к подъезду. Там картина была все та же: бабульки, мойщик окон – чертовщина, чертовщина – милиция вызвала экспертов – сейчас будут ходить по квартирам, расспрашивать жильцов.

«Что это за бред? – думала девушка. – Где Фауста Петровна? Откуда старуха эта дикая? Уйти, что ли, домой подобру-поздорову? Но вроде неудобно, завтра приемный день, я обещала разложить препараты, подготовить посуду…»

Она потопталась за спинами у митингующей группы, теребя красный шарф. Разговаривавшие перестали обращать на нее внимание; даже злобная вахтерша, и та потеряла к ней всякий интерес. Тане тоже уже надоело в сотый раз выслушивать историю о ночном убийстве; чем чаще повторялись детали о растерзанном трупе, тем глупее и ненатуральнее казался девушке этот рассказ. Какие уж там «похищенные дух, душа и тело» – желтая пресса, да и только. Вот мерзкая старуха, не пускающая ее на работу, – это да, это действительно проблема…

Танины размышления были прерваны появлением двух милицейских машин.

– Приехали! Приехали! – восторженно закричала толпа и ринулась к стражам порядка.

На следующее утро Таня и думать забыла об удивительных событиях вчерашнего дня. С девяти часов все пошло по обычному распорядку: прием, Фауста Петровна в белоснежном халате, стерильные марлевые салфетки, фарфоровые чашечки с трехпроцентным раствором борной кислоты, суета в лаборатории. Думать о таинственных убийствах и симпатичном историке было некогда: раздавался звонок в дверь, и на пороге появлялась очередная клиентка.

Клиентки, в основном, все были постоянные и приходили по два раза в неделю, записываясь сразу до конца года в январе месяце. Фауста их терпеть не могла: работать с их зеркально чистыми, ее стараниями отполированными лицами было скучно. Доктор любила лица страшные, обезображенные огромными угрями, которые прокалывала при помощи зверского электроаппарата. Любила келоидные шрамы, стиравшиеся под ее ловкими руками, и белые хвостики тугих прыщей, которые она удаляла виртуозно: целиком и без малейшего рубчика. Фаусте был нужен настоящий, интересный враг – какой-нибудь коварный клещ-демодекс, а не приторно-идеальные лица постоянных клиенток. Ну что с ними сделаешь? Только нудные массажи, в которых одна забава – Таньку учить: смотри, девочка, этот прием называется «пальцевый душ», этот – «пиление и рубление», а вот так делаются давящие поглаживания от подбородка к уху. Но вообще-то – скука, скука…

– Ну что, – сурово спрашивала доктор вошедшую клиентку, – много прыщей принесла?

Выяснялось, что ни одного, – вот тоска. Но если у корня волос находился хоть один прыщик, Фауста с наслаждением исследовала его этногенез.

– Вижу, что позавчера ты ела дыню, – выносила она свой вердикт.

После бурного разговора с Фаустой Таня вдруг ожила, как тот губастый человечек из черного дерева. Забегала по квартире, захлопотала: действительно, надо переодеться, накрыть на стол, украсить испеченный с утра пирог, немножко убраться в квартире.

Таня быстренько собрала в приемной использованные инструменты, положила в стерилизатор. Потом зашла в гостиную, окинула взглядом зеркально-хрустальные поверхности: уж нет ли на них, не дай бог, какой пылинки. Потом – в спальню, где на трех стеклянных этажерках расставлена коллекция кукол Фаусты. Таня заботливо подвинула игрушечных людей, чтобы они были выстроены на полках ровными красивыми рядами: коллекция очень ценная, с большим количеством старинных фарфоровых кукол в роскошных костюмах. Был даже десяток экспонатов восемнадцатого века в пудреных париках – наверное, достались Фаусте от одноименной прабабки вместе с рассказом о крамольной колбаске и с гравюрами, которые изображают Жеводанского зверя и прочие ужасы. Таня не понимала одного: зачем Фауста ставит рядом с этими редкостями бездарные современные игрушки. По соседству с двухсотлетними аристократами красовался плачущий Пьеро в шапке с бубенцами – ну, хотя этот ладно, еще так-сяк, но уж надувной спортсмен с бицепсами и целлулоидный голубоглазый голыш были просто верхом вульгарности. Да и это… Это еще что такое?

Не на самой этажерке, а сбоку, на подоконнике, словно готовясь к переезду на полку, лежала большая кукла – Гарри Поттер в круглых очках. Эту куклу Таня видела в первый раз. Она взяла ее в руки и, видимо, неосторожно нажала на спрятанную где-то внутри батарейку, потому что Гарри Поттер залился смехом и спросил:

– Можно я приду к вам завтра в гости?

Таня испугалась и бросила игрушку назад на подоконник. Хватит с нее на сегодня бензол-бензоата. А эти дурацкие куклы – ну их совсем, ее любимые африканские человечки, которых привез консул, куда интереснее.

На следующий день, когда Таня ехала к Фаусте Петровне после собрания в институте, на душе у нее был сумбур. За слишком короткое время произошло слишком много событий, которые путались и заплетались в непонятные узоры. Позавчерашнее убийство, загадочная старуха в чепце, появление Марка, кровяная колбаска в банке из-под этого… как его… какие-то два слова, вроде бы разные, а вроде и одно и то же – да-да, суффиксы разные, а корень-то один… вот, бензол-бензоат… Потом возвращение Марка, история о Жеводанском звере и то, как Фауста выставила ее за дверь вчера вечером. Неприятно, честно говоря. Интересно, что там у них было после ее ухода? Впрочем, что толку об этом думать! Тогда о чем? Понять взаимозависимость случившегося Таня все равно была не в состоянии: временами казалось, что вот уже она, логическая связь, сейчас все станет ясно, но вдруг откуда-то коварно выплывал новый необъяснимый элемент, рушивший всю предыдущую конструкцию. История не раскладывалась на классические пары: маньяк – жертва, зверь – человек, молодой человек – зрелая женщина, девушка – старушка. Все компоненты сливались в отвратительный липкий комок, разлепить который не представлялось никакой возможности.

– Ладно, – решила Таня, – это же не детективный роман, а жизнь. А в жизни всегда все запутанно.

И побежала скорее к дому-кораблю по мосту над озером. Ветер бесился еще хуже, чем обычно. Таня опять сняла с шеи платок и повязала его на голову, прикрыв уши.

Она часто носила теперь красивые шелковые платки, затянутые оригинальными узлами: научилась этому у Фаусты Петровны. У доктора была умопомрачительная коллекция платков от лучших французских стилистов: всех узоров, всех цветов и оттенков, под любой наряд. Кажется, их было сто тридцать четыре. Под них был отведен специальный шкафчик в зеркальной гардеробной. А носила их Фауста с такой неподражаемой элегантностью, что Таня просто заболела этими платками. И на первую же зарплату купила себе неописуемо дорогой платок от Гермес. Но он того стоил – большой, роскошный, ярко-красный, с классическим черно-золотым орнаментом.

Защитясь гермесовским платком от ветра, Таня благополучно дошла до дома Фаусты и поднялась наверх. Доктор открыла ей дверь, и, хотя ее лицо было, как обычно, бесстрастным, девушка интуитивно поняла, что и у Фаусты настроение не из лучших.