К пяти годам Федоров уже твердо знал, что его зовут Федоров, что жизнь не игрушка, не какой-нибудь плюшевый медведь с пришитыми глазами-пуговицами, не пластмассовый взвод солдатиков, не трехколесный велосипед, а один тошнотворный страх, бездонный, точно канализационная дыра, страх ледяной и острый, как пролежавший ночь на морозном подоконнике разделочный нож.

Это поначалу Федоров сходил с ума от ужаса, захлестнувшего все его существо, и пронзительный плач рвал горло на кровавые лоскутки, глаза спекались от слез, и слякоть из мочевого пузыря стекала горючими змейками по зябким ногам до сандаликов.

А потом Федоров перестал кричать — это все равно не помогало. Рано обретший неслыханное детское мужество, он научился изнывать молча. Если бы Федоров и дальше сопровождал свой страх истериками, то давно лишился бы связок и онемел. А голос бывал нужен для тех охранительных молитв, которые произносятся только вслух. Цель же у Федорова была проста — как можно дольше оставаться в жизни, пусть полной вселенского кошмара, но все-таки жизни, потому что смерть была в тысячи, в миллионы раз страшнее.

Кубики с разноцветными буквами на деревянных гранях сообщили Федорову чудовищную тайну. Он безмятежно играл на ковре в своей комнате, строил долгую башню. И когда рассыпался его, кубик на кубике, вавилон, буквы сложились в Безначальное Слово. Для того чтобы прочесть Слово, не нужно было уметь читать, достаточно лишь увидеть. Федоров увидел, и Слово сказалось, и было оно правдой о смерти, только о смерти настоящей, а не той выдуманной загробной полужизни, которую тысячелетиями изобретал трусливый людской ум, изливая в толстых черных книгах жалкие надежды на вечные небеса и свет. Федоров с восторгом принял бы и научное небытие, но, увы, ни одно человеческое воззрение и на йоту не приближалось к тому, что случайно открылось Федорову. Смерть оказалась неизмеримо сложнее всех человеческих фантазий и наук, вдобавок была настолько извращенно страшной, что рассудок сводило судорогой омерзения. Самые жутчайшие испытания воображаемого ада не попадали в сравнение с масштабом вечной муки, космической пытки, которой когда-нибудь подвергнут каждого без исключения, в том числе и его, Федорова.

Если представить Божий мир домом, то выдуманная людьми игрушечная смерть из священных книг как бы обитала в подвале, который все-таки был частью дома, построенного Богом. Под фундаментом же находился котлован, и вырыл его не Бог, а, быть может, Отец нынешнего Отца, обезумевший от собственной жестокости проклятый Дед, который умер еще до рождения Сына. В этой могиле с незапамятных добожьих времен обитало выродившееся из Дедовской души трупное вещество Первосмерти, и над ней не было власти даже у самого Бога — он мог лишь до последнего маскировать свое бессилие, ведь если бы люди вдруг узнали, что за изуверская вечность ожидает всех без исключения после жизни, они бы сразу отреклись от такого Бога, и над землей стелился бы непрекращающийся вой. Песьим плачем залился бы каждый живущий, точно так же, как безудержно зарыдал маленький Федоров, раскидывая взбешенной рукой по ковру кубики с Безначальным Словом.

Сам о себе Шеврыгин говорит, что он яркий сангвиник и неисправимый реалист. Если Шеврыгина спросить о прошлом, он в нескольких предложениях расскажет: в школе учился хорошо, был скромным и застенчивым, любил читать, мечтал поступить в институт, чтобы всего себя без остатка посвятить науке. В семилетнем возрасте был одержим идеей всеобщего реформаторства, разрабатывал проекты искоренения преступности, выносил манифесты о новом человеческом обществе, где люди делятся на справедливых и несправедливых.

— Между прочим, очень здравые мысли высказывал, — улыбается детству Шеврыгин. — Ну а со средних классов основательно взялся за литературу: Линней, Кювье, Ламарк, Дарвин — это что касается вопросов жизни. Кант, Фейербах, Гегель — это о смерти хотел узнать. Такая была у меня философская интоксикация.

Шеврыгин считает, что возродил в своем лице позабытую специальность «естествоиспытателя». С пятнадцати лет Шеврыгин испытывает свое естество тем, что употребляет в пищу мышей, крыс, насекомых, лягушек, дождевых червей, личинки и прочую дрянь, причем в сыром виде. Помогает ему в исследованиях абсолютное отсутствие брезгливости. Через полгода первых опытов Шеврыгин приходит к выводу, что насекомые и земноводные не только вкусны, но и полезны. Он чувствует, как закалился и окреп его организм. Ему не страшны ни грипп, ни прочие вирусные инфекции. Возросли выносливость и физическая сила.

После школы Шеврыгин сдает экзамены в университет на биолого-почвенный, но не проходит по конкурсу на дневной факультет, и его оставляют на вечернем. Шеврыгин устраивается в зоопарк рабочим по уходу за животными.

Со второго курса Шеврыгина призывают в армию. Во время службы он продолжает свои опыты по употреблению в пищу насекомых и мелких животных. Его новое открытие — несвежее мясо. Шеврыгин пришел к выводу, что тухлое мясо полезнее свежего — оно легче усваивается, очень калорийно, и именно с тухлым мясом Шеврыгин связывает причину долголетия австралийских аборигенов. Шеврыгин пишет в «Науку и жизнь» статью, где заявляет, что современный человек уподобился безграмотному матросу легендарного броненосца «Потемкин», отказываясь принимать в пищу правильное несвежее мясо. Статью, разумеется, не публикуют.