– Ты проспорил! – сказала, как отрубила, Анька Иванова.

Филька Хитров, невысокий, юркий, похожий на встрепанного воробья семиклассник, удрученно вздохнул. Он понял это давно, но упорно не хотел соглашаться. И дернул его черт за язык! Но признавать свое поражение он не желал, и на то у него была очень веская причина.

– Ничего подобного, – заупрямился он. – Ты сказала, что районку раньше второго не дадут. А я сказал, что дадут, потому что...

– Хитров! Стоп! – Анька повысила голос.

– И ты говоришь: она была на кладбище? – Петька очистил апельсин и любовно посмотрел на его сочную мякоть.

– В разрытой могиле, – уточнил Филька, глядя, как дольки бесследно исчезают во рту у Мокренко. Он надеялся, что испортит Петьке аппетит, но ничего подобного не произошло. Уж что-что, а аппетит ему испортить было невозможно.

– И на дне этой могилы был гроб?

– Да, гроб.

– Как простыня это с ними сделала? – с ужасом спросил Петька.

– Чего ты у меня спрашиваешь? Я что, профессор кислых щей, чтобы все знать? – возмутился Филька.

– Ну, это же твоя простыня...

– Ага, моя... И разрытая могила моя, все мое. Отстань, и без тебя тошно, – огрызнулся Хитров.

Филька притаился в кустарнике, не отрывая глаз от пролома в ветхом заборчике кладбища. Несколько раз ему казалось, что в проломе он видит широкое колеблющееся пятно – не то размазанный человеческий силуэт, не то причудливый лунный отблеск на влажных стволах.

Ночной парк был полон таинственных шорохов и скрипов. Земля клубилась прозрачной белой дымкой, отчего казалось, что между деревьями в немой невыразимой тоске скользят бесплотные призраки. Глухо, безнадежно кричала в отдалении неведомая птица. Кто-то шуршал, быстро пробегая, в кустарнике.

Кладбище было окутано многозначительной, сосущей тишиной. Все живое – если и было там что-то живое – отступило в страхе перед кем-то и чем-то, чье присутствие ощущалось, буквально висело в воздухе.

Анька опаздывала уже на полчаса. Лишь в половине третьего Филька услышал, как шуршат на аллее шины ее велосипеда. Около кладбищенской ограды Анька остановилась и, не слезая с велосипеда, стала озираться, оперевшись одной ногой. Спрятавшегося Хитрова она пока не видела. Иванова была в светлой дутой куртке с накинутым на голову и туго завязанным под подбородком капюшоном. Окутанная белой дымкой тумана, она сильно смахивала на современный вариант спортивного привидения.

– Ржавая кровь... Как же я не догадался, что нельзя отдавать ему простыню? Ведь он даже не мог прикоснуться ко мне! Помнишь, рука его только обвивалась вокруг... И все эти могильные стоны. Он мог только пугать – и больше ничего! – в отчаянии воскликнул Филька.

Все полчаса, что они ехали на велосипедах от кладбища, он, не переставая ни на минуту, ругал себя. Каких только обидных наименований он себе не придумывал. «Пупырчатый бабуин» из них было самым безобидным.

Анька Иванова все больше отмалчивалась, не защищая Фильку от самого себя, на что Хитров втайне надеялся. Не исключено, что происходило это оттого, что все ее внимание целиком поглощено было разбухшей лесной дорогой, по которой велосипеды то и дело пробуксовывали, а руль норовил, на колдобине ускользнув из рук, сбросить седока прямо в жижу.

«Значит, силу мертвецу дает простыня. Должно быть, это из-за нее палач столько времени невредимым пролежал в могиле. Простыня делает его вечным, могучим, бессмертным. Но почему?» – пыталась и не могла понять Анька.

Он поклялся, что доберется до них. И, если сможет, выполнит свою угрозу: сейчас, через год или через двадцать лет. Человеческого времени для него не существует, он терпелив, как все бессмертное. Терпелив и полон ненависти – неугасимой, как адское пламя. Ненависть эта направлена на них троих, и она тем сильнее, что они сумели взять верх.

Филька до сих пор вскрикивает ночью, когда во сне видит его раскаленный взгляд. Он просыпается в поту, сидит на кровати, раскачивается и думает: «Нет, он не придет, его удержит кирпичная кладка. А если и нет, то удержит кое-что еще, такое же могущественное и древнее, как он сам...»

Тогда они закладывали пролом с такой поспешностью, что Филька уронил мастерок. На последние ряды раствор приходилось бросать прямо руками. И все это время

он

скрежетал и рвался наружу: ребята ощущали, как дрожит и крошится камень, на который

он

старался вскарабкаться.

А потом, когда последний кирпич встал на место, Петька, который и здесь остался в своем репертуаре, наступил себе на шнурок и разбил Анькин фонарь. В тот момент она даже не ругалась, только пискнула «блин», хотя в другое время удавила бы за него даже нехилую собаку Баскервилей.

Этот залаз был не из глубоких. Тринадцать пролетов ржавой лестницы, метра по три каждый – всего около сорока метров. Внизу оказался раздваивающийся тоннель. Ребята зажгли фонари, осветив ход с закругленными стенами. Сквозь потолок просачивалась вода, кое-где каплями, а кое-где и струйками. «Отличное место для разведения плесени», – подумал Филька. Анька, зябко пошевелив шеей, натянула капюшон.

– За шиворот затекло, – пробурчала она. – Филь, ты здесь раньше бывал?

– Не-а, но мне рассказывали. Тут где-то должен быть ремонтный отстойник на три поезда, – сказал Хитров, прислушиваясь.

Ощутив вибрацию, он свернул налево, и вскоре они подошли к бетонной стенке. Примерно через полминуты за стенкой прогрохотал поезд, и Филька убедился, что выбрал верное направление.

– Неужели придется задрать лапки кверху? Типа: дядь, не тронь маленького? – спросила Анька.

Филька мотнул головой:

– Диггеры не сдаются. Может, нам повезет. Если и не повезет, все равно заставим их побегать.

Не давая погоне слишком приблизиться, они вновь углубились в тоннель. Время от времени его стены начинали содрогаться, поезд мчался где-то рядом.

Следующий час стал часом кошмара. Они метались из одного конца тоннеля в другой, всякий раз убеждаясь, что выхода нет. Встав на плечи Петьке, Хитров попытался втиснуться в трещину, через которую они сюда прибыли, но вскарабкаться наверх смогло бы только насекомое. Филька лишь запорошил себе песком глаза, ободрал колени и забил рот глиной.

– Дэ-дэ... – сказал он, спрыгивая вниз. На языке, понятном им троим, «дэ-дэ» значило «дохлое дело».

– У меня батарея окочуривается, – озабоченно проговорила Анька, хлопая себя по карманам в поисках запасного аккумулятора.

– Выключи его совсем. Хватит с нас пока моего. Если оба фонаря сдохнут, мы вообще ничего не увидим, – решил Филька.

Анька стояла, прижавшись спиной к стене, светила перед собой фонарем и почти безостановочно визжала, делая паузу лишь для того, чтобы перевести дыхание. От ее визга Филькины барабанные перепонки мигом встретились где-то внутри головы – во всяком случае, ему так показалось.

Филька зажал Аньке рот рукой:

– Ты что, спятила? Хочешь, чтобы был обвал?

Она замотала головой, и Хитров осторожно отнял руку.