Москва еще не успела остыть после жаркого и душного июньского дня. Солнце, запыхавшись, лежало на крышах и отдувалось, однако у самой земли уже бродили смутные вечерние тени. Водосточная труба, к которой Дафна походя прикоснулась ладонью, была обжигающе горячей. Даф поморщилась. Стараясь ничем не выделяться среди обычных людей, она не так давно отрегулировала свой болевой порог, сделав его, как у лопухоидов, и теперь не уставала удивляться новым ощущениям, постоянно делая какое-нибудь новое открытие.

Например, выпив в задумчивости кипящей воды, можно согреться на всю оставшуюся жизнь. Новая обувь причиняет массу неудобств. Прикушенный кончик языка болит целую неделю. Если сразу после чая приняться за мороженое – зубы начинают ныть, а эмаль трескается, как древние скалы. Романтично побегав по лужам босиком, легко поймать ступней зазубренное донышко бутылки. В общем, не жизнь у лопухоидов, а сплошные ограничения. Столько всякой ерунды приходится помнить!

Лавируя между прохожими, Даф продолжала свою прогулку, не имевшую ни определенной цели, ни маршрута. В доме № 13 по Большой Дмитровке в этот час принимали отчеты суккубов и комиссионеров. Арей вежливо попросил Даф куда-нибудь сгинуть и не распугивать нервный темный народец своей светлой сущностью и торчащей из рюкзака флейтой. Даф и сама рада была уйти. Пришибленные пластилиновые физиономии мало вдохновляли ее на продолжение знакомства и вообще на созидательный труд.

Адский котик Депресняк, сидевший у Дафны на плече, не оставлял попыток избавиться от комбинезона. Это был черный кожаный комбинезон, весь в заклепках и «молниях». Даф приобрела его в магазине «Зооприкол». Комбинезон скрывал крылья, которые даже теперь вздувались под ним двумя буграми. Кроме того, Даф не удержалась и, хихикая, купила коту миниатюрный строгий ошейник – кожаный с блестящими длинными шипами, которые выступали, правда, не изнутри, как это бывает у серьезных ошейников, а снаружи. К ошейнику Депресняк отнесся еще ничего, терпимо – всего только часик с истошным ором покатался по полу, пытаясь содрать его задними лапами.

Даф проскочила Калошин переулок, перешла Кривоарбатский, как вдруг в Плотниковом переулке дорогу ей преградил черный лимузин невиданной длины. Эх, что это был за лимузин! С литыми дисками, с табуном коней под капотом, сверкающий и восковито блестящий, несмотря на крапины грязи на дверях и крыльях.

Мефодий с раздражением пнул стул. Битых полчаса он пытался мысленным магическим посылом зажечь свечу, стоявшую на стуле в каком-то метре от него. Однако, несмотря на столь малое расстояние, свеча упорно игнорировала его. Зато когда Мефодий вышел из себя и попытался выбросить все связанное с этой неудачей из головы, свеча упала и мигом превратилась в лужицу воска. Причем – что Буслаев обнаружил почти сразу – вместе со свечой расплавился и металлический подсвечник.

– Я ничего не умею. В магии я – полный ноль. Она у меня то слишком слабая, то слишком сильная. И это я, будущий повелитель мрака? Они все бредят! Лучше бы Арей учил меня чему-нибудь, кроме рубки на мечах! – пробурчал Мефодий, награждая стул еще одним пинком.

Стул отъехал по паркету с полметра, пару раз качнулся в задумчивости и падать раздумал.

Несмотря на то, что июль не просто уже маячил на горизонте, а буквально танцевал лезгинку на самом кончике носа, Мефодий по-прежнему жил в гимназии «Кладезь премудрости», где не закончились еще годовые экзамены. Присмиревший Вовва Скунсо не позволял себе никаких фокусов и был похоронно вежлив.

Директор Глумович здоровался с Мефодием всякий раз, как видел его в коридоре, даже если они встречались семь раз на дню. При этом Буслаев постоянно ощущал его печальный, преданный, почти собачий взгляд. Изредка Глумович подходил к Мефодию и пытался пошутить. Шутка была одной и той же: «Ну-с, молодой человек! Расскажите мне ваш беспорядок дня!» – говорил Глумович бодрым голосом, но губы его прыгали, а лоб был пористым и потным, как мокрый апельсин. Мефодий всякий раз напрягался, чтобы не впитать случайно его размытую грязно-малиновую ауру.