очь была тёмной и тихой. Из низко нависших туч сеялся мелкий дождик. Его однотонный шум скрадывал все другие звуки, и только очень чуткое ухо смогло бы уловить в этом ровном шелесте капель глухое пофыркивание коней и плеск воды на броде через Остёр. Но никто в Городце не ждал в эту ночь ничего дурного и не прислушивался к странным шумам. Ещё засветло окончив дневные дела, скудно отужинав, поворчав на затянувшееся непогодье, городцовские люди истово помолились и улеглись в своих избах спать. Старенький Ананий, отец городцовского старосты, кузнеца Страшко, понадёжнее закрепил онучи да лапоточки на тощих ногах, плотнее запахнул худой кафтанишко - и пошёл, стуча колотушкой, в ночной дозор.

Он делал это не спеша и бестревожно: кому охота наезжать в глухое княжеское сельцо? С тех самых пор, как оно встало здесь по велению князя Владимира Мономаха, его ни разу ещё не тревожила никакая беда.

Степняки боялись сильного князя. Двенадцать раз ходил он с дружиной на половцев и двенадцать раз побеждал их в сечах. И, наверное, оттого, что был так удачлив, построил свой Городец в открытом с половецкого юга углу между Десной и Остёром без всякой защиты. Позднее он подарил сельцо младшему из своих сыновей, суздальскому князю Юрию Долгорукому, и тот, как и отец, тоже любил ночевать здесь, когда плыл к Мономаху в Киев или возвращался из Киева в свой Владимиро-Суздальский удел.

Теперь давно уже нет и Владимира Мономаха, и старшего сына его Мстислава, а в Киеве силой вокняжился Всеволод Ольгович из враждебной Мономашичам Святославовой ветви. «Однако, - раздумывал старый Ананий, идя по сельцу, погружённому в крепкий сон, и время от времени гремя колотушкой, - зря осторожный Страшко учредил ночной дозор в Городце: чего здесь людям бояться? Прежние ночи прошли спокойно, и эта ничем не хуже других. Мало ли что говорят проезжие люди про разные беды? Как было от века спокойно здесь, на Остре, так будет и впредь. Может, где и тревожно, а тут - легко…»

В эту же ночь к высокому берегу Днепра у Киева осторожно пристали четыре большие многовесельные ладьи - учаны и с ними несколько малых ладей - долбян. В учанах плыли к себе домой, возвращаясь из Византии, послы Мономахова сына, удельного князя Юрия Долгорукого, сидевшего в Суздале, за Москвой-рекой.

Во главе посольства плыл сын Долгорукого - немощный Константин, с ним - Данила Никитич, учёный книжник, да воевода Лонгин Сужата, человек ленивый и боязливый, беспомощный в ратном деле. Гребцами сидели некогда взятые в плен рабы, а берегла учаны посольская опытная дружина из двадцати пяти человек.

Едва ладьи ткнулись острыми носами в берег, как воины с ходу прыгнули прямо в воду и быстро втянули учаны на мокрый песок. Это были крепкие, коренастые люди с густыми русыми бородами. Ими распоряжался Улеба, пестун-воспитатель княжича Константина, седой сухощавый старик, с лицом, иссеченным шрамами, с тощей узкой бородкой и длинными, свисавшими вниз усами. Добротный походный куяк - длинная ватная куртка, обшитая тонкими металлическими пластинками, и шлем, отороченный волчьим мехом, придавали Улебе одновременно воинственный и почтенный вид.

- Княжью учану тише! - распоряжался Улеба, стоя на берегу. - А эту втяни сильней. Ты, Кирька, встань сбоку и будь на страже. Ты, Митерь, беги наверх да разузнай вернее, что за причина сполоха за холмом?

Ладьи посольства в то буйное половодье, о котором теперь вспоминал Данила Никитич, прошли по Нерли, потом Окой, на Десну и Днепр.

И день, и неделю мелькали по сторонам лесистые берега. На них дымились брошенные костры, чернели свежие пепелища. Рядом с этими пепелищами на недавно истоптанных ратями взгорьях, среди княжеских и боярских земель опять вставали новые селенья и города. То здесь, то там чернели тыны кремлей - «детинцев», в которых люди посадов, слобод и подгородьев прятались во время нашествия врагов. Возле слобод стояли и радовали глаз белостенные монастыри.

В пути дружинники пели песни, слушали притчи калик перехожих, склады былинников, наговоры волхвов. Всё это развлекало даже болезненного Константина. В груди же Данилы Никитича лишь яростнее бушевало пламя мечтаний: ему казалось, что это не он один, а весь мир, подчиняясь ему, поплыл вместе с ним за море!

И вот над широким Днепром показался Киев. У древней пристани грузно качалось много учан, готовых к отплытию «в греки» большим купеческим караваном: спускаться к морю по «долгой воде» в одиночку было опасно, поэтому плыли скопом.

Утром Страшко с Ермилкой и Любавой, иззябшие и голодные, медленно обошли остатки посада.

Обглоданный огнём, вытоптанный копытами половецких коней, городецкий холм походил на череп покойника, врытого по уши в землю. Ни крика, ни вздоха: всё мертво и мрачно. Лишь в россыпи чёрных углей и пепла неясно мелькают людские кости: как видно, убитых половцы кинули в избы, предав огню. Туда же, похоже, попали старик Ананий и малый Ивашка: тел убитых отца и сына Страшко не нашёл нигде. Значит, сгорели вместе с кузницей и избой - на глазах поганых.

- Судьба!..

Поплакав, Любава заботливо набрала золы на своём пепелище и отнесла её к месту, где раньше стоял их тын, прислонённый к столбу близ кузни. Там она вместе с Ермилкой старательно закопала золу в песок, насыпала холмик, а сверху воткнула маленькую берёзку: пусть птицы поют над невинными прахами дедушки и Ивашки!

Страшко шёл на Суздаль из Городца, а послы без отдыха плыли от Киева к Городцу.

Против течения плыть было трудно. Гребцы валились на весла всей грудью, потом отрывались от них, разгибая спины, и час за часом учаны скользили вперёд по мутной большой воде между кустистыми берегами.

Тучи опять затянули небо. Сеялся мелкий дождик, и воины этот день называли, как хмурого человека, «Сумерем» или «Невыглядом». Иногда разражались ливни с пронзительным ветром. Ладьи накрывало водой: и снизу была вода, и по спинам гребцов, по щитам дружины текла вода.

- Когда же будет погожий день? - сердито ворчал Улеба. - Охота взглянуть на родной Руси хоть раз не на тучи, а на высокое небо без облак и грома…

сё, что делалось на реке, Страшко, Ермил и Мирошка видели от опушки смутно: за поворотом реки, укрытым кустами, людские массы темнели безликим большим пятном. Но бежане внимательно проследили за ходом учан и общим движеньем пешей и конной рати, загнавшей ладьи в ловушку. Издали было видно и то, что учаны вошли в толпу воинов, как входят соринки в большую лужу.

После того как ратники мирно сошлись с ладейной охранкой на берегу у дымных костров, стоять в лесу да смотреть становилось для бежан не только бесцельным, но и опасным: ратники с берегов или воины с тех ладей - всё равно враги!

Даже странное появление челнока с одиноким гребцом, погоня за ним и крики не вызвали в сердце Страшко ничего, кроме мысли: скорее надо двигаться дальше! Уже давно ушли остальные бежане. Пора стороной вести и своих, податься глубже на север: там хоть не так опасно, как тут. Да, надо теперь быстрее шагать от этих опасных мест, таясь рязанских или смоленских дозоров, стороной обходя боярские вотчины и разбойничьи гнезда. Пора идти, а ежели надо, то и ползти по глухим дорогам, по мокрым лугам, по лесным опушкам: бежать, перегоняя толпы других голодных бежан, к восходу солнца, на край безвестной земли, на Юрьев далёкий Суздаль…

Страшко раздумчиво отошёл от сосны, взглянул ещё раз назад, за речную излуку, сказал Ермилке с Мирошкой: «А ну, пошли-ка, пока не поздно», - и двинулся в лес, к овражку, где бойко звенел ручей, а возле него таились бежане…

Лодка ткнулась в мёрзлый песок. Бабы и дети полезли из неё на высокий берег, охая и с трудом разгибая зазябшие ноги. Чернец помог сойти им, а с ними - Любаве. Последним сошёл и сам.

С ним вместе на берег спрыгнул Мирошка. Он тихо побрёл позади бежан, ругая себя за неожиданно вырвавшуюся из души разбойничью удаль, за несдержанность языка. Вот сболтнул про нож да вольную волю, теперь прогонит его суровый дядька Страшко. Не даст ему быть с Любавой, тогда хоть топись в реке!

Мирошка остановился и оглядел чужую реку. Ишь как сильна она да просторна. За нею стеной громоздятся леса, горящие мёртвым, холодным жаром сухой осенней листвы. Над лесами высится небо, а в небе - незримый ветер, словно пастух, гонит по синему полю стада больших, раздувшихся облаков…

«Авось не прогонит! Что-нибудь сделаю доброе - и простит! - повеселев, подумал Мирошка о строгом Страшко. - Небось ко мне он теперь привык. И вовсе я не отпетый, а так… с дуринкой! С чего теперь меня гнать? Да и до места уж близко: вон и Москва-река позади осталась. Реки иные, что встретим мы впереди, не нынче, так завтра скуются льдом: зима! Идти по твёрдому будет легче. Теперь дойдём!»

Сыч торопливо шёл за Якуном торной конской дорогой: здесь был путь от посёлка к московской усадьбе боярина Кучки.

Дорога бежала кустами и лесом возле Москвы-реки, потом повернула влево: там, за плотным смешанным лесом, лежало Кучково поле, а справа от поля, где нынче место Чистых Прудов, тоже в частом лесу, стояла усадьба Кучки - большой пятистенный дом.

Туда и спешил Якун, а вслед за Якуном - Сыч: надо было позвать боярских людей на расправу с бежанами, да и боярину следует знать, что нынче опять немало бежан прибрело в посёлок.

Тучный Якун тяжело сопел, продираясь лесом. Там снег был погуще, но всё же не скрыл травы. Управитель изредка сплёвывал кровь из разбитого рта и ворчал на Сыча, что тот побоялся «лохматого беса» с луком да тощего парня с палкой.

Тем временем князь, любивший всё делать продуманно и неспешно, сидя возле своей избы, «оправливал» пришлых и поселковых людей, творил свой суд и расправу.

Злой, ядовитый тиун Федот, кланяясь князю в ноги, всячески наговаривал на Страшко и Мирошку, стараясь внушить господину, что эти бежане есть «тати» и «злое семя».

- Этот чернобородый, - Федот кивал на Страшко, - и этот вон парень, - указывал на Мирошку, - оба тут не токмо что лаялись, будто псы, но первый из них своим луком боярских людей избил! Этот же старый, - тиун указал на Демьяна, - твою и боярскую землю хаял: «Земля-де, мол, тут не княжья, а как и повсюду - божья…» А этот, что, слышно, зовётся от худости тела Чахлым, мне дубьём разбойным грозил: «Убью-де, суда не страшуся!..»

Бежане стояли перед крыльцом, виновато сутулясь. Слуги Юрия выгнали их из избы ещё до прихода князя. Бабы и дети, выйдя наружу, теперь испуганно жались друг к другу, боясь расправы.

Боярин хотел было тоже сказать: «Предивное место! Оно и меня не первый год занимает…» - но к сердцу опять подступила злоба.

Вместо льстивого слова он хмуро взглянул на княгиню, на сыновей Долгорукого - смуглолицего Ростислава и остроносого - в мать - молодого Иванку. Взглянул - и тоскливо замер: Андрея здесь не было. Видно, пока говорил боярин с князем про землю, пока «оправливал» князь Федота, строптивый княжич Андрей ушёл…

«Куда он ушёл? - ревниво подумал Кучка. - Не в вотчину ли, по вдовству своему, помчался смущать мою Анастасью?»

Боярин заторопился. Забыв про людей вокруг, не замечая пушистого снега, начавшего медленно падать с неба, не видя ям на пути и Якуна, сопящего рядом, он грузно пошёл на взгорье.

еред тем как уехать с княгиней в Суздаль, князь Юрий собрал бежан и людей со всех окрестных посёлков.

- Вот Симеон, мой зодчий, - сказал он им, занятый главной мыслью. - А это новый тиун Страшко. Вас, чад моих, им оставляю…

Симеон стоял возле князя - тощий, с длинной бородкой и тонким бледным лицом, но Юрий взглянул на него открыто и нежно: со старым и молчаливым своим Симеоном немало поставил он стен крепостных, церквей и палат преславных. «И может, - подумал он, усмехнувшись, - это к добру, что царьградский зодчий Антоний, посланный Мануилом на Русь по просьбе княгини, презло заболел в дороге и ныне чуть дышит в Суздале на постели? Может, - тряхнув головою, закончил раздумье князь, - это судьбе угодней, чтобы не греком, а Симеоном поставлен был новый город на этом взгорье, как ставились нами Димитров и многие города?»

Улыбнувшись разумной мысли, Юрий мягко сказал бежанам:

В посёлках жилось не сладко: питались все кое-как теснились на дымных печках да на полатях.

Зато - по велению Симеона - за зиму сложили близ княжьей избы складские сараи из толстых брёвен, наделали много силков на птиц и зверей - добывали пищу охотой.

Зима же росла. С укрывших избы соломенных крыш повисли до самой земли сосульки. На волчьи праздники

[28]

ярко сияли звёзды. Выпало много снега.

- Значит, - решали люди, - будет год урожайный!

К исходу зимы в московский посёлок приехал из Суздаля Ростислав.

До этого с братом своим Андреем он без труда изгнал сторонников Изяслава из Мурома и Рязани: муромский князь Глеб Святославич, не ожидавший прихода Юрьевых войск во главе с Андреем и Ростиславом, бежал, не принявши боя. Вслед за ним, не успев приготовиться к битве, бежал с дружиной и Ростислав Ярославич Рязанский.

Они отступили на юг, в половецкие степи, лишившись своих уделов…

Но старший из суздальских княжичей - Ростислав - напрасно лелеял надежду стать князем хотя бы в одном из двух отвоёванных им и Андреем уделов: Юрий Владимирыч Долгорукий, узнав о победе своих сыновей, отозвал их домой, а на Рязано-Муромские уделы, объединив их в крупный княжеский «стол», посадил не княжича Ростислава, а дальнего родича своего - брата изгнанного из Мурома Глеба Святославича - Владимира. Так нужно было для дела.

Все эти дни в усадьбе боярина было хмуро: после отъезда князя с Андреем Анастасия слегла и таяла, будто воск.

На мужа, когда он входил к ней в опочивальню, она глядела большими, внимательными глазами - без тени страха, но и без злобы, как смотрит в лицо тюремщика узник, привыкший к неволе и погрузившийся лишь в себя.

Напрасно боярин пытался то лаской, то гневом склонить её к покаянью. Молил простить и его, седого. Она упорно молчала. А иногда вдруг тихо, едва подавляя слёзы, просила его:

- Уйди.

Ужасаясь неправой доле, перебирая горькие думы, Данила Никитич ехал в дальнюю ссылку из милого сердцу угла Руси, где между Окой и верхней Волгой лежала Суздальская земля.

С юго-востока её облегали народы Мордвы и Мещеры; с востока - Мурома, Черемиса и Пермь; за ними, за верхним востоком - Меря; за Мерей - холодное Заволочье, а дальше за ним - Страна Полночного Мрака.

На запад от Заволочья, за дальним холмистым верховьем Волги, тучнел и рядился в заморские платья Новгород. За ним, у Варяжского моря, жила подвластная новгородцам Емь, совсем на заходе солнца - жмудины да эсты.

За ними - лежат известные Даниле только по книгам бескрайние земли других народов. На этих землях - на склонах Угорских, в долинах заморских, - вздымая мечи, сотрясая ратями землю, двигались и сшибались рати Богемии, Венгрии, Швабии, Рима…