– …а вчерашнего дня совершил тот Ванька прегрешение мерзопакостное!

– Убег, сквернавец?

– Из смирительного дома не убежишь. И решетки, и запоры – все чин по чину. Тут – иная печаль… Ученого скворца, что по добросердечию в смирительном доме содержать ему разрешили, на волю выпустил! Подговорил караульного: «Дескать, весна на дворе, птицу жаль. Для забавы, мол, держал ее. Так ты, сменившись, передай скворца – из полы в полу – верному человеку. Человек тот убогий: Левонтий-немтырь. Птица разговорами его и утешит…» Караульный, первогодок непоротый, Ваньке – возьми да и поверь! Но самое мучительное в другом: будучи после Петропавловки, по всемилостивейшему указу водворен в смирительный дом, Ванька Тревога послаблением этим дерзко воспользовался! Взял и подучил скворца нести околесицу про Тайную экспедицию, про Голкондское да про Офирское царство…

– Неужто царства такие существуют?

– Царства Голкондского точно нет. Ванька сам от него давно отказался. А насчет царства Офирского – еще разбираться надо…

– Гр-ром и с-стекла! Гр-р-ром грянет – стекла др-ребезгом! З-золото – прахом! Офир-р, Офир-р! Майна, корм!

Внезапно скворец замолчал и спрятал голову под крыло.

Приближался раздатчик корма. За ним двое вьетнамцев катили тележку с бидонами и эмалированными мисками. С краев мисок на кровянистых нитях свисали кусочки сырого мяса.

Скворец-майна, сидящий на жердочке в просторном вольере, разносчика ненавидел. Но крики его скворца не пугали. Наоборот! Весело было слушать и смотреть, как этот дурошлеп, плямкая сизыми губами, выталкивает из себя порциями пар и сор.

Петюня Раков, разносчик с четырехлетним стажем, сперва распределил пищу между царями природы: орлами и прочими сипами белоголовыми. А уж после вернулся к скворцу: показал майне кукиш, кинул в миску кусок окаменевшего сыру. Клевать сыр скворцу было неинтересно.

– Чуете?

– Галдеж, свист, вой звероподобный… Господи, что с нами было? И что теперь станет? Пропадем ни за понюшку табаку, Игнатий!

– В расселине не пропали и тут сдюжим.

– Чуете, говорю, криков про Офир не слыхать! Стало быть, нету здесь птицы.

– Сдеру-ка я с себя одежонку эту поганую.

Осанна Осиповна была дама вальяжная, но вперекор вальяжности и острой гордости – страшно любопытная. Ей было интересно узнавать про посторонних мужчин дурное, чтобы потом без устали руководить ими. К дородной Осанне тянулись мужичонки незаметные, даже плюгавые. И сама она к таким плюгавеньким сердцем прирастала сильней. Когда-то давно, случайно опустив в своем имечке букву «к», Осанна и вести себя стала созвучно имени: ежеминутно вскидывала глаза к потолку, гремела басом.

– Принесли?

– А то!

– Развязывай.

Старший Мазлов, радостно поплескав себя ладонью по черепу, наклонился к мешку. Мешок резко вскрикнул:

Шакал понюхал куриную кость и отскочил в сторону. Преподаватель английского Соснина – юная, пышногубая – едва слышно заплакала.

Черноголовый хохотун издал странный, пугающий звук. Мелкие озера в двухстах-трехстах метрах от Азова обозначили себя по краям грязно-розовой пеной, словно бы смешанной с подсыхающей кровью. Крым стал вдруг не полуостровом – человеком. Сырой карпатский городок Дрогобыч повешенных не оплакал: горы, туманящиеся прямо за окраинными домами, были в четыре утра тихи, безмолвны…

В глубине текста творится бог знает что!

Бьет фонтанами нефть, теснятся звезды, рыдают улетные финтифлюшки. Слова и образы перемешиваются, проникают друг в друга, трутся пупками и рвутся надвое, меж ними нет привычных связок, их не соединяют постылые грамматические перемычки и нудные ритмические ходы. Однако в этой мешанине есть порядок, есть предчувствие чего-то несбыточного, но вместе с тем до боли вероятного…

– Ослеп, да?

Девушка в стеганом ватнике. Молоденькая, почти ребенок. Русый – у затылка темно-каштановый, а по кончикам остро-рыжий – разброс волос. На ватник чуть вкось нашиты офицерские погоны. Голос насмешливый, но ясный, крепкий, без обычного у смешливых иронического сипа…

В пять утра щелкнул дверной замок, подтянулась к ногам улица, размазались по автомобильному стеклу слезливые ночные огоньки.

Несколько минут езды, и уже справа – пустой и темный Каширский рынок.

Вдрызг – и никакой надежды! Вдребезги – и на сто осколков!

Конец мира вдруг принял цилиндрическую форму, засветился изнутри желтовато-коричневым светом, летя, прибулькнул, расколол себя на мелкие части и, напоследок, словно издеваясь, царапнул отбитым горлышком по граниту…

Асфальта здесь не было, только гранитный булыжник, и чуть дальше – разъезженная машинами грязь, к ночи почти отвердевшая. Место вообще было малоприятное: горчило драными шкурами, подванивало кизяком, и приехать сюда после десяти вечера, чтобы расколоть о гранит бутылку «Стрелецкой», – это отдавало дурдомом и павиановкой.

К звону битого стекла добавилось хриплое ржанье, не в такт закачались горящие вполнакала фонари, и вечер вплотную приблизил небритую физию к нежно-трепетной ночи.

А ведь еще утром свет мира вспыхивал ярко, широко!

Хмуро-дождливые деньки, июнь, а в гараже у Гриши гул, треск: плавится стекло, дымит железная печь, пылает новенькая кислородная горелка.

Гриша выдувает лица.

Сперва изготовляет из огнеупорной глины форму, дает ей отвердеть, потом прилаживает форму к концу метровой стальной трубки. После доводит до жидкого состояния стекло, заливает его в трубку и начинает нежно, настойчиво, с небольшими ритмичными перерывами в эту трубку дуть.

Гриша спешит. Стекло отвердевает быстро! Еще минута – и ни черта из нежно-прерывистого дутья не выйдет.

Но Гриша и медлит: так хочется еще чуток насладиться дутьем!