Несмотря на позднее время, в польском лагере никто не собирался ложиться спать. Жолнеры

[1]

, смертельно уставшие после тяжелого дневного боя, лихорадочно рыли рвы, копали шанцы и возводили валы по периметру наспех сооруженного лагеря. То там, то тут слышался стук топоров — это оборудовали брустверы для орудий или устанавливали частокол. Краковский староста

[2]

Любомирский, князь Корецкий, литовский подканцлер

[3]

Сапега и другие военачальники находились среди солдат, порой даже сами брались за лопаты, чтобы личным примером подбодрить своих воинов. Сам коронный канцлер Оссолинский, потерявший в бою одного из своих племянников, старался скрыть охватившее его горе, объезжал лагерь, подбадривая жолнеров грубоватыми солдатскими шутками. Над оборудованием лагеря трудились все, даже легкораненые брали в руки лопату и спускались в ров. Из полевого лазарета, который не мог вместить всех тяжелораненых солдат и многие лежали просто на земле, ожидая врачебной помощи, доносились глухие стоны. Сюда же сносили и тела погибших, укладывая их друг на друга. Их были тысячи, а сколько еще оставалось лежать за Гнезной у Зборова…

Польский лагерь был разбит в излучине между полноводной Стрипой и ее притоком болотистой речушкой Гнезной, отделявшей его от Зборова, расположенного на той стороне. Там оставался гарнизон из 400 драгун, которые пока еще оборонялись на городских улицах от конницы Хмельницкого. Правда, серьезных попыток занять Зборов казаки еще и не предпринимали. Напротив лагеря поляков в полумиле от него расположил своих грозных татар Ислам Гирей. Всем было понятно, что королевское войско оказалось в западне: форсировать разлившуюся Стрипу под огнем противника нечего было и думать, за Гнезной стояли казаки, а дорогу к Збаражу преграждала татарская конница.

В своей палатке за столом, обхватив руками голову, сидел король. Его черная шляпа, украшенная страусиным пером с крупным бриллиантом, лежала небрежно брошенной на походной кровати, верхние пуговицы тканного серебряной и золотой нитью черного бархатного камзола расстегнулись, будто Яну Казимиру не хватало воздуха. Лицо его поражало своей бледностью, а на лбу выступили капли пота.

— Все пропало! Бедная Отчизна, что с ней будет! — шептал он. — Нет, лучше погибнуть, чем стать свидетелем этого позора!

Ян Казимир не был трусом или малодушным человеком. Подобно отцу и старшему брату, он не уклонялся от военных походов, хотя, как один из иерархов церкви, войну не любил и стремился возникающие конфликты урегулировать мирными средствами. По характеру он был скорее добродушным, чем жестким и в своем письме Хмельницкому перед избранием его королем был совершенно искренним. Если бы в Речи Посполитой все зависело только от его воли, то он все свои предвыборные обещания, данные запорожскому гетману, исполнил бы без колебаний. Однако магнаты, с мнением которых он не мог не считаться, категорически выступали против каких-либо уступок «хлопскому быдлу», а в свою очередь Хмельницкий, выпустив «джинна» народной войны из бутылки, не мог, да и не хотел возвращать его обратно. Поэтому спустя девять месяцев после ухода армии запорожского гетмана от Замостья, разразилась новая война…

Несмотря на позднее время, запорожский гетман в своем шатре еще не собирался спать, обсуждая с генеральным есаулом Демьяном Многогрешным (будущим малороссийским гетманом) план завтрашнего сражения, когда на пороге появился Дорошенко.

— Чего тебе, Петро? — обернулся к нему Хмельницкий.

— Прибыл гонец с письмом от крымского хана к ясновельможному пану гетману, — ответил тот, вручая пакет.

Послание было коротким и, пробежав его глазами, Богдан недовольно, но с едва заметной тревогой в голосе, сказал:

— Хан зачем-то требует меня к себе. Не пойму, какого дидька

[13]

я ему понадобился среди ночи. Ты, Демьян, — обратился он к генеральному есаулу, — собери полковников и доведи до них диспозицию завтрашнего сражения. — А ты, Петро, поедешь со мной.

Закрывшись у себя в шатре, Хмельницкий так и не ложился спать. Дежурившие у входа джуры слышали тяжелые шаги гетмана, глухие проклятия, отрывочные фразы:

— Измена! Предательство! Клятые ляхи!

Однако постепенно ясность мысли стала возвращаться к нему и, приведя усилием воли свои чувства в порядок, Богдан успокоился и стал трезво осмысливать слова хана. В самом деле, что дает ему пленение короля? По условиям их соглашения с Ислам Гиреем все пленные достаются татарам, следовательно, Ян Казимир будет передан ему и вскоре отпущен за выкуп. Лучше от этого ни к Хмельницкому, ни к Войску Запорожскому он относиться не станет. С пленным королем обсуждать условия мира нельзя, а, когда хан его отпустит, согласится ли тот вообще вести переговоры? Если же, не дай Бог, Ян Казимир погибнет в сражении, в его смерти все станут винить запорожского гетмана. Ни шведский король, ни турецкий султан, ни, тем более, московский царь не поверят после этого в его благие намерения. Одно дело восстать против панского гнета и своеволия магнатов, защищая свои нарушенные права, совсем другое — поднять руку на венценосную особу, тем более, своего же короля, которому ты принес клятву верности. «Да, с одной стороны все это так, — мысленно соглашался гетман с аргументами хана, — но в случае победы никакие переговоры не понадобятся. Дальше все просто — триумфальный марш на Варшаву и условия мира я буду диктовать из королевского дворца!» На мгновение Хмельницкий представил, как сейм

[16]

и сенат под его диктовку предоставляют Войску Запорожскому автономию на правах княжества по типу Пруссии, что фактически означает полную независимость или, на худой конец, конфедерацию. Все паны и жиды изгоняются из казацкой территории и на ней вводится гетманское управление. «Стоп! — внезапно опомнился гетман. — А, если Ян Казимир переманит на свою сторону татар? Не случайно же хан настаивал на заключении мира? А у него с собой шестидесятитысячная орда». В тревожных раздумьях гетман не сомкнул глаз до самого рассвета и лишь, когда забрезжило утро, забылся коротким тяжелым сном.

С первыми лучами солнца казаки и татары с трех сторон начали атаку на польские позиции. Хмельницкий, сидя на буланом коне в окружении старшины, наблюдал за ходом битвы с той стороны Гнезны. Хан со своими мурзами находился в задней линии татарского войска.

Пока татарская и казацкая конница пыталась разорвать центр и правый фланг поляков, брацлавский полковник Данила Нечай во главе десятитысячного отряда казаков, в пешем строю стремительно атаковал польский обоз, находившийся на левом фланге. Жестокая битва завязалась по всему фронту. Чтобы под огонь пушек, которые были установлены на церкви, не попали свои, Хмельницкий приказал их убрать и, разместив на берегу Гнезны, вести отсюда стрельбу по польским укреплениям. Казаки и татары в яростном броске сошлись грудь грудью с первой линией польских жолнеров. Завязалась рукопашная схватка, страшная и свирепая, когда противники сражаются одним холодным оружием, а порой и голыми руками, так как перезаряжать ружья нет времени.

В конце августа польские хоругви покидали Збараж. Князь Вишневецкий ехал среди своих драгун, перед ними на исхудалых конях и сами похожие на скелеты неторопливо двигались «крылатые» гусары. За драгунами шла татарская хоругвь князя, за ней венгерская, потом кирасиры, хоругви Дмитрия Вишневецкого, следом тянулся обоз и артиллерия. За хоругвями князя Иеремии выступали со своими войсками Фирлей, Лянцкоронский, Остророг, Конецпольский. Измученные двухмесячной осадой и голодом, измотанные неимоверным нервным напряжением, усугублявшимся отражением бесконечных атак татар и казаков, но выстоявшие в этих яростных сражениях и не покорившиеся врагу, польские воины ступали гордо и уверенно под сенью своих знамен, колыхавшихся над хоругвями. Их оставалось немного, всего чуть более восьми тысяч, но теперь это были испытанные ветераны, цвет королевских войск Речи Посполитой.

В стороне от выдвигающихся из Збаража польских войск волновалась бесчисленная казацкая конница, а еще дальше темнела огромная конная масса татар. Полки запорожской пехоты стояли отдельными квадратами, блестя на солнце наконечниками копий. Гетман Хмельницкий на горячем, нетерпеливо танцующем под ним аргамаке, находился в первой шеренге своих войск, с любопытством вглядываясь в лица возглавлявших свои хоругви польских военачальников. Столкнувшись взглядом с Александром Конецпольским, он насмешливо поклонился, приветствуя своего бывшего начальника, но тот лишь гордо отвернулся в сторону. Когда же скрестились полные взаимной ненависти взгляды холодных голубых глаз князя Вишневецкого и темно-ореховых Богдана Хмельницкого, то, казалось, они подобно стальным клинкам, высекли целый сноп искр. Гордая улыбка зазмеилась по губам князя, он не скрывал своего превосходства над противником, который при таком численном преимуществе не смог его одолеть. При приближении хоругвей князя по рядам казаков и татар прокатилось гулкое: «Ярема!» Они, как никто другой, прекрасно понимали, кому обязаны тем, что им так и не удалось овладеть Збаражем.

Вишневецкий не обращал внимания на эти крики, погрузившись в воспоминания о событиях недавнего прошлого, благодаря которым польское войско оказалось в Збараже, окруженном несметными полчищами запорожского гетмана и крымского хана…

…В том, что миссия Адама Киселя, прибывшего в феврале 1649 года в Чигирин для выработки условий мирного договора, окажется безуспешной, мало у кого вызывало сомнение. Князь Иеремия, хорошо знакомый с обычаями и историей Запорожской Сечи, знал, что одному лишь гетману Сагайдачному удавалось поддерживать среди казаков более или менее твердую дисциплину и добиться беспрекословного повиновения его приказам. К остальным казацким предводителям запорожцы относились без особого почтения и нередко, собравшись на «черную» раду, свергали и убивали своих гетманов. Высокий авторитет Хмельницкого держался и усиливался за счет его побед при Желтых Водах, Корсуне и Пилявцах, но в глазах своего ближайшего окружения — генеральной старшины, он не был непререкаемым. Тот же Кречовский или Нечай пользовались среди казаков и у присоединившихся к восстанию народных масс не меньшим уважением. Да и сами эти массы далеко не все пошли сражаться под знаменами запорожского гетмана, было немало всяких ватаг, которые вообще никому не подчинялись. Вкусив сладость свободы и, сбросив с себя панское ярмо, каждый считал себя казаком, равным запорожцам или реестровикам, и не имел желания вновь возвращаться под власть польских магнатов. Таких ватаг, численностью две-три и более тысяч человек становилось все больше, они действовали не только на казацкой территории, но и за Горынью, нападая на панские поместья и даже войсковые подразделения.

Разделяя мнение большинства магнатов о том, что переговоры Киселя с Хмельницким ни к чему не приведут, и, располагая сведениями, что запорожский гетман ждет весной хана с восьмьюдесятью тысячами конницы, чтобы вместе вторгнуться в пределы Речи Посполитой, Ян Казимир решил нанести превентивный удар. Находившимся в его непосредственном подчинении кварцяным войскам он приказал с наступлением весны стягиваться на Волынь, а командование над остальными вооруженными силами в пределах Малой Польши возложил на бельского каштеляна Андрея Фирлея, одним из предков которого в свое время был великий коронный гетман

Приход Вишневецкого взбудоражил весь польский лагерь. Шляхтичи и чернь в один голос требовали просить князя присоединиться к их войску и возглавить его. После долгих уговоров Лянцкоронского, князь Иеремия все же согласился соединиться с основными силами региментарей. С его приходом тревога и волнения в лагере, словно по мановению волшебной палочки, улеглись, а воинов охватили отвага и энтузиазм. Успокоилась и чернь, не помышляя больше о бунте, такое магическое воздействие произвело на всех одно лишь имя грозного князя. А спустя несколько дней, 18 июня в субботу на исходе дня к Збаражу подступили татарское войско во главе с самим ханом и казацкое — под началом гетмана, показавшиеся полякам темной грозовой тучей и бесчисленными полчищами саранчи.

Поляки выстроились перед своим лагерем, готовясь к отражению атаки. Центр возглавил Александр Конецпольский с тяжелой конницей. Левым флангом командовали Фирлей с Лянцкоронским, здесь же во втором эшелоне стояли хоругви Собесского и Синявского. На правом крыле поляков находились Вишневецкий с Остророгом. Почти сразу, развернувшись плотной лавой, татарская конница ударила в центр польского построения. Небо потемнело от сотен тысяч выпущенных стрел, в лучах закатного светила блеснули десятки тысяч кривых татарских сабель. Гусарские копья приняли горизонтальное положение, разящими серебряными молниями сверкнули тяжелые палаши. Черная волна татарской конницы налетела на стену ощетинившихся копьями «крылатых» гусар и разбилась об нее, обагрив изумрудную зелень луга потоками крови. Не сумев поколебать польский центр, татары, понеся первые потери, откатились назад, но попыток вновь прейти в атаку больше не предпринимали. До самой темноты лишь отдельные всадники соревновались в искусстве сабельного боя, вызывая друг друга на герцы, а затем противники разошлись на отдых. Однако, польские командиры поняли, что допустили ошибку, чрезмерно растянув лагерь и всю ночь насыпали новые валы, и оборудовали шанцы, сужая его. Хмельницкий, в свою очередь, придвинул свой табор из скованных цепями возов ближе к польскому, намереваясь с утра начать новую атаку. Встретившись поздним вечером с Ислам Гиреем, он обсудил с ним предстоящие совместные действия и клятвенно пообещал, что следующей ночью они будут ночевать в польском лагере.

Князь Иеремия встретил рассвет на валах, пытаясь хотя бы примерно определить численность вражеского войска. Подсчитывая ночью костры, пылавшие в казацком таборе и татарском коше, он пришел к выводу, что сведения о количестве казаков и татар явно преувеличены. По его прикидке силы Хмельницкого включали примерно сто тысяч человек, а хана — около шестидесяти тысяч. Впрочем, даже при всем этом их соотношение составляло примерно один к 15, так как численность польского войска не превышала 10 тысяч человек, не считая челяди, которой было раза в три больше.

Не давая полякам ни на минуту сомкнуть глаз, с первыми солнечными лучами артиллерия Хмельницкого открыла огонь по польскому стану. Теперь, после его сужения, в центре нового построении оказались хоругви Фирлея и скрытые за ними орудия. Именно сюда гетман и хан направили основной удар своих войск. Завязалась жестокая битва, но жолнеры выдержали первый натиск, а канониры, посылая смертоносные ядра и картечь почти в упор, огнем своих орудий отбрасывали нападавших назад. Тем не менее, те все в крови и черном пороховом дыму снова и снова накатывались на польские укрепления, стремясь прорваться к канонирам и искрошить их своими кривулями. Час спустя накал боя достиг своего апогея. Сам, немолодой уже годами, Фирлей с окровавленной саблей в руках метался в первых рядах, ободряя солдат и личным примером возбуждая в них отвагу. Сохрани атакующие наступательный порыв еще на какое-то время, неизвестно, чем бы все это закончилось, однако повинуясь сигналу хана, татары стали покидать поле боя, а за ними отошли и казаки. Атаки прекратились, однако артиллерийский и ружейный огонь продолжался вестись до конца дня, загасив свечу жизни не у одного поляка.

Хмельницкий, внимательно наблюдавший за сражением, убедился, что поляки обороняются умело и сходу их позиции взять трудно. Однако опытным глазом бывалого воина он разглядел, что часть валов у широкого пруда, находящегося между обоими замками (в тылу польского лагеря) не завершена до конца. Посоветовавшись с ханом, он приказал подвести свой табор еще ближе к польскому, а татары плотно окружили и замки, и пруд с юга, замкнув тем самым кольцо осады. В свою очередь Фирлей и Вишневецкий пришли к выводу о необходимости еще больше сузить лагерь, насыпав новые валы, чего и добивался запорожский гетман, полагая, что в результате они не станут досыпать старые валы у пруда и не успеют соорудить там новые.

Возвращение гетмана в Чигирин было поистине триумфальным. На всем пути следования его встречали толпы празднично одетых людей, девчата в венках из полевых цветов и в разноцветных лентах, с букетами в руках, православные священники и монахи, славящие казаков, как защитников греческой веры, ватаги ребятишек, бежавшие за казацкими конями. Статьи Зборовского трактата воспринимались народными массами, как полная победа над Речью Посполитой, знаменующая изгнание польських панов и иудеев с Украйны, ликвидацию унии, восстановление греческой веры. Казаки радовались возвращению льгот и привилегий, данных Запорожскому Войску королями Стефаном Баторием, Сигизмундом III и Владиславом IV, а также тому, что три воеводства стали их территорией с линией разграничения по Случу.

«Мовчи ляше, по Случ наше!» — возникла поговорка, быстро распространившаяся по всему краю. Народному ликованию не было границ, некоторые горячие головы даже грозились идти в союзе с татарами войной на Московское государство, как это случалась в начале века.

Прямо от Зборова Хмельницкий направился в Киев, где ему была организована торжественная встреча митрополитом Сильвестром Косовым с высшими иерархами церкви и населением древней русской столицы. Митрополит от Зборовского мира выиграл больше всех: константинопольський патриарх был далеко за морем, а здесь на освобожденных территориях он оставался высшим и практически ни от кого независимым иерархом церкви. Тешило тщеславие Косова и то, что теперь он становился сенатором Речи Посполитой.

Однако эйфория от условий Зборовского трактата стала очень быстро проходить. Переход от военной кампании к мирной жизни для большинства тех, кто по призыву запорожского гетмана поднялся на борьбу с поляками, оказался весьма болезненным. Трофеев, захваченных под Желтыми Водами и Корсунем, было столько, что серебряная тарелка продавалась за талер. В надежде поживиться в новой военной кампании по призыву Хмельницкого отправились почти все, кто мог держать в руках оружие. Хлебопашец бросал в поле свой плуг, доставал косу и присоединялся к войску. Бортник оставлял своих пчел, брал саблю и шел в казаки. Даже служашие магистратов сбривали бороды и становились в казацкий строй. У кого не было никакого оружия шли с засапожными ножами или вообще с дейнеками. Два года почти никто не засевал свои нивы, не убирал урожай. И вот теперь постепенно стало наступать отрезвление. За трофеи, добытые у поляков, турецкие и московские купцы платили мизерную плату, а хлеба и продуктов нельзя было купить, так как их на Украйне не было. Мало того, в свои имения стали возвращаться паны и их управители, принуждая бывших своих подданых снова работать на себя. Буквально в течение октября — ноября в сознании народних масс произошла переоценка значимости Зборовского мирного договора, простые люди, не попавшие в казацкий реєстр и числящиеся тепер в поспольстве, постепенно все отчетливее стали осознавать, что их обманули.

Реальное положение дел, осознание которого стало доходить до большей части населения только к концу осени, Богдану было понятно еще во время подписания Зборовского трактата. Нельзя сказать, что его совсем не мучили угрызения совести, просто вопросы о том, как быть с теми, кто останется за рамками реестра и будет обращен в поспольство, то есть снова будет отдан под власть панов, он решил отложить на потом. За время его отсутствия в Чигирине Иван Брюховецкий, ставший его старшим слугой или домоправителем постарался на славу, возведя там настоящую гетманскую резиденцию. Вновь построенный дворец блистал великолепием, вызванные из Италии мастера разукрасили его великолепными панно и скульптурними группами на темы римских и греческих сюжетов. Пани Барбара, или Мотрона, какое имя она получила при переходе в православную веру, бросилась мужу на шею, шепча ему пылкие признания в любви. Тимош, остававшийся здесь за главного во время отсутствия отца под Збаражем, проявлял свою радость сдержанее, но глаза его светились искренней сыновней любовью. Правда, Богдан заметил, что отношение сына к мачехе нельзя назвать нежным, скорее оно было враждебным. Но, зная нелюдимый характер Тимофея, гетман не придал этому факту особого значения. Восьмилетний Юрко, держась за руку какой-то молодой женщины, жался в стороне, не узнавая в этом пышно одетом пане отца. Богдан с минуту молча разглядывал женщину, пока не признал в ней сестру Василия Золотаренко, своего давнего приятеля и побратима, ныне нежинского полковника.

Харизматическая личность, отважный воин, талантливый полководец и искусный дипломат, Хмельницкий опыта политической и государственной деятельности практически не имел. Наиболее близкой и понятной ему системой управления было военно-политическое устройство Запорожской Сечи, основными принципами которого являлось равенство всех перед законом и централизация власти сверху донизу. Вознесенный победами над поляками при Желтых Водах, Корсуне и Пилявцах на самую вершину государственной власти, гетман уже к концу 1648 года столкнулся с проблемой необходимости проведения административно-территориальной реформы. Поступил он тогда просто, разделив всю освобожденную территорию на 24 округа (поровну по обеим сторонам Днепра), во главе которых стояли полковники, избранные на полкових радах. Полки делились на сотни и десятки, превратив таким образом всю казацкую территорию в подобие Запорожской Сечи. Полковники обладали всей полнотой административной власти в местах дислокации своих полков, сотники — сотен в селах и местечках, а куренные атаманы возглавляли десятки и командовали в паланках. В городах, управлявшихся магистратами на основании магдебургского права, Хмельницкий менять ничего не стал. Для мещан в городах Брацлаве, Виннице, Черкасах, Василькове, Овруче, Киеве, Переяславле, Остре, Нежине, Мглине, Чернигове, Почепе, Козельце, Стародубе, Новогород-Северском было сохранено магдебургское право, предусматривавшее свой суд и общинное самоуправление. Для ремесленников сохранилось право объединяться в цеха, которые имели свои гербы и печати.

Полковники управляли подвластными территориями и через полкових судей вершили суд на основании гетманских универсалов, норм обычного права, и частично Литовского Статута. Но главной их задачей являлся контроль за сбором налогов, таможенных пошлин и акцизов. На период ее создания эта система работала достаточно эффективно, так как не позникало проблем с включением населения в казацкий реестр, казаком считался каждый, кто хотел этого, более того, многих в полки зачисляли насильно, не взирая на протесты. Из-за такого формирования казацких полков они по численности существенно отличались друг от друга, самый большой, брацлавський, включал в себя 21 сотню, по тысяче человек в каждой, а самый маленький едва насчитывал тысячу казаков. Перед началом весенней кампании 1649 года к регулярным казацким полкам присоединилось много желающих поживиться за счет предполагаемых трофеев, поэтому Хмельницкий и сам толком не знал численности всех своих войск. В воспоминаниях современников фигурируют цифры от 200 до 400 тысяч, и, возможно, по состоянию на различные периоды 1649 года так оно и было.

Однако после заключения Зборовского трактата, установившего численность казацкого реестра в сорок тысяч, возникла острая необходимость в проведении новой административной реформы. Подлежал сокращению не только численный состав полков и сотен, но и само их количество.

Закрывшись в своем кабинете с недавно избранным генеральным писарем Иваном Выговским, гетман напряженно размышлял над этитими проблемами, от которых шла кругом голова.

— Посуди сам, Иван, — тяжело вздохнул он, — реестр предусматривает сорок тысяч, у нас же желающих в него попасть не менее двухсот тысяч. Ну, количество полков, допустим, мы подсократим, а людей куда девать?

После того, как Сильвестра Косова не допустили к участию в работе сената и он вынужден был возвратиться в Киев, Хмельницкому стало ясно, что один из важнейших пунктов Зборовского трактата об отмене унии поляки выполнять не намерены. Помимо этого, сейм фактически уклонился от полной ратификации и самого мирного договора, что по существу лишало фактическую автономию Войска Запорожского в трех воеводствах легитимной основы. Создавалась довольно щекотливая ситуация: паны на сейме, скрепя серце, согласились с сорокатысячным казацким реестром и приняли решение о введение дополнительного налога на содержание Войска Запорожского. Также были подтверждены и условия договора о назначении в Киевское, Брацлавское и Черниговское воеводства высших должностных лиц из числа православной шляхты. Не было серьезных возражений и по поводу возвращения казацких привилегий. Своим универсалом король выделил гетману на «булаву» Чигирин, против чего сейм также не возражал, как и по поводу того, что Хмельницкий приравнвался в правах к великому коронному гетману. Однако, магнаты не желали соглашаться с отменой унии, а это был один из важнейших пунктов Зборовского трактата. Со своей стороны и Хмельницкий понимал, что опьяненный воздухом свободы народ даже ему не удастся заставить вновь идти в услужение к панам, а, следовательно, и он не в состоянии выполнить все условия Зборовского мира. Складывалась патовая ситуация, но в отличие от шахмат, она не могла продолжаться бесконечно, ничьей не могло быть, рано или поздно должна была разразиться новая война. И готовиться к ней нужно было уже сейчас.

— Вот что, Иван, — задумчиво сказал гетман генеральному писарю в один из дней в конце января 1650 года, — нам надо искать союзников. Уже сейчас понятно, что Зборовский трактат ляхи выполнять не намерены. Но и войну этой весной они начинать не станут, сил маловато. Да и с нашей стороны, надо прямо сказать, выполнить условия мира не получится. Думаю, все же, около года или немного больше у нас в запасе есть и это время следует использовать с толком. Прежде всего, надо вновь склонить к союзу с нами Ислам Гирея.

— Но захочет ли хан нарушить договор с ляхами, — в голосе Выговского явно прозвучало сомнение, — ведь он сам был инициатором этого мира? Ляхи выплатили ему сто тысяч флоринов и у них с ханом заключен договор о военном союзе.

— Так то оно так, — согласился Хмельницкий, — но ляхи не особенно торопятся выплатить ему оставшиеся двести тысяч флоринов. И вряд ли выплатят вообще, казна у короля пустая. А что касается военного союза, то это пустая формальность. Когда это татары выполняли подобные договоренности? Готовь послание Ислам Гирею, пиши про лядские неправды, что нарушают договор, что обманули его и предложи совместно ударить на них. Вся добыча, которую удастся захватить — его. И вот что еще, пошли гонца в Киев к Волочаю, пусть немедленно едет сюда.

Антон Никитич Жданович по прозвищу Волочай, был одним из тех сподвижников гетмана, с которыми он в декабре 1647 года сбежал на Запорожье. Вскоре после подкорсунской битвы Хмельницкий назначил его сотником Чигиринського полка, в котором сам являлся полковником. После гибели Михаила Кречовского под Лоевом Антон Жданович возглавил Киевский полк, насчитывавший 1792 казака. Выходец из мелкопоместной литовской шляхты, он в совершенстве владел не только польськой и литовской разговорной речью, но также знал татарский и турецкий язик. Когда после победы под Пилявцами в Чигирин прибыл Осман-ага, посланник великого везиря Турции Мелек-Ахмет-паши, регента при малолетнем султане, Жданович по поручению гетмана участвовал в переговорах с ним. В результате состоялись предварительные договоренности, согласно которым казаки получили право беспрепятственного плавания по Черному морю и Архипелагу с правом беспошлинной торговли на сто лет. В свою очередь они обязались не нападать на турецкие города, а в случае нападения поляков на казацкую территорию, Порта должна была оказать им военную помощь. Хотя эти договоренности были приняты еще в конце 1649 года, до настоящего времени они ратифицированы Турцией не были, в связи с чем Хмельницкий и должен был направить посольство в Стамбул.

Задумав проучить Лупула и силой заставить его породниться с ним, Хмельницкий понимал, что выходит за пределы своих полномочий, предусмотренных Зборовским трактатом. Ведь между Речью Посполитой и Молдавией действовал мирный договор, который ему, гетману польских вооруженных сил, без ведома короля нарушать было не к лицу. Более того, в случае военной угрозы Молдавии король должен был оказать помощь Лупулу и приказать коронному гетману двинуть войска против казаков. Но с другой стороны, Хмельницкий воевать с ним и не собирался, а рассчитывал лишь припугнуть зарвавшегося господаря. Все же внимание поляков нужно было как-то отвлечь от предстоящего похода в Молдавию и усыпить их бдительность. К весне отношения у гетмана с ханом снова восстановились. Ислам Гирей, соблазненный обещанием большого ясыря, согласился участвовать в молдавском рейде, но подготовку к нему объяснял началом похода против горских племен в предгорьях Кавказа. Для большей убедительности и гетман отправил в донские степи шеститысячный казацкий корпус во главе с Тимофеем и генеральным есаулом Многогрешным. Став лагерем у Миуса в одном переходе от Черкасского городка, запорожцы на вопросы прибывшего к ним посольства донских казаков, отвечали, что ждут подхода крымского хана.

— В поход против горцев собираемся, — флегматично пояснил одному из донских атаманов генеральный есаул

[24]

,- а прикажет хан, так и на вас ударим!

Обеспокоенные донцы отправили станицу с донесением в Москву. Там тоже не поняли в чем дело и, заподозрив Хмельницкого в двойной игре, Боярская Дума направила в Чигирин своего посланника Унковского. К его приезду, Тимофей с Многогрешным уже возвратились к себе в Приднепровье, а гетман был вынужден объясниться с Унковским начистоту.

— Крымскому хану, — прямо заявил он царскому посланнику, — я обязан всеми своим победами. И Зборовский мир тоже заслуга его. Его царское величество, несмотря на мои слезные просьбы, не берет Войско Запорожское под свою государеву руку. Начни я конфликтовать с ханом, на меня ударят с двух сторон и он, и ляхи. Но против его царского величества, защитника и покровителя греческой веры, я никакой подлости не замышляю. Наоборот, хана удерживаю от нападения на московские украйны. А что касается турок, то у нас с ними мир. Султан обязался придти к нам на помощь в случае нападения ляхов в ответ на то, что Войско Запорожское не будет совершать против Турции морские походы. Разговоры же о нашем возможном переходе под протекторат Турции не более, чем дипломатическая игра.

Не стал скрывать Хмельницкий и своих планов относительно Лупула.

Часть Подольской возвышенности между Збручем и Случем являлась линией разграничения территорий Войска Запорожского и Польши, которую по условиям Зборовского мира коронные войска не имели права переходить. Формально эти земли относились к Брацлавскому полку, но фактически здесь всем распоряжались несколько предводителей местных опрышков, известных как левенцы. Большая часть из них были местными, галицийскими крестьянами, часть молдаване. Сразу после Желтых Вод, когда вся Подолия была охвачена крестьянским восстанием, местные жители тоже объединились в повстанческие отряды, но с Хмельницким соединяться не стали, а начали изгонять с этих мест польских панов самостоятельно, установив на своих землях самоуправление во главе с одним из атаманов, молдаванином, по прозвищу Мудренко. После Зборовского мира коронные войска не должны были входить на эти территории, а брацлавский полковник Нечай не стал конфликтовать с Мудренко и оставил все, как есть, тем более, что поначалу опрышки вели себя спокойно и порядка не нарушали. Формально они подчинялись Семену Высочану, предводителю галицких опрышков, но фактически действовали самостоятельно, на свой страх и риск.

Так этот край и оставался, по сути, ничейной территорией до середины лета. Но как раз в то время, когда Хмельницкий перешел Днестр и гонялся за Лупулом по всей Молдавии, Мудренко со своими людьми захватил Гусятин и Сатанов, куда в это время возвратились некоторые польские помещики, ставшие откровенно притеснять посполитый люд. Убийства никого из них Мудренко не допустил, но все они были выдворены за пределы обоих городов, а документы на землю у них изъяли и уничтожили, как это было в обычае у опрышков.

Коронный гетман, который незадолго до этих событий вынужден был отказать в помощи молдавскому господарю, получив известие о самоуправстве опрышков, был рад случаю хоть чем-то досадить ненавистному Хмельницкому. Не мешкая, он выступил со своими хоругвями к Гусятину и, окружил город, где в это время находились вожди опрышков во главе с Мудренко. Хотя те и не стали оказывать сопротивление, месть коронного гетмана была ужасной. Мудренко и еще двадцати его соратникам поляки отрезали носы, уши и выкололи глаза, после чего в таком виде посадили на телеги и отвезли к ближайшему казацкому гарнизону, оставив издевательское письмо от Потоцкого, что это его подарок запорожскому гетману. Некоторых других наиболее активных участников восстания королевские солдаты сажали на кол, вырезали ремни со спины, четвертовали. Стон стоял по всему Приднестровью.

Хмельницкий, узнав об этом чудовищном поступке коронного гетмана, пришел в неописуемую ярость и поклялся, что этого ему не простит. Спустя некоторое время он вызвал к себе Ивана Серко и долго о чем-то с ним беседовал с глазу на глаз. В ту же ночь казацкий полковник покинул гетманскую ставку и один, без охраны, ускакал куда-то на запад. Казаки, входившие в состав разъезда, возвратившегося к утру в Чигирин, позднее в корчме рассказывали приятелям, что видели, как глухой ночью по дороге мчался одинокий конь, без всадника, окруженный, будто конвоем, стаей громадных волков. Один из казаков, крепко подвыпив, клялся и божился, что признал коня полковника Серко.

— Да ты, Мотузка, верно задремал в седле вот оно тебе и привиделось, — недоверчиво произнес его приятель Карась, сделав приличный глоток из кружки. Сидевшие за столом молодые казаки засмеялись.

Три года непрерывных побед, плоды которых многократно превосходили самые смелые надежды Хмельницкого и тех его соратников, с которыми он выступил из Сечи той, давно уже ставшей исторической, весной 1648 года, не могли не выработать пренебрежительное отношение казацкой массы к полякам, как воинам. Не только простые казаки, но и многие представители старшины, уверовав в свое военное превосходство, перестали бояться коронных войск, полагая, что, пока на их стороне крымский хан, они и в дальнейшем будут одерживать блистательные победы над польскими военачальниками. Даже сам Хмельницкий, человек по своему характеру дальновидный и осторожный, во многом разделял это мнение, что, в конечном итоге, повлекло за собой серию фатальных ошибок, на которые так богат был наступивший 1651 год.

Одной из них являлась недооценка усилий польских дипломатов, активизировавшихся в Бахчисарае. Еще во время поездки в Стамбул Жданович близко сошелся с некоторыми татарскими мурзами, бывавшими при дворе султана, и знал, что поляки активно склоняют Ислам Гирея к отказу от союза с запорожским гетманом. Во многом из-за этого в декабре 1650 года Хмельницкий вновь направил Ждановича в Стамбул с задачей добиться прямого указания крымскому хану от султана выступить на стороне казаков в весенней военной кампании. Такой приказ Ислам Гирею был отдан, однако в это время отношения Крыма с Османской империей приобрели весьма натянутый характер и крымский хан под предлогом того, что молдавский поход не принес ожидаемых результатов, а причинил одни убытки, фактически пытался уклониться от выполнения этого требования султана. В конечном итоге, ему пришлось подчиниться, но с большой неохотой. Русские послы в Крыму информировали Москву о том, что татары не намерены класть свои головы за казаков и, если военная удача окажется на стороне поляков, то они «вместе с ляхами ударят на Хмельницкого». Запорожский гетман, хотя и знал об этих настроениях своих союзников, но продолжал верить хану, соблазняя его обещанием большого ясыря. По большому счету у него и не оставалось иного выхода, так как война с поляками без поддержки татар заранее была обречена на неудачу.

С другой стороны, Хмельницкий и его полковники явно недооценили военно-экономический потенциал Речи Посполитой, а также не учли способность польского короля извлекать правильные выводы из собственных ошибок. В самом деле, предыдущие победы казаков, хотя и имели судьбоносное значение для всего края, однако были одержаны исключительно ввиду явного численного преимущеста восставших и не над самыми талантливыми польскими полководцами. Сражения при Желтых Водах, Корсуне и Пилявцах были выиграны при поддержке татар и введением противника в заблуждение. Но уже при Махновке и Староконстантинове, где казакам пришлось столкнуться с князем Вишневецким, многократное численное преимущество не помогло: князь, хотя и не одержал победы, но и не был побежден. Осада Збаража ясно показала, что при талантливых полководцах поляки умеют сражаться и стоят насмерть до последнего человека, а в битве при Зборове даже при более чем двукратном численном превосходстве, казакам не удалось одержать убедительной победы над регулярным королевским войском. Фактически за все три предыдущих года Хмельницому ни разу не противостоял равный по численности противник и, тем не менее, победы давались с огромным трудом. Что же будет, когда Войско Запорожское столкнется со всей военной мощью Речи Посполитой? Этот вопрос гетман все чаще задавал себе, но вера в непобедимую мощь своего страшного для врагов союзника — татар, укрепляла его в мысли, что и в новых битвах военная удача будет на стороне казаков.

В то же время среди польской шляхты зрело твердое убеждение в необходимости уничтожения казачества, как социального явления, представляющего реальную опасность для основ государственного строя Речи Посполитой. К концу 1650 года польское правительство ясно осознавало, что не имеет возможности настоящим образом влиять на поступки запорожского гетмана, который при поддержке крымского хана стремится к созданию на казацких территориях удельного княжества. Этого нельзя было допустить ни в коем случае, так как такое княжество в союзе с Турцией и Крымом, а также Московским государством и Ракочи создавало реальную угрозу безопасности Республики. Общий страх объединяет даже злейших врагов, поэтому такое же мнение господствовало и среди польских магнатов, которые, отбросив мелкие распри, готовы были объединиться для уничтожения казачества. В ставке запорожского гетмана об этих настроениях шляхты знали, однако легкомысленно рассчитывали, что посполитое рушение королю не удастся созвать, как это случалось и в прошлые годы, когда на призыв Яна Казимира откликались лишь немногие вельможи со своими надворными командами.

Третьей серьезной ошибкой Хмельницкого явилось неверное определение сроков начала военной кампании. В гетманской ставке бытовало мнение, что поляки будут готовы к военным действиям не раньше апреля, поэтому мобилизация казацких полков намечалась на начало мая, когда к Чигирину должен был подойти и крымский хан со своим войском. Раньше этого времени татары выступить в поход не могли из-за отсутствия подножного корма для коней — степь покрывалась молодой травой не раньше конца апреля. Запорожский гетман рассчитывал, что к этому времени к реестровому войску присоединятся и те, кто не вошел в реестр, как это бывало в прошлые годы, особенно при осаде Збаража. Но Хмельницкий не учел, что его авторитет среди южнорусского населения после Зборовского мира значительно снизился. Многие из тех, кто остался вне реестра, не видели смысла отдавать свои жизни за благополучие реестровых казаков, тем более, что обычно гетман, оберегая свои элитные части, первыми бросал в бой и ставил на самые опасные участки именно тех, кто по его призыву присоединялся к запорожцам и реестровикам и фактически представлял собой пушечное мясо.

Линия разграничения между казацкой территорией и остальной Речью Посполитой формально проходила по Случу, однако фактически земли между Збручем, Случем и Днестром от Бара до Брацлава и Ямполя поляки считали своими. В свою очередь, казаки тоже считали эту территорию своей, размещая здесь в крупных населенных пунктах гарнизоны, которые поляки пытались прогнать. Между казацкими и польскими дипломатами не утихали споры за эти населенные пункты. Предложенную Варшавой «Зборовскую линию» Брацлав-Ямполь не признал ни Хмельницкий, ни казацкая старшина, которая и дальше расценивала эти города как свои. Зато линия у крепости Бар признавалась границей со стороны казаков. Именно на основе этих противоречий и происходили пограничные конфликты на протяжении всего 1650 года. В ноябре солдаты брацлавского воеводы Станислава Лянцкоронского пытались занять Мурафу и Красное, которые казаки считали своими. Конфликт продолжения не имел, но напряженность в приграничной зоне сохранялась и достаточно было нового, пусть и небольшого, вооруженного столкновения, чтобы стороны перешли к активным военным действиям…

Сразу же по прочтению королевского послания, Хмельницкий направил приказ своим полковникам: брацлавскому Даниле Нечаю, кальницкому (винницкому) Ивану Богуну и уманскому Иосифу Глуху усилить казацкие гарнизоны в приграничных районах и быть в готовности дать отпор полякам, если они попытаются перейти линию разграничения. Конечно, гетман был уверен, что зимой поляки полномасштабных военных действий не начнут, поэтому приказа о полной мобилизации казацких полков в приграничной зоне не отдал, полагаясь на военный опыт и полководческое искусство всех трех полковников.

Нечай, находившийся в ту пору в самом расцвете лет, действительно не был новичком в военном деле. Выходец из старинного шляхетского рода герба «Побог», к которому принадлежал и род Конецпольских, он в совсем еще юном возрасте ушел на Сечь, принимал участие в казацких восстаниях, затем оказался на Дону, где постигал военное искусство. В начале сороковых годов он возвратился в Малороссию, поступил в Киево-Могилянскую академию, которую закончил в 1647 году. Вскоре Нечай вместе с Хмельницким отправился в Запорожье, став с первых дней восстания одним из верных соратников гетмана. У казаков и поспольства 39-летний полковник пользовался огромной популярностью, считаясь не без основания, вторым после Хмельницкого вождем восставшего народа.

Исполняя приказ гетмана, и получив сведения о том, что Калиновский стягивает к Каменцу находившиеся на зимних квартирах войска, Нечай перегруппировал свои силы, оставив часть их в Ямполе и Шаргороде, а сам с трехтысячным отрядом казаков укрепился в Красном. С тактической точки зрения это было верное решение, так как, куда бы Калиновский не направил удар своего войска: на Ямполю, к Шаргороду или прямо на Красное, отовсюду ему грозил фланговый обхват.

Все же искушенный в военном ремесле полковник решил перестраховаться и, вызвав к себе сотника Шпаченко, сказал:

Иван Федорович Богун, без упоминания о котором не обходится ни одна южнорусская, да и многие польские летописи, один из немногих, кто на протяжении пятнадцати лет подряд сохранил полковничий пернач, верный соратник Хмельницкого, любимец казацкой черни и всего украинского народа, перешедший под конец жизни на службу к Яну — Казимиру, остается на протяжении более трех с половиной веков одним из самых загадочных героев Освободительной войны. Достоверно не известно его происхождение и место рождения, а также род занятий до того момента как он вместе с Дмитром Гуней участвовал в обороне Азова от турок, командуя в возрасте 18 лет отрядом запорожцев. Отсюда возникли предположения о том, что он, как и Гуня, принимал участие в восстании Якова Острянина. Ходили слухи, что его отец Федор Богун был выходец из польской шляхты. Другие считают, что Богун — это прозвище

[27]

, а на самом деле его фамилия Федоренко, как это и указано в реестре кальницкого полка. Существует точка зрения, высказанная дореволюционными историками, о том, что в Освободительной войне принимали участие три разных Богуна, объединенные народной молвой в одну личность, наподобие знаменитого д'Артаньяна.

Вероятно, Иван Богун относился к числу тех соратников Хмельницкого, кто весной 1647 года вышел вместе с ним из Сечи. Известно, что в 1648 году он был могилевским полковником, в июле 1649 года принимал участие в осаде Збаража, получил там тяжелое ранение и по выздоровлению в ноябре того же года был назначен на должность кальницкого полковника. При составлении казацкого реестра Богун был утвержден в этой должности и оставался в ней до самой смерти Хмельницкого.

Планы Калиновского по захвату Винницы не были секретом для 32-летнего полковника. Узнав о смерти Нечая, Богун, темнея лицом, поклялся справить по погибшему побратиму «пышные поминки» полякам и приступил к организации обороны города. Высланные им разъезды своевременно информировали полковника о передвижении войск Калиновского. Богун знал о захвате Шаргорода и судьбе, постигшей Ямполь, поэтому был уверен, что окрыленный одержанными победами Калиновский неминуемо постарается захватить и Винницу, имевшую стратегическое значение для дальнейшего наступления на Украйну. Получив известие о том, что польный гетман уже в пятнадцати верстах от Винницы, Иван Федорович приказал вырубить во льду Буга большое количество полыней, прикрыв их соломой, а на берегу реки насыпать земляные валы обильно полив их водой. Начало марта в том году было отмечено сильными морозами и серьезными снегопадами, поэтому военная хитрость кальницкого полковника увенчалась полным успехом. Изучив тактику действий Калиновского по захвату Красного и Ямполя, он не сомневался, что польный гетман вновь будет действовать под покровом ночи, постарается скрытно перейти Буг и внезапным ударом овладеть Винницей.

Заняв трехтысячным отрядом казаков территорию бывшего иезуитского монастыря, так называемые Муры, за мощными стенами которого можно было выдержать длительную осаду, Богун умышленно оставил пустым на острове Кемпа деревянный замок, не имевший особого военного значения. Как он и предполагал, Калиновский в ночь с 10 на 11 марта направил ударный отряд Лянцкоронского, усиленный панцирными хоругвями ротмистров Киселя и Мелешко для внезапного захвата Винницы. Из-за глубокого снежного покрова передвижение конницы было замедлено, поэтому Лянцкоронский подошел к городу лишь утром 11 марта, заняв островной замок и прилегающее к нему предместье на берегу Буга. С первыми лучами мартовского солнца из Муров выступила казацкая конница во главе со своим полковником. Спустившись к берегу, казаки при появлении польских конных хоругвей на льду Буга, обратились в притворное бегство по направлению к городу. Польская конница во главе с брацлавским воеводой, ободренная отступлением казаков, бросилась в атаку. Наращивая темп, гусары Киселя и Мелешко выхватили палаши из ножен, сверкнувшие в их руках серебряными змеями, и вылетели на лед Буга. Уже спустя несколько секунд несущиеся в карьер кони попали в полыньи, покрытые тонким льдом, и началось то, что позднее получило название «Винницкого ледового побоища». В то время, как первые ряды атакующих уже оказались в полыньях, задние ряды продолжали мчаться вперед, попадая в новые проруби, которыми густо усеян был весь Буг. Ржание тонущих коней, крики оказавшихся в ледяной воде людей, треск ломающихся копий слились в один протяжный гул, стоящий над рекой. В мгновение ока притворно отступавшие казаки повернули назад и, спешившись на берегу, в пешем строю устремились на поляков. В то время, как одни вели непрерывный перекатный огонь из ружей по еще уцелевшим гусарам, другие копьями, прикладами самопалов и саблями топили тех, кто попал в полыньи. В этой кровавой резне погибли ротмистры Кисель, брат киевского воеводы Адама Киселя, и Мелешко, а Лянцкоронский, тоже искупавшийся в холодной воде Буга, лишь чудом остался жив, но получил ранения от ударов копьями и ружейными прикладами. Только к вечеру ему удалось выбраться из полыни и добраться до своих. Те поляки, которые не попали в проруби, отступили в панике к островному замку, оставив на льду убитых товарищей, боевые знамена обеих хоругвей и личную хоругвь брацлавского воеводы.

Первая победа над польным гетманом, не потерпевшим дотоле в этой кампании ни одного поражения, существенно повлияла на состояние морального духа не только казаков, но и горожан. Помимо того, что Калиновскому не удалось внезапное нападение, так в первом же бою он потерял цвет своего войска. К тому же Богун приказал всю имевшуюся артиллерию установить на стенах Муров и оттуда казаки до захода солнца вели огонь по островному замку.

Хмельницкий, получив донесение о захвате Калиновским Красного и гибели Нечая, некоторое время не предпринимал особых мер, полагая, что это мог быть лишь малозначительный конфликт в приграничной зоне, после которого польный гетман, оставив в Красном свой гарнизон, возвратится к Бару. Однако уже через несколько дней он понял, что Калиновский намерен утвердиться на Брацлавщине, превратив ее в плацдарм для развития дальнейшего наступления в предстоящей военной кампании. Этого гетман не мог допустить, поэтому поручил генеральному есаулу Демьяну Многогрешному общее командование над полками в приграничной зоне с задачей выбить поляков за линию разграничения. Сам же он, дождавшись подхода подкреплений с Левого берега, в середине марта выступил вслед за генеральным есаулом.

Все же непредвиденное зимнее наступление Калиновского внесло существенные коррективы в планы Хмельницкого. Прежде всего, далеко не все полковники были готовы к весенней военной кампании, так как сборы начались, по меньшей мере, на месяц раньше, чем намечалось. Казаки разошлись на зиму по домам и собрать их было не так просто. Во-вторых, если раньше, едва узнав, о начале подготовки к походу против поляков, население валом валило записываться в казаки, то в этот раз мобилизация проходила медленно и с неохотой. Пополняя по ходу движения казацкие полки, Хмельницкий неторопливо двигался к урочищу Гончариха, как называлась обширная открытая местность в бассейне Случа и Южного Буга между Межибожем и Староконстантиновым. Он не особенно торопился, так как прибытие Ислам Гирея ожидалось не раньше начала июня.

Надо отметить, что с самого начала эта кампания складывалась для запорожского гетмана неудачно. Прежде всего, в этот раз в его распоряжении было значительно меньше войск, чем под Пилявцами и Збаражем. Народные массы утратили прежнее безоговорочное доверие к Хмельницкому за потакание панам, казни мятежников, отказ в записи в реестр. К тому времени уже вся Украйна знала, что за союз с татарами гетман расплачивается свободой тысяч своих соотечественников, отдавая их в неволю крымским мурзам. Некоторые реестровики предпочли бы выступить против турок и татар, чем воевать с Короной. Находились и казаки, которые прямо перешли на службу к полякам. Кроме того, для отражения угрозы с севера, откуда князь Радзивилл мог нанести удар по Киеву, Хмельницкий отправил к Лоеву двадцатитысячное войско во главе с черниговским полковником Мартыном Небабой.

Ошибся гетман и с определением места сбора королевских войск. По его расчетам Яна Казимира следовало ожидать у Збаража, почему казацкое войско и стало сосредотачиваться в урочище Гончариха, в то время, как на самом деле, король назначил местом сбора своих военных формирований Сокаль.

Но даже позднее, получив сведения о том, что король стоит у Сокаля, куда со всей Польши к нему стягиваются войска, Хмельницкий не решился выступить туда без хана, который обещал привести с собой 80 тысяч татар. Хотя позднее польские мемуаристы сообщали, что у казаков было стопятидесятитысячное войско, как и собравшееся под знаменами Яна Казимира, на самом деле оно вряд ли превышало более 70–80 тысяч человек.

Конечно, было бы ошибкой представлять, будто Хмельницкий весь май и июнь простоял в Гончарихе со всем войском без движения, не выходя за пределы табора. На самом деле казацкие отряды постоянно передвигались по всему краю, в первую очередь, с целью заготовки фуража и провианта, но также и для того, чтобы инициировать восстания крестьян в тылу и на флангах королевской армии. У казаков была хорошо организована разведка, поэтому Хмельницкий знал о всех передвижениях Яна Казимира. Для него не составляло тайны, что основной проблемой польской армии являлся обоз, состоявший из нескольких сотен тысяч возов, который создавал огромные проблемы в походе и, особенно, при переправе войск через реки и речушки. Королевская армия, сведенная в десять дивизий, очень медленно двигалась к Берестечку тремя различными дорогами, а когда, наконец, переправилась через Стырь, то солдаты настолько устали, что даже, вопреки всем правилам, улеглись отдыхать прямо на землю, не оборудовав лагерь.

Почему же Хмельницкий, столько раз громивший поляков именно по частям и на переправах, в этот раз оставался бесстрастным созерцателем того, как беспорядочно передвигавшееся королевское войско благополучно переправилось через Стырь и без всяких помех оборудовало укрепленный лагерь? Обычно эту странную медлительность гетмана принято объяснять стремлением подождать хана, который явно запаздывал, но, по всей видимости, дело былоне только в этом. Создается впечатление, что он не столько боялся поляков, сколько опасался собственных воинов, как казацкой черни, так и присоединившихся к ним крестьян. После смерти Кривоноса, гибели Кречовского и Нечая рядом с ним не осталось ни одного полковника, который бы пользовался непререкаемым авторитетом в казацко-крестьянском войске. Дженджелей отличался непомерной жестокостью, Мартын Небаба, признанный крестьянский вождь, был отправлен гетманом против Януша Радзивилла, Мартына Пушкаря, преданного сторонника Хмельницкого, еще мало кто знал на Правобережье, Антон Жданович оставался в Киеве. Воронченко, Носач, Шумейко, Глух, Громыко не отличались особыми качествами военачальников. Иван Богун — герой обороны Винницы в силу молодости тоже был еще мало кому известен. Гетман, памятуя уроки предыдущих казацких восстаний, хорошо помнил судьбы Наливайко, Трясило, Сулимы и других казацких вождей, поэтому понимал, что в случае поражения казацкая чернь и холопы без колебаний выдадут его полякам, от которых ему ничего хорошего ждать не приходилось. Поэтому он и не предпринимал никаких попыток атаковать короля до прихода хана, видя в Ислам Гирее единственную защиту от своих же людей в случае военной неудачи.

Когда, наконец, казацко-татарское войско подступило к Берестечку, произошли первые столкновения польских и казацких разъездов. Узнав об этом, король приказал выстроить войска в предполье перед лагерем и быть готовыми к бою.

Место для лагеря, растянувшегося на добрые полмили, было выбрано удачно. С тыла его прикрывала Стырь, а с левого фланга — ее приток болотистая речка Пляшевая, вокруг которой в нескольких милях от лагеря начиналось сплошное болото. Правый фланг польского построения был защищен еще одним мелководным притоком Стыри речушкой Сытенькой, а по фронту, сколько было видно глазу, раскинулся огромный луг с небольшими возвышенностями. С юга эта местность ограничивалась еще одним притоком Стыри — рекой Иквой. На противоположном конце этого обширного поля милях в трех-четырех от поляков сосредотачивались первые казацкие и татарские отряды. Небольшие их разъезды рассыпались по всей округе, поджигая близлежащие хутора и строения, и даже захватили несколько сотен польских лошадей, выпасавшихся на пастбище вместе с челядью. Некоторые, наиболее отважные казаки и татары подъезжали к польским позициям, вызывая охотников на бой, но поляки по приказу короля не двигались с места. Так продолжалось до самого вечера, солдаты устали стоять в строю без движения и, наконец, Конецпольский предложил коронному гетману атаковать противника.

— Я не возражаю, — хмуро улыбнулся тот, — пусть пан коронный хорунжий сам начинает атаку.

Позорное бегство хана со всей ордой в мгновение ока изменило расстановку сил на поле брани. Окруженные со всех сторон польскими хоругвями казацкие полки вынуждены были отступать с большими потерями, а порой и просто бежать с поля боя, чтобы укрыться в таборе за рядами возов. Поляки преследовали и рубили их яростно, без жалости и снисхождения, даже коринфский митрополит Иосааф, благословлявший казаков на битву, не успел добежать до табора, путаясь в полах своей рясы, и, невзирая на его чин священнослужителя, был зарублен кем-то из гусар.

Все же конные полки Богуна, Дорошенко и Серко сумели сдержать хоть ненадолго рвущихся к табору поляков, дав возможность большей части пехоты укрыться за спасительными возами. Едва сумев с трудом замкнуть табор, казаки стали передвигать его ближе в Пляшевой, чтобы не оказаться в полном окружении и, в конечном итоге, уперлись одной из сторон в речку, которая таким образом прикрыла их правый фланг. С тыла вплотную к казацким возам примыкало огромное болото.

С наступлением темноты поляки возвратились на свои позиции, забрав с поля сражения своих погибших и раненых товарищей. До поздней ночи они славили Господа за одержанную победу, воздавали должное героям сегодняшней битвы Иеремии Вишневецкому, Николаю Потоцкому и другим военачальникам, отличившимся в ходе сражения. Окончательный разгром оставшихся в лагере казаков представлялся делом нескольких дней. Орда ушла далеко и хан, по всей видимости, возвращаться назад был не намерен.

В казацком таборе настроение было совсем иным. Под покровом ночи казаки вынесли с поля своих павших товарищей, чтобы с наступлением дня предать их земле по христианскому обряду. Затем Филон Дженджелей, собрав на совет полковников, стал выяснять, что кому известно о гетмане. Тут выяснилось, что отсутствует и генеральный писарь Выговский. Иван Серко что-то хотел сказать по этому поводу, но, подумав, счел за лучшее промолчать.

— Судя по всему, гетмана и Выговского увлек за собой хан во время бегства, — высказал предположение Дженджелей. — Но все это выясним потом, сейчас важнее решить, что нам делать дальше.

Как это ни парадоксально звучит, но качества истинного полководца проявляются не столько в самой битве, сколько при победе в сражении. Слова как-то брошенные в лицо Ганнибалу в приступе гнева командующим его конницей: «Боги дали тебе талант одерживать победы, но не научили пользоваться их плодами» с полным основаниям можно отнести и к Яну Казимиру.

Сразу после разгрома казацкого лагеря, король собрал военный совет, сообщив собравшимся, что он с кварцяным войском уходит из Берестечка на отдых во Львов.

— Как это возможно, ваше величество? — удивился князь Вишневецкий. — Прекращение нашего наступления в самый решающий момент всей кампании позволит Хмельницкому вновь собрать войско и выступить против нас.

Остальные члены военного совета тоже с нескрываемым недоумением на лицах переглянулись между собой.

— У наших наемников кончается срок контракта, — замялся Ян Казимир. — Они все равно без жалованья воевать не будут. А деньги реально можно получить только во Львове, да и то хватит ли их, чтобы заплатить всем, еще вопрос.

С наступлением весны 1652 года всеобщее недовольство, зревшее по всему казацкому краю, вылилось в открытые выступления против поляков, а заодно и против Хмельницкого. Когда в Корсунь по приказанию гетмана прибыл полковник Громыко, чтобы привести численность Корсунского полка в соответствие с новым реестром, казаки взбунтовались и убили его за то, что Хмельницкий и старшина заключили Белоцерковский мир на невыгодных условиях. За этот бунт Хмельницкий приказал казнить избранного ими корсунским полковником Лукьяна Мозыру, но тот вышел из его подчинения и стал формировать на Левобережье свое ополчение. Русский шляхтич Хмелецкий, старинный приятель Хмельницкого, перешедший на его сторону еще под Желтыми Водами, последовал примеру Мозыры на правом берегу и призывал выступить как против поляков, так и против Хмельницкого. По Бугу и Днестру местные жители формировали повстанческие отряды и нападали на поляков. Наказной черниговский полковник Матвей Гладкий (на миргородском полку его заменил Григорий Лесницкий), узнав о готовящемся в Миргороде восстании горожан, поддержал его, и на праздник Пасхи все поляки, расквартированные в городе, были перебиты. Гладкий, бывший одно время наказным гетманом под Берестечком, вновь провозгласил себя им и стал рассылать универсалы от своего имени, поднимая народ на борьбу с поляками. Так же, как в Миргороде местные жители поступили с литовцами, остановившимися на зимние квартиры около Мглина и Стародуба. В Лубнах народ собрался на сходку, отказался подчиняться Хмельницкому и избрал себе гетмана Бугая. Разброд в Запорожском Войске вызывал новые народные волнения. Двадцать тысяч казаков, исключенных из реестра, не хотели с этим мириться и готовы были отстаивать свои права с оружием в руках.

Положение самого Хмельницкого с каждым днем становилось все более шатким. В безопасности он не чувствовал себя даже в Чигирине, своей резиденции. Иначе, как изменником, в народе его не называли, в его адрес высказывались прямые угрозы. В этой ситуации он вынужден был опять, как и после Зборова, превысить реестр, включая в него всех желающих. Оправдываясь за это перед Калиновским, Хмельницкий писал, что поступил так в интересах самих поляков, иначе начнется бунт. В ответ на упреки польного гетмана, что повсеместно нарушаются пункты Белоцерковского мира он ответил словами Тита Ливия: «мир надежен там, где его условия приняты добровольно, а там, где предпочитают иметь рабов, там трудно рассчитывать на верность».

Все же свои меры Хмельницкий не замедлил принять, так как малейшее посягательство на свою власть не прощал никому Верные ему казацкие полки подавили мятеж Мозыры, Хмелецкого и Гладкого. Все три предводителя были схвачены. По требованию короля Хмельницкий подписал им смертный приговор и они были обезглавлены. Помимо руководителей были казнены и другие активные участники мятежей, что не прибавило авторитета гетману у широких слоев населения.

Не известно как сложились бы дальнейшие отношения гетмана с народными массами, но изменившаяся летом 1652 года военно-политическая обстановка вновь их сблизила, восстановив утраченное было Хмельницким народное доверие.

Переговоры с молдавским господарем Василием Лупулом о женитьбе Тимофея Хмельницкого на его дочери велись еще с 1649 года. На следующий год после совместного молдавского похода казаков и татар Лупул вынужден был подтвердить свое обещание, но, ссылаясь на юный возраст невесты, попросил отложить свадьбу. В начале 1652 года гетман, который как никогда нуждался в союзниках, напомнил Лупулу его обещание. Скрепя сердце, молдавский господар подтвердил свое согласие на этот брак, но выдавать дочку замуж за Тимофея по-прежнему желания не имел. Гетман, который вообще мало кому доверял, к Лупулу относился с большой настороженностью и решил на всякий случай принять свои меры на случай какой-нибудь неожиданности.

Молодой гетманыч строго следовал указаниям отца. Казаки ехали не торопясь, большую часть времени шагом, лишь иногда переходя на рысь. В Приднепровье конец мая обычно бывает жарким, поэтому старались передвигаться в вечернее и ночное время, когда жара спадала, а днем останавливались на отдых где-нибудь в густой зеленой дубраве. Особых мер предосторожности не принимали, ограничиваясь отправлением вперед по ходу движения и в стороны конных разъездов.

Тимофей с удивлением, смешанным с горечью, разглядывал места, через которые он два года назад возвращался из Крыма к Пилявцам, и не узнавал их. Некогда обильные села словно вымерли, а от многих хуторов в изобилии разбросанных прежде по степи, остались лишь пожарища, которые даже воронье облетало стороной. До начала казацких войн здесь повсюду колосились хлеба, зеленели нивы, на которых трудились хлеборобы, сейчас же до самого горизонта простиралось безлюдное пространство, покрытое густой молодой травой, да и то изрядно вытоптанное сотнями тысяч конских копыт там, где по нему в прошлые годы, сменяя друг друга, проходили казаки, поляки и татары. Население края бежало из этих мест от войн и татарских набегов, люди бросали нажитые места и уходили на левый берег Днепра, где, как грибы, вырастали на новой Слободской Украине целые города: Ахтырка, Сумы, Харьков. Царское правительство предоставляло возможность беглым крестьянам с Правобережья селиться в этих необжитых территориях на льготных условиях. Правда, после Белоцерковского мира поляки стали принимать меры по недопущению бегства крестьян в Слободскую Украину, принуждая Хмельницкого помогать им в этом, но меры эти особого успеха не имели.

Через неделю похода Умань осталась позади справа и, не дойдя до Буга с десяток верст, молодой гетманыч приказал остановиться на отдых. Возов и артиллерии у казаков не было, поэтому они не могли оборудовать табор и ограничились тем, что, разметив местность, выкопали ров и насыпали валы. Для патрулирования левого берега Буга, где имелся брод, по которому обычно путники переправлялись через реку, Тимофей выслал усиленные разъезды. Время шло, но ничего подозрительного замечено там не было.

Спустя два дня, когда казаки уже отдохнули и были готовы к продолжению похода, в их тылу появилось облако пыли, постепенно затягивающее весь горизонт. Хотя Тимофей не ожидал какой-либо опасности с этой стороны, все же он решил проверить, что бы это могло значить. Оставив за себя в лагере одного из есаулов, гетманыч с небольшой охраной отправился на разведку. Каково же было его удивление, когда он понял, что это движется казацкая конница, а за ней следуют пехотные полки. Впереди, под развернутым знаменем ехали Богун и Дорошенко.

Резкое изменение военно-политической ситуации после битвы при Батоге воскресило угасшие было надежды и планы Хмельницкого по созданию на освободившихся казацких территориях удельного княжества в рамках Зборовского трактата. В их осуществлении он мог рассчитывать на твердую поддержку Ислам Гирея, который сам давно вынашивал идею создания на своих границах союзного казацкого государства, но этого было явно недостаточно. Султану вряд ли понравилось бы такое тесное сближение казаков с татарами, а у Москвы, вероятно, возникли бы обоснованные опасения за безопасность своих южных границ. Тем более, такое резкое изменение позиции гетмана, который на протяжении последних трех лет настаивал на том, чтобы царь взял его под свою руку, не могло не насторожить Боярскую Думу.

— Нам сейчас надо думать не о переходе в подданство к белому царю, — делился своими мыслями Богдан с Выговским, мягко ступая в сафьяновых сапогах по персидскому ковру, застилавшему пол его кабинета, — а о том, чтобы использовать сложившуюся благоприятную ситуацию в своих интересах. С Москвой нам нужен только военный союз, не более того.

— Менять шило на мыло нет никакого резона, — понимающе кивнул генеральный писарь, сидевший за столом в роскошном кожаном кресле. — Перейдя в московское подданство, мы можем получить такое же ярмо на свои шеи, как и прежде, только сбросить его будет гораздо тяжелее.

— Суть не в этом, — отмахнулся гетман, — если царь согласится принять нас под свою руку, то можно будет оговорить сохранение казацких прав и привилегий, а что касается сиромы, то таких притеснений от царских людей, как от ляхов, однозначно не будет, да и вера наша одна, православная. Проблема в другом, нужно ли нам это сейчас? Переход под царскую руку означает окончательную утрату надежды на создание независимого казацкого государства. Понаедут сюда царские воеводы и прости-прощай, казацкие вольности.

— Но какая выгода Москве в том, чтобы просто так за здорово живешь встревать из-за нас в войну с Речью Посполитой? Зачем москалям эта морока?

Дипломатия — дипломатией, но подготовку к новой военной кампании запорожский гетман начал вскоре после битвы при Батоге. Реорганизовывались и пополнялись уже существующие полки, формировались новые, в реестр записывали всех, кто хотел вступить в казацкое войско. Только вот желающих становилось все меньше, так как население Украйны катастрофически сокращалось. В прежние годы костяком казацкой армии являлись крестьяне, к которым присоединялись и жители городов. Но после сокращения реестра многие из тех, кто в него не вошли, удалились на Запорожье или в Слободскую Украйну. Из-за оттока людей у Хмельницкого возникли даже трения с Сечью, так как пополнять казацкие полки становилось все сложнее. Мещане, проживавшие в крупных городах, где действовало магдебургское право, также не имели особого желания оказачиваться и попадать под власть полковников.

Но с людскими ресурсами еще куда ни шло, хуже обстояло с финансами. Из разоренных войной территорий не откуда было брать денег, налоги и акцизы не покрывали военных расходов. На Левобережье, меньше затронутом войной, положение было несколько лучшее, но в Приднепровье обезлюдели не только целые села, но и местечки.

Чтобы хоть как-то улучшить положение дел, было решено после зачисления в реестр, отпускать казаков по домам, чтобы они хоть как-то занимались хозяйством. Некоторые, как в довоенное время, возвратились к бортничеству, рыболовству и другим отхожим промыслам. С теми, кто не имел опыта обращения с оружием, проводилась кратковременная подготовка и они тоже отпускались домой.

К концу года в гетманской ставке из надежных источников стало известно, что король усиленно готовится к войне, но Хмельницкий и его кружение полагали, что военная кампания начнется не ранее лета 1653 года. Поэтому на зимний период времени в полках и казацких гарнизонах в приграничной зоне оставалось минимальное количество людей, а остальных распустили по домам. С одной стороны, такое решение вызывалось необходимостью экономить финансы, с другой объяснялось недооценкой военно-экономического потенциала Речи Посполитой.

После гибели в сражении под Батогом Самуила Калиновского, король назначил великим коронным обозным чудом уцелевшего тогда Стефана Чарнецкого. Этот видный в дальнейшем военный деятель Речи Посполитой, имя которого упоминалось даже в государственном гимне, ставший под конец жизни польным гетманом коронным, всю свою жизнь посвятил военному ремеслу. Новоиспеченный коронный обозный не отличался знатностью рода и богатством. Его родовое поместье Чарнец находилось на юге Польши и не приносило его владельцам таких баснословных доходов, как имения Вишневецких или Конецпольских на Украйне. Едва выйдя из подросткового возраста, Чарнецкий был зачислен в кавалерийский корпус и в 18 лет стал офицером. Спустя три года, считаясь уже опытным воином, он принимал участие в Хотинской битве 1621 года, когда гетман Жолкевский одержал убедительную победу над турками. Несколько лет спустя он поступил в войско коронного гетмана Конецпольского и на протяжении последующих десяти лет приобретал боевой опыт в походах против татар, в войне со шведами и, наконец, в обороне Смоленска в войске вновь избранного короля Владислава IV. Позднее он был в числе тех военачальников, что в 1637 году одержали победу над Павлюком в Кумейковском сражении, а затем в 1644 году под знаменами Конецпольского разгромили татар Тугай-бея под Ахматовом.

Как ни велико было значение победы Богуна над Чарнецким, все же это был лишь частный случай рано начавшейся военной кампании того года. Основные события предполагались в будущем, когда сойдут снега, прекратятся холода и на полях зазеленеет первая молодая трава. Но по опыту прежних лет Хмельницкий знал, что раньше июня королю вряд ли удастся собрать посполитое рушение и лишь после этого начнется решающая битва. Поэтому он и сам не торопился выступать в поход, полагая, что в его распоряжении остается еще несколько месяцев мирной жизни. Но волею обстоятельств в планы гетмана были внесены неожиданные коррективы, с которыми он не мог не считаться.

— Плохие вести из Молдавии, — еще с порога произнес обеспокоенный Выговский, едва переступив дверь гетманского кабинета.

— Что там у тебя? — спросил Хмельницкий, отрываясь от чтения лежавших на столе бумаг.

— Господарь прислал гонца. Пишет, что бояре подняли мятеж, их поддержали Ракочи и Бассараб, вторгнувшись в пределы Молдавии. Сам Лупул скоро будет здесь и просит твоей помощи.

— Этого нам только не хватало, — Хмельницкий грузно поднялся из-за стола и прошелся по кабинету. — Не зря говорят, беда не ходит одна.

Божьи жернова мелят медленно, но верно. Угрозы Хмельницкого отдаться под власть султана, его сближение с крымским ханом в условиях неизбежности новой войны с Речью Посполитой постепенно сформировало у московского правительства мнение о необходимости принятия Войска Запорожского под государеву руку. Впервые в обстановке строгой секретности такую рекомендацию Алексею Михайловичу высказала Боярская Дума 22 февраля 1653 года, после чего Москва взяла курс на расторжение Поляновского мирного договора. Со своей стороны, еще не зная об этом решении, Хмельницкий, хорошо осознавая, что сколь-нибудь надежный мир с Польшей невозможен, а продолжать борьбу в одиночку у него не хватает сил, направил в апреле 1653 года посольство в Москву, настаивая на том, чтобы царь принял Войско Запорожское под свою руку. Послы гетмана Кондрат Бырляй и Силуян Мужиловский привезли грамоты от Хмельницкого также патриарху Никону, боярам Морозову, Пушкину и Милославскому. В послании к царю гетман сообщал, что поляки идут на него новой войной, на поругания веры и святых церквей. Он также писал, что турецкий султан предлагает ему перейти в его подданство и прибавил: «Если ваше царское величество не сжалишься над православными христианами и не примешь нас под свою высокую руку, то иноверцы подобьют нас и мы будем чинить их волю. А с польским королем у нас мира не будет ни за что».

Несмотря на то, что решение о войне с Речью Посполитой было уже фактически принято, казацкие послы и в этот раз получили уклончивый ответ в том смысле, что царское правительство примет меры к примирению короля с гетманом на условиях Зборовского мира. Иного ответа московские дипломаты и не могли дать, так как им необходим был, хотя бы формальный повод для односторонней денонсации Поляновского мирного договора. С этой целью 24 апреля для новых переговоров в Варшаву отбыли боярин князь Борис Александрович Репнин-Оболенский, боярин князь Богдан Хитрово и дьяк Алмаз Иванович. Послы встретились с Яном Казимиром во Львове, начали переговоры, как обычно, с требования об ответственности виновных в умалении царского титула, затем перешли к казацкой проблеме. Послы требовали строгого соблюдения условий Зборовского и Белоцерковских договоров, уничтожения унии и прекращения притеснения православной веры. Паны в ответ заявили, что Хмельницкий обманывает царя, что он принял магометанскую веру и именно поэтому король идет на него войной. О возобновлении Зборовского договоре паны и слышать не хотели, а об уничтожении унии, заявили, что это равносильно тому, как бы они потребовали от царя уничтожить греческую веру в Московском государстве. Ян Казимир велел передать послам, что, идя навстречу пожеланиям царского величества, он готов восстановить казацкий реестр в количестве 6000 человек, но при условии, что Хмельницкий отдаст ему булаву, а казаки дадут присягу в верности. Послы предлагали провести трехсторонние переговоры с участием Хмельницкого, но это предложение было отвергнуто — с изменником король вести переговоры не будет.

Пока царские послы вели эти переговоры в Варшаве, Хмельницкий продолжал оказывать давление на Москву. Прибывшему к нему Сергею Яцыну, посланцу путивльского воеводы князя Хилкова, он прямо заявил: «Вижу, что государской милости не дождаться, не отойти мне бусурманских неверных рук, и, если государской милости не будет, то я слуга и холоп турскому». Получив это сообщение князя Хилкова с информацией о том, что турецкий посол действительно находится в гетманской ставке, царское правительство перешло к решительным действиям. 22 июня к Хмельницкому был направлен стольник Лодыженский с царской грамотой, в которой указывалось: «Мы изволили вас принять под нашу высокую руку, да не будете врагом креста Христова в притчу и в поношение, а ратные наши люди сбираются».

О происходящем в гетманской ставке и о событиях на Украине в целом царское правительство было хорошо информировано не только из посланий Хмельницкого, которые порой были далеки от объективности, но, главным образом, из донесений генерального писаря Выговского. В тайне от гетмана тот уже давно направлял в Москву свою информацию, пересылая порой даже подлинники посланий хана и султана. Именно поэтому прежде царское правительство и не торопилось с решением по Малороссии, зная о том, что угрозы Хмельницкого перейти под руку Оттоманской Порты, не более, чем дипломатическая уловка. Однако к лету 1653 года ситуация на Украине приобрела для гетмана угрожающий характер и в порыве отчаяния он, действительно, мог прибегнуть к покровительству султана.