«Сердечный друг, душа моя Сашенька! Вот уже неделю, как я лишена возможности видеть тебя, говорить с тобой, прикасаться к тебе. Я знаю, что долг удерживает тебя в Красном Селе, но мне так не хватает твоей силы и уверенности, чтобы сопротивляться неприязни двора и холодности Государыни. Противоречия, ставшего между мною и всем миром, уже не скрыть, и я предчувствую неизбежность нашего расставания. И оттого еще сильнее мне хочется прижаться к тебе, обнять и поцеловать, чтобы запомнить миг нашего счастья и светом его проложить себе дорогу через тернии дворцовых злословий. Я каждый вечер горячо молюсь Деве Марии, заступнице и благодетельнице святой любви. С Ее образом всегда рядом и твой портрет, что ты подарил мне перед отъездом, он поддерживает меня в моей вере, что страданиями благородное наше чувство только окрепнет, и мы сможем когда-нибудь не разлучаться более ни на минуту, ни на мгновение. Но приходится быть осторожной. Вчера фрейлина Салтыкова, явившись звать меня на чтецкий вечер к Государыне, словно ненароком сбросила твой портрет со столика. Я спросила, не осознанно ли она унизила образ Наследника Российского престола? На что злодейка отвечала, что более унизить его уже невозможно. Прямо и не знаю, как удалось сдержать тогда слезы и сохранить гордость перед нею… Я все острее с каждым днем чувствую твое отсутствие, сердце отзывается болью на эту пустоту. Люблю тебя безмерно! Всею душою и телом принадлежу лишь тебе, ты моя судьба и божественное предначертание. Я хотела противиться этой страсти, но она дана нам свыше, и никто не имеет права ни осуждать нас, ни препятствовать нам. Возвращайся как можно скорее! Если же, паче чаяния, Государь позволит тебе оставить маневры хотя бы на день, знай, ты ожидаем, ты один и в моем сердце, и в моих покоях. Не мыслю иного суженого, кроме тебя. Видит Бог, я готова на любые жертвы и страдания, но быть вдали от тебя — так жестоко! Шлю эту весточку с нарочным. Доверенная моя, Натали, исхитрилась отправить письмо одним ей ведомым способом. Она единственный мой соратник в борьбе за нашу с тобою любовь. И если бы сердце мое не выдержало мук, и ангелы увлекли меня в лучшие миры, знай, что я не желала бы для тебя спутницы иной, нежели княжна Репнина… Целую уста твои, верная тебе по гроб жизни Ольга».

Александр Николаевич Романов со вздохом, в котором было столько невыразимой сердечной тяжести, отложил в сторону душистый листок. Он сидел на полу своей спальной и разбирал письма Оленьки Калиновской, разбрасывая их по ковру, словно ставшую тесной одежду. Ему и впрямь было тесно, цесаревича душили слезы.

Ольга уехала. Ее отняли у него… нет, он сам позволил свершиться ужасной несправедливости, он предал любовь во имя высших интересов государства, обрек две близкие души на одиночество среди чужих и равнодушных им людей. Сейчас же оставалось довершить предательство. Он должен не только вырвать Ольгу из своего сердца, но уничтожить любую память о ней, чтобы потом вступить в новую жизнь, где уже не будет ни такой любви, ни такой верности…

Александр поднялся с ковра. В дверь, извиняясь, робко протиснулся Гаврила. Слуга был вроде столбового дворянина среди императорских крепостных, семья Гаврилы попала в услужение еще при дворе Петра Третьего, а сам Гаврила приставлен к цесаревичу и следовал за ним с малолетства. Гаврила наследника любил, как умеет только русский человек любить Богом ему данного государя — до слез, до исступления, до полного в нем растворения. И потому душевную драму хозяина переживал как свою, и даже больше.

Гаврила с сожалением взглянул на веер разворошенной переписки на полу и покачал головой.

Очень скоро Наташа поняла, что попала в весьма двусмысленную ситуацию, легковерно позволив императрице убедить себя содействовать ей. Чем больше Репнина общалась с Марией Гессен-Дармштадтской, чем дольше разговаривала с ней, наблюдала ее в обычной жизни и среди придворных, тем сильнее проникалась к немецкой принцессе дружеской симпатией и уважением.

С Марией не надо было тратить время на то, чтобы разглядеть ее лучшие качества. Она и так была вся как на ладони. С первых же минут побуждала к открытости и доверию. Наташа и заметить не успела, как они начали делиться своими самыми сокровенными мыслями, но поняла вместе с тем и то, что это знак высочайшего расположения со стороны Марии. С другими фрейлинами, а тем более с императрицей, принцесса была любезна, но сдержанна, хотя и не настолько, чтобы казаться холодной и надменной.

Мария казалась равной 19-летней Репниной. Но в отличие от искушенной в придворной жизни Наташи, Мария не утратила веру в святость и незыблемость романтических идеалов. Иногда Наташа даже думала, что Мария и есть воплощение этих идеалов. Ее до глубины души трогала проникновенность отношений принцессы со своим духовником, восхищала серьезность Марии. Конечно, Мария все еще была наивна и доверчива, но в любой ситуации умела сохранять достоинство. Она была горда и оберегала свои истинные чувства от посторонних глаз.

Наташу потрясло, что принцесса по-настоящему была влюблена в Александра. Марии хватило одного вечера в опере, чтобы проникнуться к цесаревичу столь сильным чувством, на которое он сам даже вряд ли был способен. Мария помнила каждую минуту того вечера, каждую интонацию и взгляд. Рассказывая о нем, она облекала события почти годичной давности в сказание, сагу о любви, возвышенной и прекрасной. При этом Мария вполне отдавала себе отчет в том, что в жизни все по-другому. Она не верила в продолжение весенней сказки и к приглашению ко двору российского императора отнеслась как к серьезному испытанию.

Главным пробелом в образовании Марии был русский язык. Вместе с Василием Андреевичем Жуковским Наташа помогала ей освоить загадочные падежи и склонения. Занятия проходили в непринужденной атмосфере дружеского разговора и игры, и это помогало быстрее постичь столь же непростые, как и в ее родном языке, законы и правила. Наблюдая, как искренне принцесса стремится вникнуть в премудрости русского языка и русской жизни, Наташа разрывалась между своими чувствами.

— Входите, Егор Францевич, — Александр сдержанно кивнул вошедшему в его кабинет министру, финансов.

— Я, быть может, не вовремя? Вижу, Вы чем-то озабочены.

— Что вы! Моя озабоченность совершенно иного свойства. Она не касается государственных дел, и не стоит обращаться на нее слишком большого внимания. Присаживайтесь, я имею все намерения серьезно поговорить с вами о вашем проекте.

Канкрин с благодарностью поклонился и присел в одно из кресел напротив рабочего стола цесаревича. Он видел: Александр был явно расстроен и сейчас всеми силами старался справиться с эмоциями, отвлекавшими его от предстоящего разговора. За несколько лет, проведенных подле наследника и своего ученика, Егор Францевич хорошо изучил характер Александра и не торопил его.

Чувствительность была чертой, разительно отличавшей цесаревича от отца. С прагматичным Николаем Канкрин быстрее находил общий язык. Александр же, не питавший склонности к цифрам, воспринимал идеи министра финансов постепенно, с неоднократным обдумываем и возвращением к сути обсуждаемого вопроса. И поэтому наследник был для Егора Францевича трудным учеником. Но император настаивал на самом широком образовании для сына, и Канкрин читал Александру курс лекций по экономическому положению в России с преподаванием азов финансового дела.

— Ваше высочество, позволите посетить вас? — елейным голоском проворковала Нарышкина, заглядывая в дверь покоев принцессы Марии.

— Ви есть ходить свободна, не есть бояться, — вежливо ответила та.

Мария ждала Наташу, но прогнать Нарышкину не смела, хотя и догадывалась, что Екатерина пожаловала к ней неспроста. Мария Нарышкину не любила — и потому, что ревновала ее к Александру (ей ли не знать о роли фавориток в жизни царственных особ!), и потому, что, подозревая в княжне соглядатая, не могла освободиться от ее назойливого общества.

— Вам не стоит утруждать себя сложностями русского произношения, — широко улыбнулась Нарышкина. — Для наших придворных язык беседы французский.

— Ви стеснять мой русски? — нахмурилась Мария.

— Да как он смел! — закричал Николай, выслушав Нарышкину.

Поначалу государь хотел было избежать встречи с надоедливой фрейлиной. Но Екатерина была столь смиренна и прекрасна, так преданно смотрела в глаза и говорила завораживающе-ласково, что он решил еще раз принять ее. И Нарышкина тут же пустила в ход все свое обаяние и красноречие, чтобы как можно убедительней представить Николаю заговор Александра и княжны Репниной. Екатерина пылала праведным гневом, она знала, что румянец ей шел. Шуршащее полотно шелка струилось по ее телу, аромат духов возбуждал, и всем своим обликом она как бы говорила: вот она я, вся перед вами, без утайки и без обмана.

Николай с трудом подавил в себе желание перенести этот разговор в более интимную обстановку и задумался над сообщением Нарышкиной.

— А вы не предполагаете, моя дорогая, что уверенность принцессы Дармштадтской в том, что роман наследника и ее фрейлины есть лишь притворство, не результат того же самого притворства? Что, если они и ей заморочили голову, убедив в невинности своих отношений? Такая мысль мне тоже приходила, Ваше величество, — кивнула Нарышкина. — Но как вы знаете, наши комнаты с фрейлиной Репниной находятся рядом, и я могу смело утверждать, что если между ней и цесаревичем были какие-то свидания, то совершенно в другом месте. Но я не видела тому никаких подтверждений или признаков ни на балах, ни на приемах, ни здесь, ни на прогулках. И может ли быть, что они были настолько осторожны, чтобы Вы сами не знали об этом?

— Если честно, то слова княжны Репниной прозвучали для меня, как гром с ясного неба. Я был уверен, что знаю об Александре все. А вероятно ли, что он извлек уроки из истории с Калиновской и стал настолько осторожен?

Вернувшись из Петербурга в имение матери, Андрей долго не находил себе места. Он был растерян. Предложение, сделанное им Наташе, для порядочного человека (а он продолжал считать себя таковым!) означало, что обратного хода нет. Из головы не шло случайно подсмотренное во дворце, ее нежный поцелуй с наследником престола. Что мог он думать? Если Наташа желала отомстить ему, то месть удалась вполне. Хотя представить Наташу в образе злобной фурии, замышляющей страшную кару, было невозможно — Андрей не смог удержаться от улыбки. Прямая и искренняя натура княжны не позволила бы ей унизиться до мелочного сведения счетов с тем, кому она подарила свою любовь — в подлинности этого чувства он ни на минуту не усомнился бы ранее. Но что же означала сия притча?

Лишиться разом всего, в чем он был так самонадеянно уверен, — верности невесты, дружеского расположения к нему наследника! Задета честь, обмануты надежды — возможно, ему следовало вызвать цесаревича на дуэль, разделив печальную славу Владимира Корфа… С другой стороны, ему ли не знать, что чуть не каждый день во дворце случается много такого, о чем лучше никогда не вспоминать; не забывались только те из происшествий, которые были на руку тем, кто жаждал скандалов. Чего же желал он? Только назвать Наташу своей женой. Он хотел правды? Для этого нужно было быть правдивым самим с собой: разве не он позволил себе связь с крепостной, унизительную для самой Татьяны и оскорбительную для Наташи. И ведь это именно он, признавшись цесаревичу в двуличии, объявил тому путь к сердцу Наташи незанятым…

Не зная, как дальше действовать, Андрей проводил за днями дни в тяжких раздумьях, решив наконец открыться Лизе. За последнее время сестра немного пришла в себя, на посвежевшем лице стала появляться улыбка. Лизе казалось, что самое страшное уже позади, ведь рядом с нею сейчас брат, ее лучший друг и заступник.

— Ты чем-то встревожен? Давно замечаю твое беспокойство, — встретила Лиза Андрея, появившегося в дверях ее комнаты.

— Мне надо поговорить… Но прежде обещай, сестра, что все сказанное останется только между нами.

— Какая же ты, Лиза, счастливая! — в детском умилении осыпала сестру поцелуями радостная Соня. — И день, смотри, замечательный — солнышко светит теплое, на небе ни тучки. И платье у тебя белое-белое, и фата длинная-предлинная. И Владимир Иванович красивый, а как любит тебя — смотреть не нарадуешься!

— А ты, Сонюшка, под ногами-то не мешайся, будет и у тебя такой праздник, — проливала свою материнскую слезу Долгорукая. — У Лизоньки нынче день благословенный — сбылась ее мечта. Она замуж выходит за любимого, семейства наши с Корфами еще крепче дружны станут. Породнятся!

— Видишь, девонька, — шептала довольная Сычиха, — а ты мне не верила! Сбылось предсказание — венчаешься ты с суженым, и жить вы станете поживать до старости да в согласии.

— Уж и как я за вас доволен, дорогая Елизавета Петровна, — расшаркивался скромный Забалуев, — достойную пару нашли себе — офицер-красавец, молодой, богатый. Если бы у меня хотя немного от его достоинств было, сам бы вам в ножки упал, в мужья попросился.

— Ах, сестричка-шалунишка! — лукаво грозил ей пальчиком Андрей. — Успела-таки, опередила старшего брата — первая свадьбу сыграла. Но ничего, мы с княжной тебя догоним, и станут наши деточки вместе расти.

— Дело, конечно, ваше Мария Алексеевна, — уклончиво сказал Забалуев, входя в дом Корфов. — Можете ничего на меня не переписывать, но Лиза совершенно не имеет опыта в управлении поместьем.

— Когда я осталась одна, без мужа, у меня тоже никакого опыта не было. И ничего — справилась, — отвечала ему Долгорукая, между делом осматривая обшивку кресел и диванов в гостиной.

— У вас характер другой. А Лиза слишком впечатлительна. Вдруг ей крестьян жалко станет, она возьмет и всех их на свободу отпустит?

— А вы не позволяйте жене глупостей делать!

— Лизе-то я муж, а не хозяин.

Утром Лиза никак не могла вспомнить, что же с ней все-таки вчера происходило. Казалось, ей привиделся один большой и тяжелый сон, и в этом сне Владимир Корф просил ее руки, а она ему отказала, чтобы выйти замуж за противного, лысого старика с мокрыми губами и хваткими пальчиками. Бред какой-то! Этого просто не может быть, не должно быть!

Лиза открыла глаза и увидела, что она не у себя в комнате. Лиза стремительно выскользнула из-под чужого покрывала, наброшенного на чужую для нее постель, и покачнулась. Она узнала это место и поняла, что на ней все еще надето подвенечное платье и что теперь ее зовут госпожа Забалуева. Лиза, торопясь и путаясь в булавках и петельках, принялась стаскивать с себя ненавистное платье, и вдруг поняла, что так и не сняла перчатки. Тонкий шелк обтянул ее руки и стал похож на вторую кожу. Лиза перестала бороться с платьем и прежде сорвала перчатки. Она отбросила их в сторону, все равно куда — к этой «коже» прикасались руки Забалуева!

Лиза прислушалась, в доме все было тихо. Она осторожно повернула ключ в замке и вышла из спальни старого барона Корфа. Из библиотеки раздавался мерзкий храп — гнусавый, с подсвистом и булькающей губой. Лиза неслышно прокралась вдоль стены, но Забалуев спал блаженным сном. Он был весь какой-то узкий и маленький и легко разместился на одном из диванов. Забалуев подогнул к животу рахитичные коленки, манишка под фраком выпятилась, превратив его в сказочного карлика. Лиза вдруг почувствовала себя принцессой в замке отвратительного тролля, от которого она непременно должна была спастись бегством, иначе быть ей заколдованной его злыми чарами.

Она задержала дыхание и проскользнула мимо. В какой-то момент ей показалось, что Забалуев проснулся — но нет, он просто почесал ногой об ногу — большим пальцем левой ноги, выглядывавшим из огромной дырки, по истертым штрипкам правой, тоже одетой в безнадежно истлевший носок. Лиза едва не засмеялась — так был жалок и уморителен этот предводитель уездного дворянства, от которого несло пьяным перегаром, и который икал во сне от неизвестного ей удовольствия.

В гостиной, укрывшись пледом, сидела грустная Соня.