Ранней весной 1887 года, когда солнце засветило жарче и подсушило дороги, семья моего деда Ивана Ивановича Жадана выехала из села Козияра, под Мелитополем, Таврической губернии. На двух возах, запряженных каждый парой быков, ехали Иван Иванович с женой Марьей Ивановной и три их сына: Кузьма, Никита и Василий.

Путь предстоял длинный. Нужно было обогнуть Азовское море, пересечь Дон и, миновав северный Кавказ, выйти в калмыцкие степи, к Башанте. Только к началу лета путешественники добрались до места, намеченного для новой жизни. Небольшой поселок Башанта, где жили калмыки и русские, находился примерно в 20 верстах от селения Родыки, Ставропольской губернии. В нескольких верстах от этого поселка Иван Иванович Жадан взял в аренду хутор и около 2000 десятин земли, принадлежавших калмыку, князю Гахаеву.

Купили несколько сот тонкорунных овец и положили начало овцеводству. К 1905 году в хозяйстве Ивана Ивановича с сыновьями было уже 20 000 овец. Шерсть таких овец в то время очень выгодно продавалась на экспорт; главным образом, в западные страны. Занимались и земледелием: сеяли озимые, яровые и травы на корм скоту.

Семья постепенно разрослась. Старший сын Кузьма был женат и имел девять человек детей. Никита тоже женился и имел одного сына. Младший сын Василий женился на Вере Евсеевне Коваленко, родившейся в семье зажиточных крестьян, основателей Белой Глины на Северном Кавказе. В 1892 у них родилась Таня, в 1899 — Дарья, в 1901 — Павел (автор этих строк), в 1905 — Елизавета, в 1909 — Лариса и в 1910 — Александр. Кроме трех сыновей, у моего деда Ивана Ивановича было еще шесть замужних дочерей.

Я родился на Башанте, и мои первые воспоминания связаны с грабежами во время революции 1905 года. Хозяйство, которое наша семья арендовала, состояло из большого дома, с левой стороны которого была кухня. Примерно в 300 саженях от дома была конюшня, каретник и другие службы. Поодаль стоял большой красный амбар.

В десяти-пятнадцати верстах к югу от Битюка, на реке Кугульте, было большое хозяйство Бредихина, которое мой отец купил в 1913 году. Участок в 2000 десятин растянулся на шесть-семь верст по обе стороны реки. К востоку находились два больших хутора братьев Озеровых. К западу было несколько небольших хуторов, а за ними верстах в десяти начинался казенный лес.

С юга на север наш участок пересекала дорога. Южная и северная часть участка были самыми высокими; оттуда шел спуск в долину реки. Спад к реке с севера заканчивался холмиком, на котором было кладбище с белым памятником. Западная часть холма была прорезана оврагом, который расходился на три ветви. На склоне холма с северной стороны, примерно в 700 саженях от реки, стоял старинный большой дом, к которому примыкал флигель с длинным балконом. В этом флигеле была кухня и три больших комнаты, одна из которых служила столовой, где наша семья обыкновенно обедала. Дом был заново перестроен: проведен водопровод, сделана ванная комната. Водопровод шел из цистерны, куда стекала дождевая вода. К востоку от дома был фруктовый сад и баня, а к саду с севера примыкал виноградник, посаженный отцом в 1913 году. Позади флигеля был ледник, в который зимой привозили с реки большие глыбы льда и покрывали соломой. Здесь превосходно хранились продукты в течение всего лета и осени.

Перед домом был двор шириной в 150–200 сажен, на противоположной стороне которого стояло большое кирпичное здание. — В нем, со стороны реки, были мастерские и гараж, а со стороны двора несколько жилых комнат. Рядом стояло другое здание, где была кухня для рабочих и еще несколько спален. За ним находилась конюшня и другие подсобные помещения. Ближе к реке было здание, огороженное кирпичным забором — птичник, где сотнями разводились цыплята, гуси, индюшки. Проходя от птичника на запад вдоль реки, вы попадали в свинарник, а дальше был огород, выходивший почти к самой реке. Еще дальше на запад была кузница, за которой шла дорога на мост через Кугульту. У моста было кирпичное здание, предназначенное первоначально для мельницы. Отец его перестроил под элеватор, в который ссыпались пшеница, ячмень и другие зерновые. К востоку от элеватора было еще два кирпичных жилых дома. Следуя от них на восток и поднимаясь немного в гору, вы попадали обратно к конюшне, мастерским и главной усадьбе.

В этом хозяйстве мы прожили лишь с 1913 по конец 1918 года — но как много воспоминаний связано с этим временем, и как много было отцом сделано за эти пять лет!

Отец занимался овцеводством в 1911-12 годах, но после переселения на Кугульту он перешел на земледелие и скотоводство. Гурты скота и табуны лошадей держались на Маныче, где он вместе со своими братьями арендовал пастбище. На Кугульте он держал лишь около 200 овец для выделки каракуля. Дела шли отлично, и к 1916 году все долги были выплачены.

Летом 1912 года отец отвез меня в Ставрополь и определил на квартиру к Ивану Ивановичу Никитину, воспитателю Первой мужской гимназии. Он стал готовить меня во Вторую мужскую гимназию, в этом году открывшуюся.

Потом я жил на квартире Петра Аполлоновича и Марии Павловны Тамаровых на Маврийской улице. У них был сын моего возраста — Лев. У Тамаровых прошли лучшие годы моей юности. Мария Павловна, образованная и добрая женщина, старалась воспитывать своего сына и меня как можно лучше; постепенно вводила нас в культурную жизнь, беседуя с нами и приучая к чтению серьезных книг. Я пользовался большой библиотекой Тамаровых. Кроме того, выписал журналы «Огонек» и «Ниву» с приложениями, полное собрание сочинений Фенимора Купера, Писарева, Салтыкова-Щедрина, Сенкевича и всех русских классиков. Начиная с четвертого класса раз в неделю к нам приходили друзья и мы обсуждали прочитанное. Так же часто бывали мы и в кинематографе. Дважды в месяц вся семья Тамаровых ходила в гости. Старшее поколение играло в преферанс, а мы развлекались сами.

До четвертого класса мы главное внимание уделяли учебе. В свободное время зимой катались на коньках-снегурках и на салазках по склону Мавринской улицы, а летом гоняли на велосипедах, соревнуясь в виртуозности. С четвертого и пятого классов начали больше читать и особенно старались не отставать от первых учеников. Стыдно было, если не мог ответить на вопросы, в которых легко разбирались другие, уже не говоря о том, что уровень знаний определял тебя в группу серьезных или отсталых гимназистов.

В жизни России наступали перемены. Война и неудачи на фронте, министерская чехарда в правительстве, стали вызывать среди либерально настроенной интеллигенции волнение. Отражались эти настроения и на учениках старших классов. Пятиклассники стали задумываться над такими вопросами, которые раньше ребятам и в голову не приходили. В седьмом и восьмом классах происходили волнения на политической почве. Мы стали искать ответа на социальные вопросы, изучая политическую экономию и проглатывая подпольно распространявшиеся брошюрки. Они, однако, всё критикуя и агитируя против существующего строя, не давали продуманных, серьезных ответов на ими же затронутые вопросы. Слишком большая нагрузка на неподготовленных ни по возрасту, ни по умственному развитию пятнадцати-шестнадцати-летних мальчиков превращала их в отчаянных революционеров, призывающих к разрушению всего, но не имеющих представления, как создать ту лучшую жизнь, о которой они мечтали. Такими стали мои близкие друзья Каракаш и Костанди.

Наша жизнь, конечно, не ограничивалась политикой. Мы были в том возрасте, когда развлечения занимают в жизни не последнее место. В Ставрополе на 100 000 населения было свыше десятка средних и высших учебных заведений и примерно 9000 учащихся. В свободное время молодежь заполняла улицы, парки, кинематографы, театры. Особенным успехом пользовалась Воронцовская улица, где от шести до восьми часов вечера сплошной массой в два потока в обе стороны улицы прогуливалась молодежь. Здесь знакомились, влюблялись, ревновали. Славились концерты симфонического оркестра в Коммерческом парке, где, несмотря на входную плату, было всегда полно народу. Большой популярностью пользовался театр Пахалова, особенно когда приезжала на гастроли украинская группа Гайдамака. Летом роща и Английский парк заменяли Воронцовскую улицу, туда устремлялись и те, кто хотел бесплатно послушать симфонический оркестр, превосходно там слышный.

Война и переменные успехи на фронте, перебои в снабжении продуктами Петрограда и Москвы слабо отражались на жизни Северного Кавказа. Цены на продукты и одежду немного поднялись, но ни в том, ни в другом недостатка не было. Правда, у частных лиц были конфискованы автомобили, а у крестьян реквизировали лошадей. Мобилизация в армию затрагивала уже не только молодежь, но и людей среднего возраста.

В январе-феврале 1917 года усилилась революционная пропаганда. Почти открыто распространялись листовки с призывом к революции. Карикатуры на царя, царицу и других членов царской семьи (главным образом в связи с Распутиным) открыто клеились на стенах, на заборах и даже на окнах магазинов. Авторитет власти расшатывался. Это было заметно в частных разговорах, в печати и особенно в бурных дискуссиях среди учащейся молодежи старших классов. Власть не реагировала. Казалось, она смирилась с тем, что творится.

Зимой 1916-17 года, перед Рождеством, мы ехали из Ставрополя на праздники домой. По обыкновению, остановились покормить лошадей и отдохнуть у знакомого крестьянина в селе Терновское. Старик внешне не изменился, но выглядел озабоченно. Три его младших сына были в армии. Для нужд армии была реквизирована пара лучших его лошадей и молодой бычок. На оставшихся клячах трудно было своевременно закончить весеннюю пахоту, покос травы и уборку урожая. К тому же его наделы общинной земли были расположены в разных местах и довольно далеко от села. Впервые пришлось услышать от крепкого старика накипевшую горечь, что «вот, трудились, готовились выйти из опротивевшей общины с ее постоянными переделами земли, с наделами, которые становятся все меньше, да вот, война помешала». Эти горькие слова крестьянина вспоминались мне потом очень часто, в 1918, 1919 и 1920 годах, во время Гражданской войны, когда пришлось пройти походом почти всю южную часть Европейской России вплоть до Орла.

Южная часть России, включая Северный Кавказ, представляла собой плодородные черноземные просторы, на которых, через 55 лет после освобождения, крестьяне жили в селах с непроходимой осенней грязью, имея в лучшем случае одну церковно-приходскую школу. Считалось, что на юге крестьяне живут зажиточно, но даже в ставропольской богатейшей губернии, в самую горячую пору уборки урожая, тысячи общинных крестьян нанимались на работу к крестьянам-собственникам на отрубах и на хуторах. Даже на юге общинные наделы не обеспечивали крестьянам хорошую жизнь — приходилось прирабатывать. По мере передвижения на север России, через Донбасс, Полтаву, Конотоп, Нежин, Севск к Орлу, всё больше бросалась в глаза бедность общинных крестьян. В северной части Черниговской и Орловской губерний с песчаной землей о ней свидетельствовали маленькие избы с глиняными полами, убогая самодельная мебель, полати, керосиновая лампа над столом и свешивавшийся с нее на веревочке кусочек засиженного мухами сахара. В 1919 году в Орловской губернии я видел своими глазами, как люди пьют чай «в приглядку». Неужели нельзя было за 55 лет со времени освобождения крестьян улучшить их жизнь, позаботиться об их образовании и дать им то, о чем они всегда мечтали — землю? Столыпинская реформа решала вопрос, но после убийства Столыпина, осуществление ее замедлилось. Думая о причинах революции, я часто возвращался мыслями к тому, что видел в Гражданскую войну. Удивительно, как те, кто должен был видеть и знать о жизни крестьян, не побеспокоились о реформах, которые были нужны, чтобы предотвратить то, что случилось с Россией.

Рождество 1916 и Новый Год 1917 я и мои сестры Даша и Лиза провели с семьей в нашем хозяйству. Никто не думал, что это будут последние мирно проведенные праздники на нашей Кугульте. Мы ездили в гости, приезжали гости к нам. Правда, взрослые теперь меньше касались обычных хозяйственных вопросов, и чаще переходили на темы о войне и политическом положении в Петрограде.

Комиссия приняла меня добровольцем; правда, я сказал, что мне 17 лет. Мне сразу выдали обмундирование и винтовку. Среди новых добровольцев я встретил Павла Бедрика, с которым мы до осени не расставались в походах и боях. Добровольцев вызвали на двор, показали, как обращаться с винтовкой, и вкратце объяснили, как рассыпаться в цепь и другие построения, необходимые в бою. Узнав, что я записался добровольцем, под вечер пришла Даша. Она что-то принесла мне и, как старшая, старалась напутствовать. Но вскоре всех вызвали строиться с вещами на дворе. Перед строем вышел офицер и сообщил, что мы должны ехать на фронт, так как там необходимо подкрепление. Нас усадили на подводы и повезли в южном направлении. К полуночи мы прибыли в станицу Елизаветинскую. Прибывшее пополнение тотчас же распределили по ротам.

Мы с Павлом попали в первый взвод четвертой роты. Спать в эту ночь нам не пришлось, так как нас, как более свежих, послали в заставу сменить те части, которые уже были в охране. Перед рассветом пришло распоряжение снять заставы и возвратиться к своим частям. Когда мы подошли к площади станицы, то увидели, что наш полк уже построен. Мы стали в строй в свою роту, и скоро полк двинулся в юго-западном направлении. Выйдя из станицы, полк спустился в лощину и нам было приказано не курить, громко не разговаривать и двигаться по возможности без шума. Скоро начало светать, стали видны контуры холмов. Лощина, по которой двигался полк, была покрыта редким туманом. Когда туман рассеялся, перед нашими глазами выросла гора с совершенно плоским, как бы срезанным верхом. По строю пронесся шепот: «Гора Недреманная». Был получен приказ рассыпаться в цепи. Наша рота оказалась в передовой цепи, направлявшейся прямо на Недреманную гору. Восходящее солнце осветило верхушку горы, вид был поразительный. С горы послышались орудийные выстрелы, высоко над нами стали рваться шрапнели, оживляя природу, придавая ей особенный колорит. Мне вспомнились картинки в учебниках русской истории, показывающие наступление Скобелевской армии или бои на сопках Маньчжурии. За нами следовало еще шесть цепей.

В это время страха не было, было только созерцание этой утренней красоты. Рвущиеся высоко шрапнели не причиняли вреда. Скоро мы подошли на расстояние, с которого можно было видеть красных, укрепившихся на верхушке горы. Разрывы шрапнели стали ниже и ближе к нам. С горы застрекотали пулеметы, стали посвистывать пули, кое-где уже были раненые. Началось мое боевое крещение.

Сзади артиллерия открыла огонь по красным. Наши цепи ускорили шаг, но без единого выстрела. И только когда мы подошли к подножью горы, было приказано ложиться и открыть огонь. Потом перебежками слева и справа мы в течение всего дня взбирались всё выше и выше на гору. В этом наступлении были убитые и раненые, так как мы, находясь внизу, были хорошей мишенью для красных.

К вечеру мы были совсем близко от верхушки горы и залегли в водоемах, скрывавших нас от неприятеля. С наступлением темноты было приказано выставить вперед дозорных и послать людей от отделений и взводов с котелками получить питание на кухне, которая была подвезена к подножью горы. За день мы изрядно проголодались и с нетерпением ждали еду. Подкрепившись, мы сразу заснули. Правда, сон часто прерывался выстрелами или толчками в бок, — когда сосед передавал, что ты назначен в дозор. Мы знали, что перед рассветом наш полк должен атаковать красных на горе. Действительно, к концу ночи был передан приказ, что через полчаса наш полк идет в атаку и должен занять гору. Мы напряженно ждали последнего приказа. Пришел приказ ползти. Чем дальше мы ползли, тем меньше было кустарников, а гора становилась все круче. Перед самой вершиной десять-двадцать саженей нужно было проползти как можно быстрее, прежде чем нас начнут расстреливать с горы красноармейцы. Нас поражала полная тишина на горе. Состояние было напряженным. Наконец, мы проскочили открытое пространство и выскочили на вершину горы, готовые к рукопашному бою. Каково же было наше удивление, когда мы не встретили ни одного красноармейца! В предутреннем свете мы увидели лишь несколько брошенных орудий, неприятель ушел. Позже выяснилось, что красные ушли из окружения по очень крутой тропинке, оставив все, что их обременяло. Из-за крутизны, наше командование не выставило в том месте охраны.

Отдых среди своих в домашней обстановке, в чистом белье, на чистой постели излечил дизентерию за неделю. В начале ноября мы узнали, что Ставрополь снова занят Белой армией. Даша, Лиза и я стали готовиться к возвращению туда, чтобы продолжать наше учение.

За 19 дней пребывания красных город стал грязным. Многие ограбленные дома и магазины стояли с разбитыми окнами и дверями. Улицы, бульвары и роща были загажены лошадьми и людьми. Оставшиеся в городе жители с ужасом вспоминали пребывание красных. Напуганные грабежами, изнасилованиями, расстрелами без суда, они старались сидеть по домам и не показываться на улицах. Продуктов не хватало. Добровольческую армию жители встретили с большой радостью. Жизнь в Ставрополе постепенно входила в нормальную колею. Некоторые общественные здания были заняты под больницы. На улицах стали появляться выздоравливающие военные. Около Осетинских казарм, на верхней и на нижней площадях, шла военная подготовка пополнений Добровольческой армии. Успехи Белой армии на фронтах борьбы с большевиками нас радовали и ободряли.

Уже к Рождеству 1918 года Ставрополь был в глубоком тылу. У многих горожан стала появляться уверенность в победе белых. Но в сельской местности положение было другое: чувствовалось напряжение и беспокойство, хотя явных причин этому не было. Нападения и грабежи прекратились, но уверенность в будущем исчезла. Много земли осталось незасеянной. Владельцы больших земельных участков стали искать заработка в городах. Многие тавричане перевезли свои семьи в Ставрополь или в Екатеринодар.

Революция и политическая пропаганда обострили у крестьян стремление к земле, которую им обещали левые партии. Они с нетерпением ждали решения вопроса о земле и от власти, освободившей их от большевиков. Увы, в самом начале военных успехов на фронте, в Добровольческой армии не оказалось политически прозорливых деятелей государственного масштаба, способных подойти к решению земельного вопроса, чтобы закрепить за собою крестьянство. Результаты этой политической ошибки сказались через год. Последовавшая затем земельная реформа генерала Врангеля пришла слишком поздно.

Зимой 1918-19 года наша семья уже не жила на Кугульте. Мама с Ларой и Шурой жили в Белой Глине, а Даша, Лиза и я — в Ставрополе. Отец все время был в разъездах, закупая скот для снабжения Добровольческой армии, но часто приезжал в Ставрополь.

На следующий день я уехал на фронт. Бои в июне 1919 года шли севернее и западнее Полтавы. В Полтаве я узнал, что мой полк находится около Конотопа. Верст за 30 на небольшой станции выяснилось, что дальше поезда не идут, так как под Конотопом идут бои, а в тылу нашей кавалерии остались группы разбитых красных войск, которые стремятся прорваться к своим. Идти дальше пешком было равносильно самоубийству. На станции я заметил бравого поручика в папахе с волчьим хвостом, требовавшего от начальника станции паровоз, чтоб ехать дальше. Я подошел и представился, сказав что и мне нужно ехать в том же направлении. Поручик был доволен и попросил меня узнать, есть ли у нас еще попутчики. На станции было всего несколько человек, и из них двое — солдат и унтер-офицер — тоже ожидали возможности пробраться к Конотопу. Нас оказалось уже четверо, поручик стал требовать настойчивее, и начальник станции наконец дал нам паровоз и один вагон.

До следующей станции мы добрались благополучно. Там я узнал, что обоз первого разряда нашего полка находится в соседнем селе. Я разыскал его, получил верховую лошадь и к вечеру уже был в полку. Старший офицер Девятого уланского Бугского полка полковник Выгран назначил меня в первый взвод первого эскадрона. Командиром эскадрона был ротмистр Явленский, взводным командиром — корнет Доброгорский, а взводным — старший унтер-офицер Горлов. Вахмистр эскадрона Денега, старый солдат полка, был уже в чине подпрапорщика и впоследствии был произведен в офицеры за боевые заслуги. Горлов и Денега, простые люди, хорошо обращались с подчиненными, были настоящими друзьями, которых все уважали и слушались, а в бою были исключительными храбрецами.

На следующий день, рано на заре, мы выступили и, быстро продвигаясь, стали обходить Конотоп с юга. Вскоре мы увидели, как из прикрытия показалась красная кавалерия, примерно целый полк, и стала рассыпаться в лаву, прикрывая подход к городу. Наш полк перешел в боевое построение и на рысях, развернутым фронтом, стал приближаться к городу. Красные открыли ружейный огонь. Когда мы подошли довольно близко к лаве красных, раздался приказ: «Шашки вон, пики к бою, в атаку марш, марш!» Полк перешел в галоп, потом в карьер, и с криком «ура!» мы атаковали красных. Они не выдержали нашего натиска и стали отходить, разбившись на три группы, одна — вправо, другая — влево, а центральная группа, примерно в два эскадрона, отступала к роще, расположенной перед городом. Наш первый уланский эскадрон оказался в центре, и мы стали их преследовать.

Мы уже совсем настигали их, как вдруг у красных произошло замешательство. Лошади и всадники стали куда-то проваливаться и падать. Некоторые всадники соскакивали с лошадей и, с трудом переступая, двигались нам навстречу. Когда мы подскакали ближе стало ясно, что красные влетели в болото. Всадников мы взяли в плен, большинство лошадей удалось вытащить. Лошади у красных были лучше наших и мы стали выбирать, кому какая нравилась. Я взял темно-гнедого крепкого коня, с которым не расставался во все время нашего похода до Орла и в боях с партизанами под Таганрогом. Под натиском нашей пехоты с востока и конницы с юга и северо-востока, город Конотоп был занят без труда и красные стали отходить на северо-запад.

Наш полк задержался в Конотопе на два дня и нам разрешили осмотреть город, пре-упредив, чтобы мы не заходили в дома и ни в коем случае ничего ни у кого не брали. Я шел с Цыхоней, самым молодым нашим вольноопределяющимся (ему было пятнадцать лет), по одной из главных улиц. Вдруг из дома вышел солдат нашего взвода Семенчук, нагруженный какими-то вещами, а за ним выскочили две плачущие женщины, умоляя им что-то вернуть. Когда Семенчук приблизился к нам, мы в один голос потребовали, чтоб он немедленно возвратил все женщинам. Улыбаясь, Семенчук заявил, что это не наше дело. Схватив его с двух сторон, мы сказали, что не позволим позорить наш полк грабежами, и потребовали возвратить все вещи добровольно, пригрозив, что иначе мы силой заставим его это сделать. Видя нашу решительность, Семенчук возвратил награбленное. Мы не огласили этот случай, но предупредили, что если подобное повторится, то доложим командиру.

После погрузки мы узнали, что нас перебрасывают далеко в тыл под Таганрог, где начали действовать партизанские отряды Махно. По прибытии туда были высланы офицерские разъезды в разных направлениях, чтобы выяснить расположение и силы махновцев.

Наш первый взвод первого эскадрона под командой ротмистра Радкевича вышел в северо-западном направлении. Около девяти часов утра мы подошли к большому селу. Встречный крестьянин сказал нам, что в селе расположены белые части. С дозорными впереди взвод осторожно двигался по широкой улице к центру села. Когда мы подошли к большой площади, мы увидели на другой ее стороне построенную развернутым фронтом кавалерию, примерно полк. На папахах некоторых всадников были белые повязки. Когда наши дозорные подъезжали к ним, в рядах кавалерии раздался крик, что-то задвигалось. Дозорные повернули лошадей и во весь карьер бросились в нашу сторону, делая знаки, чтоб мы уходили. Ротмистр Радкевич скомандовал: «Назад!», и взвод на рысях повернул в ту же улицу, из которой мы только что вышли.

Над нашими головами, из дома, который находился на углу этой улицы и главной площади села, застрочил пулемет. Пулеметчик взял прицел по головам всадников. Инстинктивно мы все легли на шеи лошадей и, пришпорив их, во весь карьер проскакивали смертоносное место. Выйдя из села, взвод рассыпался в лаву и стал обстреливать махновцев. Задача была выполнена: мы вошли в контакт с противником и примерно установили его силу. Ротмистр Радкевич послал двух курьеров с донесением в штаб полка. Наш взвод сдерживал махновских партизан, пока не подошел полк. Завязался короткий бой. Махновцы стали отходить. Мы преследовали их до темноты.

На следующий день картина повторилась: небольшая стычка с махновцами, которые, не принимая боя, уходили. Мы гонялись за ними в течение нескольких недель, стараясь окружить их или прижать к Азовскому морю. Для такой операции одного полка было недостаточно, а больше снимать с фронта командование не могло. Нам пришлось своими силами сдерживать махновцев, не давая им возможности прервать пути сообщения или занять важные пункты в районе Азовского моря.

8 октября 1919 года я заболел: высокая температура, головокружение и общая слабость. Полковой фельдшер посоветовал командиру эскадрона отправить меня в больницу в Ростов. Мне очень не хотелось в больницу. В Ростове я почувствовал себя лучше и решил проехать домой в Ставрополь, чтобы подлечиться и вернуться в полк. По-видимому, Господь указал мне этот путь; если бы я остался в Ростове, неизвестно, что бы со мной было. По приезде в Ставрополь я снова почувствовал слабость; по-видимому, и температура была повышена. Но на радостях от встречи с родителями, сестрами и братом я забыл о болезни. Отец предложил мне сходить к портному заказать костюм. У портного мне стало нехорошо, но я переборол слабость, решив, что устал от двухсуточной поездки. Я сказал отцу, что пройду в рощу освежиться, а, вернувшись, лягу отдыхать. Семья наша жила в то время у О.К.Озерова на 3-й Александровской улице, в одном квартале от рощи. Я помню, как дошел туда, дальнейшее покрыто мраком.

Знакомые офицеры советовали мне вступить в любую из воинских частей, формировавшихся в Ставрополе. Я познакомился с полковником Тимченко, который формировал Третью северо-кавказскую стрелковую роту. Он предложил мне, как кавалеристу, создать команду конной связи при роте. Так как лошадей не было, решено было принимать добровольцев со своей лошадью и седлом. Через две недели в команду вступило 25 человек. Большинство были моими родственниками, друзьями и приятелями (Иван Жадан, Сергей Степаненко, Василий Дмитриев и другие). Не теряя времени, я стал заниматься со своей командой кавалерийскими построениями, применяющимися в боях.

К концу января 1920 года красные продолжали теснить Добровольческую армию и заняли часть Ставропольской губернии. Наша Третья северо-кавказская рота пополнялась добровольцами, в большинстве учащимися местных гимназий в возрасте 15–16 лет, и насчитывала уже около 150 человек. Четыре унтер-офицера Самурского полка усиленно готовили добровольцев, учили, как обращаться с винтовкой, рассыпаться в цепь, строить каре для отражения кавалерийской атаки. Нужно было спешить, так как красные приближались к Ставрополю.

В ночь с 19 на 20 февраля нашей роте было приказано занять позицию около бойни на северо-восточной окраине Ставрополя. Морозную ночь мы провели почти без сна, ожидая наступления красных, но до утра все было тихо. Потом мы получили сообщение, что красные задержаны нашими частями верстах в двадцати от Ставрополя. Роту сняли из окопов и разместили в помещениях бойни, чтоб дать людям возможность поесть и отдохнуть. Я отпросился у полковника Тимченко на два часа повидать семью, вместе с двоюродным братом Иваном Жаданом и Сергеем Степаненко. Дома нас встретили радостно. Мать накормила до отвала, сестры и братишка Шура старались нам чем-нибудь услужить. Отец позаботился, чтобы снабдить нас всем необходимым в походе, главное, деньгами. Два часа пролетели быстро, нужно было уезжать. Расставание в этот раз было особенно грустным. Всех охватило тоскливое предчувствие. Вся семья стояла на балконе, пока мы, махнув в последний раз рукой, не скрылись за поворотом. Это было мое последнее свидание с семьей. В момент расставания теплилась надежда на встречу, не верилось, не хотелось верить, что это навсегда. Увы, надежда не сбылась. Миллионы русских людей были разъединены и разбросаны по всему миру, унося в сердцах горе и неизгладимую боль от потери близких. По российской земле, пропитанной кровью и слезами, шли тираны, покорявшие слабость людскую жестокостью и насилием.

Мы вернулась вовремя. Только что был получен приказ занять позицию в окопах. Красная конница приближалась. Рота притаилась в напряженном ожидании, не слышно было ни одного выстрела. Значит, выдерживают характер, подпускают противника ближе, чтоб неожиданно смять его. Вдруг из окопов раздался залп. Красные приостановились, хотя среди них не было заметно потерь. Раздался второй, более стройный залп. Красные остановились и стали стрелять по окопам. После третьего нашего залпа наступила довольно продолжительная тишина. Внезапно красная конница пошла в атаку на правый фланг наших окопов. Юные добровольцы стали выскакивать из окопов и бежать к зданиям бойни. Взводные унтер-офицеры бежали им наперерез, приказывая рассыпаться в цепь и возвращаться в окопы. Но, охваченные паникой, потерявшие всякое чувство дисциплины, юные добровольцы продолжали бежать, не обращая внимания на взводных. Красные быстро их настигали. Положение становилось критическим. Полковник Тимченко, с ужасом наблюдавший происходящее, обратился к нашей команде с мольбой: «Спасите мальчиков!»

Все мы сознавали серьезность положения. Коротко объяснив задание, я скомандовал: «Команда, по коням, садись, шашки вон, в атаку марш, марш!» Наша команда вылетела из-за прикрытия и, рассыпаясь в широкую лаву и, минуя бегущих нам навстречу мальчиков, с громким криком бросилась в атаку на противника. Неожиданность нашего появления и решительность натиска смутили красных. Сперва они остановились, потом стали поворачивать лошадей и отходить. Мы преследовали их не дальше версты, чтоб не отрываться от своих частей.

Вместе с частями Белой армии генерала Врангеля Павел Васильевич Жадан был эвакуирован из Крыма на полуостров Галлиполи в Турции. Оттуда весь личный состав его полка переехал в Югославию, где Врангель стремился сохранить воинские части на случай возобновления борьбы с красными. Полк сначала в полном составе работал на постройке железной дороги. Потом молодежь отпустили устраивать свою жизнь и учиться.

Павел Васильевич попытался поступить на медицинский факультет, но приемная комиссия не откликнулась на нужды молодых добровольцев и не дала им стипендии под предлогом, что они переросли. Помучившись и поголодав, он был вынужден оставить занятия и поступил на работу в местное представительство автомобильной фирмы «Форд» в Новом Саду. Представительство это вскоре закрылось, и он уехал в Белград, где купил старенький «шевролет» и стал работать таксистом. Одновременно он учился заочно на юридическом факультете. С большим трудом он закончил курсы юридических наук и бухгалтерии: это заняло почти 10 лет.

Я познакомилась с ним вскоре по окончании Донского Мариинского института, и в 1931 году мы поженились. Вращались мы в кругу нашей молодежи — главным образом институток и кадет. Я благодарю судьбу, что жила в это время в Белграде, иначе я бы не знала, каких замечательных людей дала нам русская культура — добрых, честных, обаятельных и обходительных.

В Югославии и в других странах русского рассеяния возникли кружки национально настроенной молодежи, решившей по-новому продолжать борьбу за Россию, начатую Белым движением. Этих молодых людей интересовало не военное дело, а политические и социальные идеи. Они были убеждены, что только силой идеи можно преодолеть большевизм и строить новую Россию. В 1930 году на съезде в Белграде группы молодежи объединились, положив начало организации, известной до войны как Национально-Трудовой Союз Нового Поколения, сокращенно НТС или просто Союз (теперь — Народно-Трудовой Союз российских солидаристов). Павел Васильевич сразу возгорелся идеей Союза, вступил в него, и отдал ему дальнейшие годы своей жизни.

Вторая мировая война всколыхнула русскую эмиграцию в Югославии. Большинство, придерживавшееся военной ориентации, считало, что главное — бороться против коммунизма, не важно, в союзе с кем. Так возник Русский Охранный корпус, который немцы использовали для борьбы с югославскими партизанами.

Из Белграда в Берлин я приехал в конце августа 1941 года с группой инженеров и землемеров по контракту с частной фирмой, предполагавшей отправить нас на строительство железной дороги в оккупированную немцами зону России. По приезде выяснилось, что русским эмигрантам ехать в Россию запрещено. Фирма предложила нам либо вернуться в Югославию, либо работать на юге Германии. Мы, члены Союза, как нам и полагалось, избрали третий путь — остались в Берлине. Жившие в Берлине члены НТС в течение двух дней устроили нас, 60 человек, на работу и разместили по квартирам.

Несколько человек, и среди них я, попали в издательство «Georg Koenig & Со». Мне пришлось работать в подвале по 10 часов в сутки, разрезать на машине огромные рулоны бумаги и поднимать их на лифте в типографию. Обрезки надо было прессовать на другой машине, а прессованные тюки грузить во дворе на грузовики. Работа была изнурительной.

При фирме «Koenig & Со» издавалась на русском языке газета «Новое Слово». Ее главный редактор, Владимир Михайлович Деспотули, доброжелательно относился к НТС. Благодаря нему, как в типографию и издательство, так и в редакции) было устроено на работу довольно много членов Союза. Среди них формально числились и член Исполнительного Бюро НТС Кирилл Дмитриевич Вергун и председатель НТС Виктор Михайлович Байдалаков. Помещение «Нового Слова» было местом явки для членов НТС и интересных Союзу людей.

К сентябрю 1941 года в Берлине из Бельгии, Франции, Чехии, Югославии и других стран собралось значительное число стремящихся в Россию членов организации. Берлинская организация НТС, формально распущенная в 1938 году, продолжала существовать нелегально. Из нее был образован Берлинский отдел, который возглавил Виктор Федорович Заприев; я стал его заместителем. Отдел был разбит на три отделения, в каждом было несколько звеньев. Всего в Берлине в то время насчитывалось 10–12 звеньев. Они собирались на занятия минимум раз в неделю, на частных квартирах семейных членов Союза: Геккеров, Зезиных, Мирковичей, Н.Н.Парамонова, Редлихов, доктора Сергеева, Хорватов, Цвикевичей и других. Семьи, в квартирах которых встречались союзники, рисковали многим. Когда в 1944 году Гестапо стало арестовывать руководителей Союза, то пострадали и члены их семей: так была арестована моя жена Лидия Владимировна и многие другие.

Для занятий в звеньях была выработана программа, в которую входило несколько разделов:

В конце декабря 1942 года, на 15 месяцев позже, чем собирались, мы выехали из Берлина. Алик Шермазанов считался инженером и старшим нашей группы, я его помощником. Насколько припоминаю, в группе из 12 человек ехали также Игорь Жедилягин и Сергей Сергеевич Алексеев из Парижа, Михаил Иванович Татаринов из Загреба, Павлик Сенкевич из Скопле, Г.И. Попов, Н.И. Попов, Ю.Н. Широбоков, Зимовнов, Дашков. В дороге мы ближе познакомились с инженером Шеллером, одним из владельцев электромонтажной фирмы. Он оказался антигитлеровцем, общительным и откровенным человеком. В беседах во время пути он выражал свое несогласие с политикой по отношении к русскому народу и заметил, что если она не изменится, то немцы могут проиграть войну. (Разговор происходил за месяц до капитуляции армии Паулюса под Сталинградом). Рассказывал он и о том, какой ущерб нанесли немецкой армии ранние морозы, к которым она второй год подряд не была готова.

Мы ехали в пассажирском вагоне, занимая два купе, как вполне законные пассажиры, а не революционеры, тайком пробирающиеся на родину, и, по иронии судьбы, везли нас в Россию немцы. Путь лежал через Варшаву и Брест. После переезда старой границы между Польшей и Советским Союзом поезд остановился на одной из станций для проверки документов.

Мы могли выйти на перрон, увидеть русскую землю, русских людей, русские здания и воочию убедиться, как теперь живет Россия. Те из нас, кто родился в Югославии или во Франции, увидели русскую землю впервые, и были поражены общей бедностью и запустением. Для старших из нас, кто возвращался в Россию, ясно был виден контраст между тем, что было до революции, и что осталось после 24 лет хозяйничанья коммунистов и полутора лет немецкой оккупации. Бросались в глаза облупленные и покосившиеся здания, как будто не видевшие с 1917 года починки и покраски. Люди, одетые очень бедно, жались в сторону. Худенькие дети, укутанные в лохмотья, с тоской протягивали ручонки…

Это была та же Россия, где до революции беззаботные дети шумно и радостно бегали по тому же перрону вокзала, а их хорошо одетые родители весело встречали приезжающих.

Потом поезд тронулся, продолжая свой путь на Киев. Все мы как-то притихли, внимательно вглядываясь из окон вагона в запустевшие поля русской земли, в покосившиеся избы мелькавших перед глазами сел. Каждый по-своему переживал долгожданную встречу с Россией, в каждом крепло желание помочь ей освободиться от коммунистического ига.

Из Киева нашу группу монтеров поездом отправили в Харьков. Если на пути в Киев мы видели лишь бедность и запустение, то по пути к Харькову нас все больше поражала ужасающая нищета и голод русского населения. Уже за 100 километров от города мы начали встречать «мешочников», в большинстве подростков-мальчишек и женщин, пробиравшихся на поездах в деревни, чтобы обменять у крестьян свои скромные пожитки (одежду, обувь) на продукты питания. Многие из них гибли на железной дороге от несчастных случаев, других пристреливали немецкие патрули. Но «мешочники» пренебрегали смертью, чтобы достать хоть немного еды для своих голодающих родных.

В Харьков мы приехали под вечер. Фирма «Frommer und Scheller» занимала второй этаж дома в новой части города. Осмотревшись, мы пошли знакомиться с городом. Ранним вечером он казался почти пустым, редкие прохожие избегали встреч с нами. Потом мы узнали, что для жителей установлен комендантский час, после которого они не имеют права выходить на улицу.

На следующий день инженер Шеллер нас привел к большому трехэтажному зданию. Построено оно было недавно, но ненадежно и несуразно. Тонкие внутренние перегородки, двери и окна плохо пригнаны, в них зияли щели. Неаккуратно были проведены по стенам и потолкам водопроводные трубы. Каналов внутри стен и потолков для электрической проводки не было, ее нам предстояло прокладывать снаружи. Комнаты отапливались небольшими железными печурками.

Шеллер дал нам задание провести проводку во всем здании, показал инструменты, провода и удалился. Мы собрались на совещание: как быть? Нам надо было на практике, в кратчайший срок освоить прокладку проводов. Алик Шермазанов разделил нас на группы и распределил по комнатам для работы. Дав указания одной группе, он переходил ко второй, потом к третьей, затем возвращался к первой — исправлять плохую работу, потом спешил на помощь зовущим его из третьей. До обеда мы сделали мало, но устали изрядно. К вечеру кое-что удалось сделать. Шеллер не появлялся, чему мы были несказанно рады.

Выспавшись, на следующий день, со свежими силами и приобретенным опытом, мы заработали лучше. На третий день появилась уверенность, что новое ремесло мы освоим, что даст нам возможность беспрепятственно вести наши союзные дела. Лишь на четвертый день появился Шеллер с каким-то немецким офицером. Осмотрев нашу работу, он похвалил ее, добавив: «За несколько недель до вашего приезда прислали из Дании каких-то неучей, которые вообще понятия не имели, что такое электричество. Пришлось отправить их обратно в Данию».

Нас привезли в Киев и поместили в то же здание, где мы ночевали по прибытии из Германии. Первый день мы отдыхали, переутомленные рытьем окопов и поездкой. На второй день ко мне пришел Алик Шермазанов и сказал, что фирма должна немедленно послать в Бердичев несколько электромонтеров из нашей группы, и что он рекомендовал меня руководителем. Я не был уверен, что готов к такой роли. Но обсудив с Аликом все за и против, — главное, возможности расширения союзной работы — я решил взять на себя риск.

Алик и я пошли к инженеру Шеллеру. Узнав о моем согласии, Шеллер сказал, что дальше разговор будет строго секретный. Военное командование требует прислать а Бердичев на аэродром одного инженера-электротехника и четырех монтеров. Фирма не может заявить военному командованию, что у нее нет инженеров. Выход только один: фирма мне выдаст документы, что я инженер-электротехник и являюсь ее представителем. Я принял предложение, но просил Шеллера приезжать для контакта. Он составил мне соответствующие удостоверения. Я отобрал себе в «монтеры» С.С.Алексеева, Игоря Жедилягина, Дашкова и Павлика Сенкевича. На следующее утро мы выехали в Бердичев.

В Бердичеве я явился к коменданту аэродрома, который сообщил, что питание мы будем получать с кухни команды аэродрома, а квартиры должны получить через городское управление. Комендант вызвал какого-то офицера, показавшего нам три казарменных здания, где надо было провести электричество.

В городском управлении нам дали адреса нескольких домов, где мы могли снимать комнаты у местных жителей. Вся наша группа разместилась неподалеку от аэродрома. Игорь Жедилягин и я заняли комнату в доме при бездействовавшей фарфоровой фабрике, где жила семья мастера этой фабрики. Семья с радостью сдала нам одну из четырех комнат, узнав, что мы не немцы и не западные украинцы. Дело в том, что в Бердичеве часто производились реквизиции хороших квартир и обстановки для переезжавших туда галичан. Наши хозяева давно опасались, что их обстановку и квартиру реквизируют, и потому были рады нашему приезду. Мы же с Игорем были рады, что будем жить в семье и через хозяев сможем познакомиться с другими жителями города.

В тот же день нам удалось осмотреть Бердичев. Небольшой провинциальный город, в большинстве одноэтажные дома, облупившиеся и запущенные. В центре — двух- и трехэтажные здания. Военных разрушений не видно. Население приспособилось к новым условиям жизни. Многие служили при городском управлении, какая-то часть обслуживала немецкие тыловые учреждения, порой получая вместо заработка продукты питания. Более активные и энергичные открывали небольшие торговые предприятия. Были харчевни, где съестное можно было получить редко, но самогон был всегда. Жители говорили по-украински и по-русски.

Находясь всё время в движении, я плохо себе представлял общее положение в Германии после конца войны. Близость советских войск на границе с Саксонией и неизвестность, будут ли они двигаться дальше, беспокоила. Местечко, где остановилась Лидия Владимировна, было очень маленьким, и там ничего нельзя было разузнать. Было уже начало июня 1945 года. Я отправился на велосипеде в ближайший городок Грейц, где был французский комендант. У комендатуры я неожиданно встретил члена Сокольского общества из Белграда В.Глинина. Он мне рассказал, что только что говорил со французским комендантом, который, к счастью, оказался антикоммунистом. Тот посоветовал как можно скорее уходить из Тюрингии на юг.

В Грейце в то время находилась группа из 20–30 человек русских, бежавших из Саксонии. Группа в большинстве своем состояла из интеллигенции; часть была новыми эмигрантами из Советского Союза, часть из Югославии и Франции. Решено было всем вместе двигаться на юг. Конечным пунктом был намечен Мюнхен, километров за 300 от места нашего пребывания.

По возрасту состав группы был очень разнородным: была старуха лет семидесяти, было несколько человек лет под шестьдесят, были и подростки 14–17 лет. У каждой семьи была ручная повозка, доверху нагруженная вещами и продуктами. Когда тронулись в путь, выяснилось, что двигаться мы будем очень медленно. Люди быстро утомлялись от тяжести повозок. Особенно задерживали подъемы в гору: приходилось вывозить каждую повозку сообща и делать частые остановки. Местные жители передавали, что советские войска придут со дня на день. Наконец, 17 июня мы вышли из Тюрингии в Баварию. В тот же день советские войска заняли Тюрингию.

Мы пришли в Хоф, где уже были американские учреждения. Там нам дали помещение и продукты. С севера прибывали все новые беженцы, и нам велели в Хофе не задерживаться. Мы впряглись в свои повозки и двинулись от Хофа к автостраде Байройт — Нюрнберг — Мюнхен. Здесь нам повезло. Нас обогнал огромный немецкий военный грузовик. Шофер в немецкой форме остановился и спросил, куда мы идем. Узнав, что в Мюнхен, он предложил нам погрузиться в его машину, так как тоже ехал в Мюнхен, сдавать свой грузовик.

К вечеру того же дня мы уже были под Мюнхеном, в селе Пурфинг. Бургомистр Пур-финга предоставил нам на ночь разбитый барак, и посоветовал обратиться в отделение УНРРА (Администрация ООН по помощи и восстановлению, которая ведала беженцами), находившееся километрах в 20 от Пурфинга. На следующий день мы туда командировали двух человек, и к вечеру уже знали, что мы зачислены в лагерь «перемещенных лиц» или Ди-пи в Маркт-Швабен. Продукты от УНРРА мы стали получать сразу, а помещение нам дали через неделю. Это был тоже разбитый барак, с протекающей крышей. Скоро туда приехал представитель УНРРА. Наша группа по численности превосходила уже живших там поляков, и он предложил нам выбрать общего лидера на весь лагерь. Выбрали меня.

Работа, связанная с организацией лагеря Ди-пи в Маркт-Швабене отнимала много времени, но всё же первой моей заботой была связь с членами Союза. Еще из Пурфинга, в конце июня 1945 года, я поехал на велосипеде в Мюнхен, разыскал только что открывшееся «Представительство для русских эмигрантов», и через него узнал, где найти членов Союза. Я разыскал Тенсона и Гальского, спустя несколько дней встретился с Мамуковым, проф. Будановым и другими.

Для связи с центром решено было командировать двух человек под Кассель, куда, по имевшимся сведениям, переехала фирма «Erbauer» и где находилось уцелевшее после войны руководство НТС: А. Н. Артемов, В. М. Байдалаков, Г. С. Околович, М. Л. Ольгский, Е. Р. Островский. В первых числах июля 1945 года Андрей Тенсон и я отправились туда на велосипедах. Предстояло покрыть расстояние в 500 километров. Во избежание неприятностей, мы объезжали стороной города и большие селения, где в то время шли облавы не только на эсэсовцев, но и на любых подозрительных лиц. При этом русских часто передавали представителям советских репатриационных комиссий.

Добравшись до Вюрцбурга, мы заехали к брату С. А. Зезина (в будущем представителя НТС в Австралии). Его семья там жила постоянно и очень хорошо нас приняла. На следующий день мы узнали, что американцы арестовали одного русского и собираются выдать его советскому представителю. Тенсон и Зезин отправились на выручку. Американцы арестовали и Тенсона, и справлялись, где его спутник. Не мешкая, я отправился дальше один, усиленно нажимая на педали.

Через два дня я уже был в Касселе, узнал где находится русский лагерь Менхегоф, и благополучно туда прибыл. Там я встретил очень многих членов Союза, которых не видал несколько лет. О многом надо было поговорить, много узнать и рассказать о себе. Руководству Союза существенно было узнать, что в районе Мюнхена живет несколько десятков членов Союза. Было решено создать Южно-германский отдел НТС, в который вошли группы и одиночки, живущие в этом районе. Его председателем стал В. И. Алексеев.

На второй день после моего приезда в Менхегофе появился и Андрей Тенсон, которого американцы отпустили из-под ареста. Получив от руководства необходимую информацию и указания для дальнейшей работы, мы вернулись в Мюнхен. Через несколько дней было назначено первое собрание всех членов Союза, находившихся в то время в Мюнхене и его ближайших окрестностях. Встретились мы в полуразрушенном доме на Merzstrasse 2.

В конце 1946 года УНРРА постепенно прекращала свою деятельность и готовилась передать дела, касающиеся беженцев, новой организации ИРО (International Refugee Organization). В связи с этим было решено закрыть мелкие лагеря, перевести их жителей и беженцев, живших на частных квартирах, в крупные лагеря. Должен был быть закрыт и лагерь в Маркт-Швабене.

Около 20 жителей лагеря выразили желание остаться в Маркт-Швабене и перейти на самообеспечение. Встал вопрос об источниках дохода. Получить работу в разгромленной войной немецкой экономике было невозможно. Но при лагере уже работала мастерская по изготовлению кукол в национальных костюмах и вышивок для женской одежды. Ее изделия находили сбыт в беженских лагерях и среди немцев.

Мы решили оформить эту мастерскую как частную фирму: Paul Schadan, Herstellung von Haushalts und kunstgewerblichen Artikeln, производство предметов домашнего обихода и художественных изделий. Фирма арендовала у города три пустых, но исправных барака на окраине, оставленных трудовой организацией Reichsarbeitsdienst, и прилегавший к ним довольно большой участок земли. Туда переселились работники предприятия. Заняв, где могли, деньги, мы купили две подержанные швейные машины, токарный станок, ленточную и циркулярную пилу. У дирекции ИРО удалось бесплатно получить поношенную одежду как материал для кукольной мастерской. Из Америки получили «кэрпакеты» с сигаретами и кофе. Через Г.И.Попова, который жил на севере Германии, я узнал, что там можно получить буковый круглый лес за сигареты и кофе. Я отправил Попову необходимое количество того и другого, и вскоре от него пришли два вагона буковых бревен. Эти бревну были распилены на доски в местной лесопилке, и мы были обеспечены материалом для деревянных изделий на несколько лет.

Для руководства столярной мастерской нам пришлось нанять мастера-немца, беженца из Югославии. Возник также вопрос об оформлении чертежей для производства предметов домашнего обихода. К этой работе удалось привлечь С.А.Зезина, который переехал с семьей в Маркт-Швабен. Пришлось нанять еще несколько человек в кукольную и столярную мастерские.

Моя жена и я взяли на себя сбыт продукции. Особенно трудно было в первое время. К концу недели еле хватало денег, чтобы выплатить жалованье. Работы было уйма, своих денег у нас с женой не было, все уходило на предприятие. Постепенно наладили сбыт в американских солдатских клубах. Торговля пошла лучше; мы стали устраивать выставки-базары в разных городах Германии, главным образом там, где было сосредоточено много американцев.

В первое послевоенное время НТС больше всего энергии уделял спасению людей от насильственной репатриации в Советский Союз. Мне представилась возможность участвовать в этом деле не только в лагере Маркт-Швабен, но и на более высоком уровне. В конце 1946 и начале 1947 года американская контрразведка Си-ай-си вела по всей Германии аресты русских, как новых, так и старых эмигрантов. Стоял вопрос о депортации их в Советский Союз.

Было подозрение, впоследствии оправдавшееся, что среди сотрудников Си-ай-си есть коммунисты, которые ведут эту акцию по наущению своих товарищей из СССР. Американское военное командование решило проверить деятельность контрразведки и направило в города, где производились аресты, русских следователей, способных выяснить обоснованность арестов. В качестве таких следователей американцы летом 1947 года привлекли ряд членов НТС, в том числе и меня.

Нам были даны довольно широкие полномочия. Мы должны были работать с сотрудниками Си-ай-си корректно и согласованно, но подчинялись мы военному командованию. Если следователь выяснял, что человек арестован необоснованно, местный начальник Си-ай-си обязан был его отпустить. Меня и еще одного члена Союза направили следователями в Нюрнберг.

В первый день нас привезли к местному начальнику Си-ай-си, человеку лет тридцати пяти, хорошо говорившему по-немецки и немного понимавшему по-русски. Он стал нас уговаривать не выносить никаких заключений без его совета и без согласования с ним. Получив наш твердый отказ, он увидел, что у нас есть определенные инструкции и мы намерены их придерживаться.

Он дал нам небольшой список арестованных Нюрнбергской тюрьмы. Мы попросили полный список арестованных в Нюрнберге и Фульде, чтобы иметь общее представление о причинах арестов. После некоторых препирательств он согласился передать нам полный список. Затем нас отвели в отведенную нам комнату. Туда пришел один американец, говоривший по-немецки, и молодой человек по имени Коля, отлично говоривший по-русски. Оказалось, что он родился в Белграде, где его отец-бельгиец служил во французском банке, а мать была русская. Они недавно приехали в Америку и он был мобилизован. Оба были назначены для связи с нами. Первым делом они отвели нас в столовую. Там питаться можно было в любое время. Большие столы были уставлены всевозможными яствами, каждый клал себе на тарелку что и сколько хотел; содовую воду и пиво тоже можно было брать в неограниченном количестве. После ужина нам принесли обмундирование. Это была американская военная форма, но без погон и нашивок. С Колей мне удалось поговорить о Белграде и это нас сблизило. Выбрав удобную минуту, он мне шепнул: «Будьте осторожны, ни с кем здесь не откровенничайте, не говорите о прошлой жизни и не высказывайте ваших убеждений.»

После продажи предприятия в Маркт-Швабене мы с Лидией Владимировной поселились в Мюнхене, в полуразрушенном доме на Mauerkirchenstrasse. Я нигде не служил и использовал время для союзной работы, посещал звенья, поддерживал контакт с членами Союза, жившими на окраинах города, исполнял поручения нашего центра.

Прошло уже больше трех лет с тех пор, как Лидию Владимировну выпустили на свободу, но здоровье ее по-прежнему было совершенно расстроено. Она не могла спать ночами, врачи советовали ей полный санаторный отдых. Я всегда считал себя виновным в том, что она попала в кацет, и это меня сильно мучило. Была надежда уехать в Америку, где она могла бы подлечиться и начать спокойную жизнь. Хлопоты, связанные с переездом в США, продвигались довольно быстро, вплоть до вызова на проверку в Си-ай-си. На вопрос, состою ли я в какой-нибудь политической организации, я ответил, что состою в НТС. После этого все дела с нашим отъездом были почему-то приостановлены, хотя другие члены Союза и ехали беспрепятственно в США. Я отправился в главное управление ИРО, где мне дали понять, что пока вопрос не будет выяснен, мне на некоторое время придется задержаться в Германии.

Тогда центр предложил мне принять руководство союзной типографией, печатавшей для управления ИРО в Бад-Киссингене разные канцелярские бланки и брошюры. Я переехал в Бад-Киссинген, где Е.Е.Поздеев, руководитель молодежи из Варшавы, который переходил на другую союзную работу, передал мне дела типографии и познакомил с чиновникам ИРО, с которыми мне предстояло иметь дело.

Наша типография размещалась в трех смежных гаражах: в одном стояла печатная машина, в другом ящики со шрифтами для ручного набора, а в третьем была столовая. Над гаражами было две небольших комнаты с кухней, где жила супруга Поздеева с двумя маленькими дочками. Она нам готовила завтраки, обеды и ужины. В то время в типографии работало шесть членов Союза, в том числе Сергей Тарасов, динамичный руководитель молодежи из Праги, известный своей успешной союзной работой в Смоленске и других городах центральной России во время войны.

Жизнь членов Союза, работавших в типографии, была однообразна. Они себя чувствовали, как на фронте военных действий. Работа начиналась около 8 часов утра и кончалась к 6 часам вечера. В течение дня печатались всевозможные бланки и другие материалы, заказанные ИРО. Вечером члены Союза ужинали, перекуривали и немного отдыхали. Затем окна плотно затягивались картоном и материей, двери запирались, и работа в типографии возобновлялась с большим напряжением, чем днем. Теперь печатались листовки и другие материалы для Союза. Ночная работа для членов Союза была главной, они ею жили всем своим существом.