Я никогда не видела моря.

Перед моими глазами, словно морская гладь, рябит выстланный черными и белыми плитками пол.

Мне так больно, что кажется, будто это уже конец.

Но я жива.

В тот момент, когда на меня бросились, — я не сумасшедшая, на меня действительно кто-то бросился или что-то обрушилось, — я подумала: я никогда не видела моря. Вот уже несколько часов меня не оставлял страх. Я боялась, что меня арестуют, боялась всего. Я придумала кучу глупейших оправданий, и то, что пришло мне на ум в эту минуту, было самым идиотским: не причиняйте мне зла, я ведь не такая уж плохая, просто мне очень хотелось увидеть море.

Мануэль мог бы абсолютно точно сказать им, что это была за машина: «тендерберд» последнего выпуска с автоматическим переключением передач, мотор «V8» в 300 лошадиных сил, максимальная скорость — 180 миль, бензобак — 100 литров. Мануэль имел дело с автомобилями с четырнадцати лет — а сейчас ему было уже около сорока — и интересовался всем, что мчится на четырех колесах, не меньше, чем теми, кто ходит на двух ногах и высоких каблуках. Читал он только «Автомобильный аргус» и рекламы женской косметики, которые лежали обычно на столике в аптеке.

Мануэль не любил навязывать кому-либо свое мнение, тем более клиентам. Он уже на опыте знал, что владелец французской машины спрашивает вас об американской лишь для того, чтобы узнать, сколько она стоит. А техническая сторона француза не интересует, он обычно уже заранее убежден, что с этой точки зрения она не стоит ничего. Это, естественно, не относится к знатокам, но те и не задают вопросов. Вот почему Мануэль, когда его спросили о «тендерберде» с сиденьями золотисто-песочного цвета, коротко ответил:

— Она должна стоить не меньше пятидесяти тысяч монет. Сущие пустяки.

Мануэль наполнил бак бензином и теперь протирал ветровое стекло. Рядом с ним стояли деревенский виноградарь Шарль Болю и агент по продаже недвижимого имущества из Солье, долговязый и худой обладатель малолитражки, который заезжал на станцию три раза в неделю, но имени его Мануэль не знал. В эту минуту они услышали крик. Мануэль, как и его собеседники, несколько секунд продолжал стоять, застыв на месте, хотя он, пожалуй, не мог бы сказать, что этот крик был для него неожиданным. Во всяком случае, менее неожиданным, чем если бы это произошло с другой женщиной.

Едва он увидел эту молодую даму, как подумал почему-то, что она не совсем в своем уме. Может, дело было в ее темных очках, ее немногословности (она произнесла всего одну-две фразы, самые необходимые) или в ее манере во время ходьбы — то ли от усталости, то ли от апатии — склонять голову набок. У нее была очень красивая, очень своеобразная походка, словно ее длинные ноги начинались у талии. Глядя на нее, Мануэль невольно подумал о раненом животном, хотя затруднился бы сказать, на кого она больше походила — на хищную рысь или беззащитную лань. Но, как бы там ни было, животное это вырвалось из ночного мрака, потому что под светлыми волосами дамы угадывались темные, мрачные мысли.

Мамуля.

Однажды вечером, в Рубе, я посмотрела на ее морщинистое лицо сквозь фужер, наполненный эльзасским вином. Мы сидели в кафе, неподалеку от вокзала. Слышались гудки паровозов.

Убейте меня.

Цюрих, восьмое октября. С тех пор восьмое октября скоро наступит уже четвертый раз. Тогда тоже были поезда. И комнаты в гостиницах. И много света!

Как это мы говорили, когда я была маленькая? Светлы мои волосы, черны мои глаза, темна моя душа, и холоден ствол моего ружья. Господи, что я несу…

Я сел в свою машину и поехал в квартал Монморанси. Это был незнакомый мне дом. Дверь открыла Анита. Она плакала. Она сказала, что выстрелила из ружья в одного человека. Она сказала, что, возможно, он еще жив, но у нее не хватает смелости посмотреть. Я спустился в подвал, он был оборудован под тир. Там висели пробковые мишени. Тяжелым, неторопливым шагом я шел по подвалу. Я вообще человек грузный и все делаю неторопливо: и разговариваю, и хожу. Все принимают это за самоуверенность. Но дело не в этом, просто в таком темпе течет у меня в жилах кровь. Я увидел лежащего на полу мужчину и рядом с ним — ружье. Я разбираюсь в оружии, когда-то сам слыл недурным охотником. Это был винчестер, калибр 7.62, с нарезным стволом. Начальная скорость пули — более семисот метров в секунду. Значит, он не может быть жив. Если бы даже одна из попавших в него пуль угодила ему в голову, она бы снесла ее начисто.

Прежде всего я осмотрел ружье. И понял: все потеряно, нормальной жизни не будет. Да, я уже не знаю, что такое нормальная жизнь. Если бы Анита стреляла из автоматического ружья, я тотчас бы вызвал полицию. Мы все свалили бы на несчастный случай. Но на винчестере затвор стоит на предохранителе. Перед каждым выстрелом нужно отвести назад рукоятку затвора и потом подать ее вперед. Наверное, вы это видели в ковбойских фильмах, Дани. Вы, должно быть, видели, как красавец киногерой наповал косит краснокожих. И Анита, по-видимому, справилась с затвором именно благодаря подобным фильмам. Она выстрелила три раза. Нет; в несчастный случай никто не поверит.

Я осмотрел убитого. Я знал его. Его звали Морис Коб. Мы несколько раз встречались на приемах. У него в двух местах оказалась прострелена грудь. Я откинул полы его халата, чтобы рассмотреть раны. Анита стреляла в упор. Оглядевшись, я увидел, куда попала третья пуля — на бетонной стене рядом с трупом была маленькая черная черточка. В углу подвала я нашел кусочек свинца — расплющенную пулю — и положил его себе в карман.

Анита продолжала плакать, все время как-то нелепо икая. Я спросил, почему она убила этого человека. Она ответила, что уже много лет была его любовницей, а теперь он отверг ее. Она была знакома с ним еще до нашей женитьбы. Я ударил Аниту по лицу. Она отлетела к стене. Она трясла головой, запутавшись в своем красном платье и нижней юбке. Я взял ее под мышки и заставил подняться по лестнице. Из носа ее текла кровь. Так, почти волоча, я довел ее до комнаты, где вы потом писали на машинке, чуть ли не втолкнул в кресло и открыл дверь в соседнюю комнату, чтобы принести воды. Там на стене я увидел фотографию Аниты, обнаженной. Я долго плакал, прислонившись к этой стене. Я думал о своей маленькой дочке. Вся моя жизнь в ней. Вы должны меня понять, Дани. С тех пор, как она родилась, я, наконец, познал истинную, безграничную привязанность, фантастическую привязанность. Я понял, что такое абсолют. И, чтобы защитить свою дочь, прежде всего свою дочь, Дани, я решил убить вас. Это главное, что вы должны понять, в этом вся суть.

Мой выбор объясняется тем, что я знал вас. Я наблюдаю за вами гораздо дольше, чем вы думаете. Я наблюдаю за вами с того самого дня, как увидел вас, когда вы пришли в агентство оформить трудовое соглашение. Мне помнится — хотя, может быть, я и ошибаюсь, — на вас было очень светлое, золотистого цвета платье, совсем как ваши волосы. Вы показались мне красивой, даже волнующей. Я вас ненавидел. Ведь я очень осведомленный рогоносец, Дани. Мне известны все похождения моей жены до нашей свадьбы, похождения в той квартире на улице Гренель, куда я поднялся с вами в пятницу вечером. Одним своим видом вы постоянно напоминали мне о том, что мне хотелось забыть, вы неизбежно присутствовали в тех моих чудовищных сновидениях, которые порождала моя ревность. Вы были для меня монстром.