Странное и страшное обрушилось на мир, как снежный ком с горы. Газеты латиноамериканских стран прямо-таки захлебнулись в потоке противоречивой информации. Изо дня в день потрясенным читателям стали преподноситься сообщения такого рода:

“Сельва выплюнула марсиан, — писала “Глоб”. — Отряды неизвестных существ появились на дороге в пятистах километрах от Рио. Они сеют смерть и ужас. Следите за нашей газетой”.

“Человек-скат, — вторила “Универсаль”. — Он идет из сельвы и несет неизвестную цепную заразу. Куда смотрит правительство?”

“Не надо паники, — утешала колумбийская “Нуэва пренса”. — Они хорошие парни. Лючия укротила марсианина. Один из пришельцев забрел вчера в бар старика Себастьяна. Глазастая Лючия улыбнулась ему из-за стойки, и тот ее понял. Он выпил коктейль “Гуанако” и пошел спать. Пейте “Гуанако”.

По радио стали передавать псалмы вперемежку с угрозами Страшным Судом. Телевизионные компании выбросили на экраны серию передач “Коммунизм идет с Марса”, а под сурдинку транслировали порнографические фильмы. Паника перекинулась на биржу. В Гондурасе лопнули два концерна. Акции серебряных и оловянных рудников, оказавшихся в эпицентре района, охваченного непонятной эпидемией упали до нуля. В Венесуэле за два дня произошло два путча. К власти пришел диктатор Хуаннес, представитель крайней правой оппозиции и офицерства.

Так обстояли дела к тому дню, когда Ромашов впервые встретился с Мухортовым.

— Шах, — лениво произнес Ромашов, передвинув ладью на черное поле. И добавил, потянувшись до хруста в костях: — Удивляюсь, чего вы упираетесь? Ботвинник в подобных ситуациях сдавался.

Мухортов смешал фигуры.

— Вы правы. Шахматы придумал умник. Мыслитель с железной логикой. Изобретатель игры был, вероятно, худым и длинным, как коромысло. Вот только очков не носил. Очки были выдуманы позднее.

— Намек? — прищурился Ромашов.

Капитан Семушкин был щеголеват и самоуверен. Разговаривая с Ромашовым, он все время снимал двумя пальцами со своего кителя какие-то невидимые собеседнику пылинки, словно ощипывался. Иногда пальцы правой руки поднимались к усам. Создавалось впечатление, что капитан проверяет, целы ли они. Подумав об этом, Ромашов засмеялся. Капитан недоуменно похлопал ресницами и обиделся.

— А как вы полагаете, — спросил Ромашов, делая вид, что не заметил паузы и надутых губ капитана, — как вы полагаете, откуда все-таки взялся у старика пистолет, да еще немецкий — трофейный?

Пистолет был самым уязвимым местом в версии капитана. Если бы у него была уверенность, что оружие хранилось у старика, принадлежало ему, то это служило бы таким аргументом, который ничем не опрокинешь. Это плюс баллистическая экспертиза, в точности которой капитан не сомневался, положили бы конец всем дурацким вопросам. Но уверенности у капитана не было.

— Траектория пули, — сказал он. — Положение трупа… Э, да что говорить… Не забудьте, что дверь и окно были заперты изнутри… Не забудьте, что никаких посторонних следов в кабинете не обнаружено. На пистолете тоже… Только отпечатки пальцев старика…

— Один, — сказал Ромашов.

В то утро, когда в Сосенске старик Бухвостов сжег яичницу, в Москве ничего из ряда вон выходящего не произошло. Яма в подмосковном лесу появилась позднее. Полковник Диомидов узнать о возникновении ямы раньше, чем она возникла, безусловно, не мог. В это сентябрьское утро он еще не думал о свойствах пространства и времени, о парадоксах сверхсветовых скоростей и о всех других загадочных явлениях, с которыми столкнулся позднее. Думал он в это утро о более прозаических вещах. Впрочем, лучше всего сейчас познакомиться с самим полковником.

В школе он любил математику. Это, правда, не мешало ему увлекаться дзюдо и успевать читать все, что попадалось под руку. Разрозненные подшивки “Всемирного следопыта” сменялись на его столике романами Жулавского и Жиффара. Эдгар По ему нравился больше, чем Конан Дойл. “Робинзон Крузо” восторга не вызвал. К “Анне Карениной” он проявил интерес, когда учился уже в десятом классе.

Потом пришла война. Младший лейтенант Диомидов встретил ее в Ломже. А в 1945 году в Москву вернулся подполковник Диомидов и стал следователем управления МГБ.

Через год его послали учиться. Через пять порог управления МГБ переступил полковник Федор Петрович Диомидов. Вскоре он втянулся в водовороты больших и малых дел. Два раза в него стреляли. Три раза стрелял он. Это вызывалось особой необходимостью. Вспоминать, впрочем, Диомидов не любил. Он по-прежнему много читал. И по-прежнему без разбора, все подряд. Счастливая особенность его ума отбрасывать ненужное и наносное хорошо ему служила. Он мог прочитать книгу и тут же забыть о ней. Или запомнить на всю жизнь.

К обезьяньему буму он отнесся спокойно, хотя с интересом следил за сообщениями печати. Некоторые из них настораживали, большинство же вызывало улыбку. Диомидов, почти не читая, отбрасывал в сторону газеты с пространными рассуждениями об инопланетном происхождении обезьян. А вот словосочетание “биологическая бомба” заставляло задумываться. Диомидов был уверен, что за этой “фиолетовой чумой” стоят люди, возможно очень опасные. Может быть, опаснее, чем сами обезьяны, сеявшие смерть и опустошение.

Бергсон заметил, что за ним наблюдают. Ужиная в кафе, он явственно ощутил на себе чей-то взгляд. Опытный в таких делах, Бергсон только мысленно чертыхнулся. Допил кофе, расплатился и медленно пошел к выходу. Задержался на секунду перед зеркалом, небрежно поправил галстук. Рысьи глаза окинули зал. Мелькнула мысль, что в этой чертовой стране даже на легальном положении нельзя чувствовать себя спокойно. Но кому он мог понадобиться? Ведь он еще ни с кем не встречался. Он даже не знает, как зовут того наглухо законспирированного агента, где он живет и как выглядит. Только один раз Бергсон позвонил ему по телефону и спросил, как обстоят дела. Неужели старик просчитался? Или Бергсона узнали в России? Но кто мог знать его здесь? Его и в Германии-то никто не знал. И его и Хенгенау. Они оба существовали тогда для будущего. Еще весы войны качались в неопределенном положении, а Хенгенау уже начал свое дело.

Старый ипохондрик знал, что за него ухватятся, когда продавал свой опыт и ум. Тогда весь мир бредил атомом. А хрыч предложил такое, что даже видавшие виды генералы побледнели. “Маугли”. Бергсон не был посвящен в детали операции под этим кодовым названием. Старик умел хранить свои тайны. Теперь он послал Бергсона в Россию с заданием привезти в Рио какую-то вещь, о которой и сам, вероятно, толком не знал. Но послать-то послал, а сам?

Что-то случилось со стариком. Бергсон понял это, прочитав первые сообщения о катастрофе. Он догадывался о причинах. Или не выдержали нервишки у Хенгенау. Или подвела ограда террариума. Но как бы там ни было, бутылка с джином разбилась.

Ограда не ремонтировалась пять пет. Старику давали мало денег. Только на лабораторные работы. Ему перестали верить. Босс однажды недвусмысленно заметил, что Хенгенау просто ловкий шарлатан, а сами они — ротозеи, поверившие в бредовую выдумку. Бергсон в душе соглашался с боссом. Он даже прирез старику помощников. Но хрыч затопал ногами, послал босса к дьяволу, а помощников выгнал. Он боялся, что кто-нибудь может проникнуть в тайну.

“И брат перестанет узнавать брата, жена мужа, а дети родителей, — вспомнил вдруг Бергсон слова, услышанные им вчера по радио из Боготы. — И прекратится род людской, и будет царствовать на земле Виолет…”