Анисим Иванович пришел на берег Кальмиуса, когда англичанин Юз строил там свой металлургический завод. Рыжий мастер-бельгиец хмуро оглядел его рослую фигуру, ощупал мускулы, осмотрел зубы и тогда только черкнул мелом крест на спине и пробурчал: «Пойдешь в шахту!»

Так безродный юноша, пастух из глухой курской деревеньки, стал углекопом.

На заводе, рядом с шахтой, строились доменные печи. Тут же находилось кладбище: свежие могилы, а на них кресты, сбитые торопливой рукой. Сюда сваливали обрезки железа; по могилам бродили козы.

За кладбищем Юз сколотил низкие тесовые бараки с нарами в два этажа. Внизу по сырому земляному полу прыгали лягушки. В этих бараках, прозванных балаганами, вповалку, как на станции, жили мужчины и женщины, дети и старики. Там никогда не утихал разноголосый гомон: плач грудных детей, старческий кашель, грубая ругань и тихие вздохи гармошки.

Семейные кое-как отгораживались: старший в семье проводил щепкой по полу черту и говорил соседу: «По ту сторону будет твоя хата, а здесь моя, чтобы скандалу не было».

Васька был старше меня, но мы дружили, как братья. Я любил его за смелость. Он ничего не боялся: ни грома, ни собак, ни городовых.

На старом кирпичном заводе, куда мы бегали играть, Васька забирался по ржавым скобам на самую вершину трубы и весело махал нам оттуда картузом. Сердце заходилось от страха, когда он, расставив руки для равновесия, принимался ходить по краю трубы. Все ребята завидовали его смелости.

А еще мы любили Ваську за то, что он знал много сказок про царей, про Змея Горыныча, про ведьм и богатырей, про ковер-самолет и волшебное зеркальце. И откуда только он знал эти удивительные сказки: ведь Васька был неграмотным. А вот поди ты - можно было всю ночь напролет слушать его страшные и веселые сказки...

Я страдал оттого, что не знал, как помочь больному другу.

Однажды я принес ему за пазухой живых воробьев - наловил под крышей. Воробьи бились под рубашкой, щекотали тело крыльями, а я смеялся. Но Васька глядел на меня грустными глазами, потом тихо сказал:

Наступили зимние холода. На крышах землянок, на лавочках возле заборов, на деревьях толстым пышным слоем лежал снег. По ночам завывали вьюги, ветер хлестал в окошко снежной пылью. В доме становилось холодно. Чтобы согреться, я забирался вместе с котом в теплую духовку и сидел там, прислушиваясь к свисту ветра в трубе.

В эти минуты я думал о Ваське, о том, что он, наверное, тоже думает обо мне. Так я засыпал и не слышал, когда мамка переносила меня к себе в постель.

К утру вьюга утихала. От снега в комнате становилось светло.

Мама растапливала плиту. Золу из поддувала она выносила на улицу и высыпала на чистый снег. На мусор отовсюду слетались галки.

Всю зиму к Ваське ездил доктор. Больной поправлялся медленно.

...Я нашел Ваську в степи. Он лежал в высокой траве среди цветов и смотрел в бездонное небо.

Я сел рядом. Трава была мягкая и теплая. Пахло чабрецом. Легкий ветерок приносил горьковатый дым завода. Он смешивался с медовым запахом желтой сурепы и бледно-розовых граммофончиков. Серебрились на солнце шелковые кисти ковыля, покачивали на ветру пахучими лиловыми шапками высокие «бабки». Невдалеке расселся среди душистого горошка колючий будяк, окруженный шмелиным гудением. Взять бы сейчас мою деревянную саблю и срубить голову этому будяку.

Почему так грустно?

Васька лежит и плачет. Какой бы подарок сделать, чтобы ему не было так больно? Все-все я отдал бы, но у меня ничего не было.

Хорошо лежать в степи и смотреть, как по голубому небу кочуют облака! Далеко до них: кричи - не докрикнешь, лети - не долетишь. Там, на облаках, живет бог. Я смотрел в небо и думал: где же у бога хранится вода для дождя? Васька говорил, что снег там лежит в длинных белых сараях. Утром бог встает, берет лопату и начинает скидывать снег на землю. И снег летит, летит пушистыми хлопьями, садится на крыши, на деревья, на шапки людям...

Поплыли над землей осенние тучи, мокрые, растрепанные. Они так низко нависли над поселком, что цеплялись грязными космами за деревья. Темно и тесно стало жить. Дни и ночи хлестал холодный дождь с ветром.

Как ни помогал мой отец Анисиму Ивановичу, семья их бедствовала. Часто у них не было в доме даже ведра угля, чтобы растопить плиту. Пришлось Васе определиться на работу.

Сначала его не принимали. Мастер и слышать не хотел, чтобы взять на завод такого маленького. Тогда люди посоветовали тете Матрене пойти в церковь к отцу Иоанну. Он продавал года - кому сколько надо. Год стоил три рубля. За девять целковых Ваське выдали святую бумажку, по которой ему вместо одиннадцати сразу стало четырнадцать лет. Тогда его записали в рабочие и даже выдали круглый жестяной номерок с дырочкой и выдавленным числом «733».

Вечером мы собрались возле Васькиной землянки, чтобы в последний раз побыть со своим вожаком. Пришел гречонок Уча, худенький мальчик-калека с черными глазами и горбатым носом, Абдулка Цыган, чей отец, дядя Хусейн, теперь ни за что сидел в тюрьме, и рыжий Илюха, которого все мы недолюбливали. Отец Илюхи работал банщиком. Вся их семья славилась жадностью - камня со двора не выпросишь. Илюха вечно ходил сопливый. Лицо и руки были густо усыпаны веснушками: как будто маляр, балуясь, тряхнул ему в лицо кистью с краской. Ресницы у Илюхи были белые, как у свиньи. Уважали его только за то, что он умел шевелить ушами.

На улице, погруженной во тьму, было тоскливо и пусто. В черном небе мерцали звезды.

На заводе я бывал не раз. Но одно дело - пробраться туда с задворок и поминутно озираться, не идет ли Юз, и другое дело - идти свободно, с полным правом: несу отцу обед!

Первый раз я по-настоящему увидел завод. Черный дым и копоть закрывали солнце. Всюду грохотало, лязгало, свистело, визжало. Вертелись огромные колеса, что-то ухало над самой головой. Казалось, какой-то страшный великан, скрежеща зубами, жевал что ни попадя: железо, камни, людей, не зря что-то хрустело, трещало, и пламя сквозь черный дым выбивалось будто из ноздрей.

Все на заводе было покрыто ржавчиной: земля, железо, трубы, даже воробьи. Пахло известью, мазутом, гарью - задохнуться можно.

У высоких домен мускулистые катали возили железные двухколесные тачки с коксом и рудой. Глядя на их голые, красные от руды, натруженные спины, я вспоминал Абдулкиного отца - дядю Хусейна. Он работал здесь, а теперь ни за что сидел в тюрьме.

За доменными печами начинался мартеновский цех. Я долго смотрел, как сталевары носили на плечах пудовые чушки чугуна. Корчась от пламени, они швыряли чугун в пасти печей, откуда с яростью выбивался огонь, будто хотел догнать рабочих и сжечь их. Кожа на лицах лопалась от жара, одежда дымилась. Но сталевары были смелыми людьми - куда Кузьме Крючкову и даже царю! - они лезли в самое пламя, и, если на ком-нибудь загоралась рубаха, он окунался в бочку с водой и, объятый паром, опять спешил к печам.

В неглубокой балке мы присели отдохнуть. Я показал Ваське новые фантики от конфет, потом достал из-под рубашки веревку и предложил поиграть в коня и кучера, но Васька безразлично смотрел на все это.

- Не надо, - сказал он, - ни к чему...

Мы поднялись и пошли домой.

Васька боялся, что ему влетит от отца. Но все обошлось. Жаль только, что жалованье Ваське не выдали. Он заработал семьдесят копеек, но Юз оштрафовал его на рубль. Ладно уж, спасибо, что в тюрьму не посадили...

Теперь мы опять играли вместе, строили в огороде шалаш из бурьяна и палок, потом копали шахту. Только Васька сильно переменился. Испортили его на заводе. Он сделался задумчивым: лежит и лежит с открытыми глазами. Окликнешь, а он молчит.

С нетерпением дожидался я Ваську и, когда он пришел с работы, поманил его в самый уединенный угол за сараем и с жаром поведал о таинственной встрече в Богодуховской балке. В ответ Васька загадочно усмехнулся, пытливо взглянул на меня, как бы раздумывая: сказать или нет? Наконец не спеша стащил с головы шапку, порылся в ней и вынул какую-то бумажку.

- Тс-с, тише, - произнес он шепотом и подал мне листок.

Я развернул. Это была какая-то картинка. Она изображала высокую гору, состоявшую из людей и похожую на шахтный террикон.

На самой вершине на тронах сидели царь и царица, около них надпись: «Мы царствуем над вами». Под царем и царицей на широком кругу, похожем на карусель, стояли богачи в дорогих одеждах. Здесь была другая надпись: «Мы правим вами». Еще ниже, тоже на кругу, стояли священники, монахи и всякие богослужители. Надпись около них была мне непонятна: «Мы морочим вас». Под духовенством, на еще более широком кругу, выстроились жандармы, полицейские, генералы. Сбоку надпись: «Мы стреляем в вас». Под военными опять шел круг. Там стоял заваленный всевозможными закусками и винами стол, за которым расселись барыни, купцы, фабриканты. Здесь было написано: «Мы едим за вас».

Васька посмотрел на меня:

Миновала зимушка-зима; отсвистели вьюги, растаяли надоевшие за зиму, покрытые копотью серые равнины снега в степи за поселком.

Пришла весна.

По крутым склонам каменного карьера снежной россыпью, белым кружевом цвели заросли дикого терна. Чуть подальше, где спускались к речке еще не зазеленевшие огороды, за низкими заборами отцветали абрикосы, вишни, сливы. Земля под ними была усеяна душистыми лепестками. В густой листве сиреневых кустов звенели синицы, пели зяблики, порхали щеглы. От речки доносилось кваканье лягушек, с утра до ночи звучал их разноголосый хор. Не было сил удержаться - манило в степь.

С весной пришла к нам радость - вернулся отец.

Всю зиму он скитался где-то по рудникам: искал работу, да напрасно. С тех пор как отцу выдали «волчий билет», его нигде не принимали. И что это был за билет? Куда отец не придет, ему говорят: «Проваливай. Хорошо «Марсельезу» поешь, пойди еще попой».

Васька обнял меня за шею, и мы пошли. На углу нас догнали ребята Абдулка Цыган и гречонок Уча. Потом мы увидели рыжего Илюху. Он бежал по улице, придерживая рукой спадающие штаны; при этом он дул в самодельный свисток, изображая городового.

- Дай посвистеть, - попросил я, когда Илюха подбежал.

- Вот еще, слюней напустишь... Вы куда, хлопцы?

- На кудыкин двор.

- Нет, правда, куда?

До смерти не любил я, когда старшие поручали Ваське какое-нибудь дело. Он становился строгим - не улыбнется, не забалуется. Я понял: со сказкой ничего не получится. «Некогда, - скажет Васька, - нужно дело делать!»

Васька взял у отца кошелку и подмигнул мне:

- Идем.

Я притворно зевнул и сказал лениво:

- Ну тебя, зачем я пойду?

Вымокшие, перепуганные, мы долго бежали по степи и опомнились, когда очутились на крутом обрыве степной балки. Мы узнали ее сразу: то была Цыганская балка. В ней находилась подземная штольня, где раньше добывали уголь, а потом, по рассказам, жили дезертиры.

Мы стояли на высоком ее берегу. Перед нами раскинулась опаленная степь. Над волнистыми зелеными холмами струилось и дрожало знойное марево. Ветер-волногон пробегал по серебристым ковылям. Не пересчитать, не окинуть взглядом, сколько было в степи цветов! На склонах балки покачивали золотыми головами венчики горицвета. Издалека синели лимоносы. А над всем этим в высоком небе громоздились сугробы из белых облаков.

Степное раздолье навевало радость, и как-то сами собой забылись только что пережитые страхи.

Мы стали спускаться в балку, продираясь сквозь низкорослые корявые дубки, дикие груши, боярышник. На дне балки трава была по пояс. Полкана не было видно в траве. Мы узнавали, где он, по птицам, которые с криком вспархивали то там, то здесь.

Мы натолкнулись на светлую криничку; вода в ней была такая чистая, что виднелись на дне мелкие камешки. Желтая бабочка сидела на краю и шевелила крыльями.

В феврале семнадцатого года на заводе вспыхнула такая забастовка, какой не бывало. Завод притих, даже гудок, по которому жил весь город, молчал. Мы с утра побежали смотреть на невиданное зрелище - остановившийся завод. С нами увязалась сестра Абдулки Тонька. Подобрав юбчонку, она бежала позади и хныкала:

- Абдулка, обожди!

Ничто не могло удержать нас, даже слухи о том, что хозяин завода Юз сам сторожит завод с ружьем, заряженным солью. Соль была пострашнее пули. Пуля что? Убьет, и ладно. А вот если стрельнет солью в сидячее место, тогда одно спасенье: ищи корыто с водой и садись в него, сиди и терпи, пока соль не растает.

В воздухе чувствовалось веяние весны. С крыш сыпалась веселая капель.

На мокрых дорогах появились темно-синие грачи. Они важно расхаживали по талым лужам, поводя длинными белыми носами.

Забастовка перекинулась на соседние рудники. Остановились поезда. Ни одна шахта не работала. В городе с утра до ночи шли митинги. Богачи хмуро поглядывали на рабочих и обзывали их босяками и смутьянами.

Однажды нам сказали, что около городской думы началась драка рабочих с черносотенцами - защитниками царя. Мы с Васькой помчались туда и по дороге догнали колонну бастующих рабочих. Грозными рядами, в стоптанных сапогах, в заплатанных пальто, шли рабочие с песнями. Впереди, подняв в единственной руке красный флаг, шагал механик Сиротка.

Это был удивительный человек. Руку ему отрубили в тысяча девятьсот пятом году на баррикадах. Жандарм ударил шашкой и отсек руку вместе с флагом. Но вот опять Сиротка несет развевающийся красный флаг! Я с восхищением смотрел на механика и думал, что, если бы мне отрубили руку, я поступил бы так же, как он.

В колонне несли плакат-картину. Там были нарисованы два солдата, разделенные окопом. На одной стороне - русский солдат, на другой германский. Русский протягивал германцу руку, а внизу были написаны слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Вот оно как: то воевали с германцами, то замиряемся. Зачем? И что такое «Пролетарии всех стран»?.. Надо спросить у Васьки, решил я, и спросил потихоньку, чтобы никто из ребят не слыхал, а то задразнят:

Тут было теплее. Без картуза голова у меня совсем замерзла. Я огляделся. В просторном парадном вверх поднималась лестница с бархатными красными перилами.

Оттуда, сверху, донесся приятный детский голос:

- Геня, подожди меня, я одна боюсь...

По лестнице сбежали франтоватый мальчик в военном костюме, без фуражки и девочка в белой шубке.

За ними, звеня медным бубенчиком, прыгала маленькая белая собачонка. Она сразу же набросилась на меня с яростным лаем. Наверно, собачонке не понравилась моя засаленная телогрейка с длинными болтавшимися рукавами.

Когда мы с Васькой снова протиснулись к памятнику, там на трибуне стояла мать Алеши Пупка. Она работала на коксовых печах и хворала удушьем. Платье на ней было старое, заплатанное, телогрейка прожженная. Мать Алеши была видна всему народу. Она стояла на возвышении и, сгорбившись и виновато прикрыв ладонью рот, кашляла. Все смотрели на ее худое лицо и сурово молчали. Наконец она с трудом выговорила:

- Это газ... всю грудь разъел...

Она выпрямилась и громко, в отчаянии выкрикнула:

- Рабочие! Это наши руки создали все. Почему же детям есть нечего? Поднимайтесь, чего ждете! Царь свободы не даст! Богачи задавили нас своей жадностью! Бить ихние лавки!

- Правильно!