Печальна была судьба болезненного, слабого духом и телом Иоанна V Алексеевича, так недолго и незаметно сидевшего на троне русских царей вместе со своим младшим, гениальным братом Петром, впоследствии Великим…

Под тем же знаком вырождения и безличия жили и умерли пять дочерей Иоанна, не давшие потомства для российского престола, кроме одной — Екатерины, дочь которой, Анна Леопольдовна, как мать младенца-императора Иоанна Антоновича, была правительницей в ожидании, пока сын-государь подрастёт и возьмёт в свои руки власть… Но внуки и правнуки Иоанна Алексеевича были отмечены рукою рока ещё тяжелее, чем он сам… А родная дочь его, Анна Иоанновна, хотя и взошла на трон по прихоти случая, когда неожиданно умер отрок-император Пётр II, хотя и стала самодержавной императрицей, но до этой поры испытала не мало превратностей в жизни и потом не знала покоя почти все десять лет, какие ей были отмежёваны роком для пользования властью, если не счастьем на троне…

Выданная за герцога курляндского Фридриха и скоро овдовевшая, Анна Иоанновна до тридцати семи лет вела довольно печальную, тревожную жизнь небогатой, зависимой герцогини: трепетала перед своим великим дядей, потом вымаливала денежную и всякую иную поддержку у императрицы Екатерины, у всесильного фаворита, Меншикова, заискивала у своего племянника, у мальчика Петра, у его любимцев, Долгоруких… у всех и каждого, кто был в силе при русском дворе. Первый «друг» Анны, Бестужев, был у неё отнят по приказу из Петербурга. Тогда она завела себе второго, Иоганна Бирона, прославленного впоследствии своим бездушием и жестокостью. И этот фаворит сумел удержать в своей власти привязчивую женщину до самой её смерти.

Довольно красивая лицом, полная, превосходящая ростом иных мужчин, с грубым, громким голосом и усами, густо черневшими над верхней губой, Анна и по характеру во многом напоминала мужчину: была решительна, резка, даже груба порою со всеми окружающими, но по-женски привязчива к избраннику своего сердца.

Прошло дней пять после весёлого придворного бала, законченного так тревожно и смутно.

Ранние морозы сменились оттепелью; холодный затяжной дождь сеял, словно из сита, целый день. А к полуночи, подгоняемый резкими порывами ветра, налетающего с запада, с моря, казалось, хотел залить своими струями притихшую, спящую столицу.

Мрак ненастной ночи ещё больше оттенялся редкими, колеблющимися огоньками уличных фонарей, ещё не потушенных ветром кое-где, на более людных улицах и площадях. Рано упавшая ночь не вызвала в окнах весёлых огоньков ни во дворцах, где притихли пиры, ни в бедных домишках, где ставни плотно прикрыты, чтобы холодный ветер меньше врывался в щели окон…

И только тонкие стрелы света изредка пробиваются в эти щели ставен и тонут, словно растворяются, во влажной, холодной тьме.

Прошла ещё неделя.

Всю ночь не спал никто во дворце. Суетились люди, врачи дежурили у постели больной государыни. Придворные из более близких приезжали и уезжали.

На тревожные вопросы: «Что с государыней?» — получался печальный ответ: «Плохо по-прежнему, но есть ещё надежда…»

Настало утро 17 октября. Медленно, печально потянулся день…

Прошло шесть дней. Население столицы, судя по его спокойствию, — как высшие круги, так и простой народ, — примирилось с тем, что курляндский выходец, всем ведомый наложник Анны Иоанновны, бывший челядинец при герцогском дворце занял первое место в империи, поставлен опекуном над малюткой-государем, имеет власть над знатнейшими лицами в царстве.

Войска тоже приносили без сопротивления присягу, какая им была объявлена указом от имени младенца-государя… Что думали люди, о чём шёл говор и толк в богатых дворцах и в маленьких домишках у Невы-реки или на Выборгской стороне — об этом мало беспокоились, казалось, новые господа царства и народа русского.

Но это так лишь казалось. А на деле сыщики, шпионы ещё усерднее стали прислушиваться ко всему, что можно было уловить из народной молвы. Разделив столицу по участкам, они наблюдали за каждым шагом обывателей, следили, подкупали прислугу, сами втирались в семьи. И усиленная, оживлённая деятельность наблюдалась на той половине дворца, занимаемого Бироном, где помещался правитель его личной канцелярии, в то же время стоящий во главе армии шпионов, наводняющих город и все окрестности.

Что-то чуялось в воздухе… Ожидались какие-то события, и осторожно, но быстро и решительно принимал меры новый регент, чтобы предупредить опасность.

Прошло ещё пять дней.

В ясное морозное утро особенное оживление наблюдалось в одном из главных покоев старого Летнего дворца, занимаемого сейчас Бироном.

Большой стол, в виде буквы «П», был накрыт красным сукном посреди зала. Крылья этого стола были очень коротки, всего на три места. А середина — гораздо длиннее, обставлена была с обеих сторон мягкими креслами с низкими, покатыми спинками. В центре стола — для председателя, самого регента, — приготовлено было особое кресло с высокой спинкой, напоминающее трон.

Небольшой стол для секретаря стоял поодаль, между двумя окнами, где больше свету. Стулья с резными, позолоченными спинками, скамьи, обитые дорогой материей, чинно тянулись вдоль стен. Два больших портрета — Анны Иоанновны и младенца-императора Ивана Антоновича — дополняли убранство этого зала, предназначенного на сегодня для большого совета, созванного регентом.

Зимний ясный день выдался 7 ноября 1740 года в приневской столице.

В Зимнем дворце, где помещался император-ребёнок со своими родителями, на половине принцессы, в маленькой гостиной, Анна Леопольдовна лежала, свернувшись на кушетке. Голова её, туго повязанная тёплым платком, флакон соли, который бледная, страдающая женщина то и дело подносила к носу, — всё это говорило, что обычный припадок мучительной, нервной боли снова сжимает острыми тисками ей виски, ломит затылок, заставляет мысли мутиться в мозгу, вызывая тошноту и неодолимый, тёмный страх в груди.

Неизменная подруга, Юлия фон Менгден, примостившись на скамеечке, у самых ног больной, баюкающим голосом, однообразно читала вслух какой-то сентиментальный французский роман, какие очень нравились всегда принцессе, малоподвижной и ленивой, даже угрюмой на вид, но обладающей сильными страстями, пылкой мечтательностью и привязчивым, чувствительным сердцем.

Под это чтение Анна как будто стала забываться. Слабые вздохи всё реже и реже вырывались из стеснённой груди. Глаза её, обведённые тёмными кругами, сомкнулись и теперь казались двумя чёрными впадинами на одутловатом, изжелта-бледном лице. Узкие, крепко стиснутые, бескровные губы перестали вздрагивать от уколов внезапно нарастающей боли. А две холодные слезинки, выкатившись из-под прикрытых век, остановились, словно застыли, в уголках глаз.

После свидания с Минихом и всех волнений, пережитых потом во время посещения герцогини Бирон, Анна Леопольдовна чувствовала себя совершенно разбитой. Головная боль и тошнота усилились нестерпимо.

Пройдя в покой, отведённый ребёнку-императору, она подошла к колыбели сына и долго глядела на его розовое личико. Мальчику, очевидно, было слишком жарко под одеяльцем из лебяжьего пуха, под которым находилось ещё другое, более лёгкое. Анна осторожно отвернула края покрывал, давая доступ воздуху жарко нагретой комнаты к крошечному тельцу мальчика.

Поцеловав малютку, который, дремля, шевелил губками, как бы искал чего-то, мать передала его кормилице, здоровой, молодой бабёнке, недавно привезённой из псковской деревни, и, глядя, как жадно взял и в полусне стал сосать упругую грудь ребёнок, с невольной затаённой завистью поглядела на крепкое тело крестьянки, мысленно сравнивая его со своим, вечно затянутым в корсет со стальными планшетками, вялым от нездоровья и отсутствия движения.

«Если бы Линар увидал и сравнил!» — невольная, совсем неподходящая к минуте и к настроению, мелькнула в уме Анны ревнивая мысль.

В эту же ночь, только двумя-тремя часами раньше, когда ещё Миних и другие гости разъезжались от Бирона, из старого Летнего дворца, где помещался со всей своей семьёй и многочисленной свитой и дворней регент, — детские весёлые крики, смех и возня, мяуканье кошачье и собачий лай наполняли спальню самого герцога и смежные с нею две-три внутренние комнаты, сейчас безлюдные, пока старшие находятся на парадной половине жилья.

Шут-горбун Анны Леопольдовны, Носушка-проказник, пошептавшись раньше с Юлией фон Менгден, перекочевал из Зимнего в Летний дворец и безвыходно почти вертится в покоях герцогини, стараясь лишь не попадаться на глаза Бирону, который почувствовал отвращение к шуту со дня смерти императрицы. И только полное ничтожество горбуна спасало его от опасности, благодаря такому нерасположению, очутиться в каком-нибудь подземном каземате крепости или исчезнуть навсегда затерянным в морозных далях пустынной Сибири.

Вся же семья Бирона охотно забавлялась выходками остроумного уродца, забавного вдвойне: и своим видом, и уменьем в каждую минуту придумать какую-нибудь новую выходку, потешную, а нередко и злую, выбирая в жертву лиц, заведомо неприятных герцогскому кружку или бесправных, вроде приживалок, приживальцев и слуг, по обычаю века наполняющих многочисленные покои.

Особенно сдружился лукавый горбун с младшей дочерью регента, Гедвигой Элеонорой, любимицей отца, бойкой девочкой лет восьми.