Я — сторожевой пес. Зовут меня Снафф. Сейчас мы вместе с моим хозяином Джеком живем неподалеку от Лондона. Я просто обожаю ночной Сохо с его зловонными туманами и темными переулочками. В это время суток жизнь там затихает, и вот тогда появляемся мы. Давным-давно на Джека было наложено проклятие, и теперь большую часть своей работы он должен выполнять по ночам, чтобы не случилось нечто совсем ужасное. Пока он занимается своими делами, я стою на стреме. А если вдруг кого замечаю, начинаю выть.

Собственно говоря, мы — хранители даже нескольких проклятий, и наша работа очень и очень важна. Я, например, должен еще сторожить Тварь-в-Круге, Тварь-в-Гардеробе и Тварь-в-Паровом-Котле, не говоря уже о Тварях-в-Зеркале. Когда они пытаются вылезти, тут-то и вступаю в дело я — дом превращается в один из кругов Ада. Но они боятся меня. Не знаю, правда, что б я делал, реши они выбраться наружу одновременно. Но работенка не пыльная, хотя порыкивать приходится частенько.

Время от времени я приношу Джеку разные вещи: волшебную палочку или большой нож с выгравированными на лезвии древними письменами — я всегда знаю, где и когда могут потребоваться ему все эти штуки, потому что основная моя работа заключается в том, чтобы внимательно наблюдать за ходом событий и все знать. Мне по душе быть сторожевым псом, это куда лучше моего прежнего обличья, которое я носил в те времена, когда Джек вызвал меня к себе и поставил на эту должность.

Вот так мы в идем — Джек и я, — и все остальные псы шарахаются от меня. Правда, иногда я и сам не прочь поболтать с кем-нибудь о сторожах да их хозяевах, но хорошенько припугнуть их — это только на пользу.

Сделал пару кружков по дому. Тварь-в-Круге изменила свое обличье, превратившись наконец в весьма привлекательную и оч-чень соблазнительную собачку. Но я-то не дурак и в Круг кидаться не стал. Да и с запахами у Твари были пока явные нелады.

— Недурно вышло, — поведал я ей.

— Ты свое еще получишь, щенок, — огрызнулась Тварь.

Я проследовал мимо нескольких зеркал. Твари, заключенные в них, что-то бормотали и тихонько шебаршились.

Я продемонстрировал им клыки, и они тут же ушебаршили.

Прошлой ночью мы отправились на прогулку и в дальнем поле откопали корень мандрагоры. Растут такие корни только в местах, где когда-то было совершено убийство, но к данному случаю мы были абсолютно не причастны. Хозяин завернул мандрагору в шелк и, не медля ни секунды, прямиком направился домой, где сразу удалился к себе. Чуть позже я услышал, как он добродушно пререкается с Тварью-в-Круге. У Джека длинный список ингредиентов, и все должно происходить в полном согласии с графиком.

Крадучись, мягко ступая на подушечки лапок, к дому подобралась кошка, Серая Дымка. Обычно я ничего не имею против котов, кошек ли. Ну, я хочу сказать, либо я их гоняю, либо оставляю в покое. Но это была кошка Сумасшедшей Джилл, которая живет на холме по пути к городу, и, естественно, вынюхивала Серая Дымка своей хозяйки ради. Я рыкнул, давая понять, что ее засекли.

— Раненько сторожим, о преданный Снафф, — прошипела в ответ она.

— Раненько шпионим Дымка. — откликнулся я.

— У каждого своя работа.

Прошлой ночью мы снова вышли на обычную прогулку — хозяин охотился. Перед выходом он запахнулся в свой плащ и сказал мне:

— Снафф, апорт!

По тому, как он произнес это, я сразу понял, что сегодня ему понадобится клинок. Я принес ему нож, и мы окунулись в ночь. На этот раз удача изменила нам. Ну, не совсем: он все равно добыл все необходимые ингредиенты, ради которых, собственно, и был затеян весь нынешний поход, но только подняв приличный шум и по прошествии значительного времени. Когда уже все близилось к завершению, нас засекли. Я пролаял предупреждение, и нам пришлось спасаться бегством. Затем последовала долгая погоня, которая продолжалась до тех пор, пока я, наконец, не отстал немножко и не тяпнул одного из наших преследователей за ногу. Так нам удалось спастись, сохранив все ингредиенты. Уже потом, умываясь, Джек сказал мне, что я замечательный сторожевой пес. Я был очень горд.

А немного спустя он выпустил меня побродить по округе. Я проверил жилище Растова — в окнах темно. «Наверное, шастает где-нибудь», — подумал я. Лежа под кустом у дома Сумасшедшей Джилл, я слышал, как она что-то бормочет внутри, периодически обращаясь к Серой Дымке. Они уже вернулись со своей вылазки. Метла, оставленная у заднего крыльца, была еще теплой.

Особенно осторожно я подбирался к дому Морриса и Мак-Каба. Ночь — самое благоприятное время для Ночного Шороха, поэтому он может оказаться где угодно.

Дождливый день. И ветреный к тому же. Я накручиваю круги по дому.

— Здорово, Кабысдох.

— И вам того же.

— Привет, Твари.

Шурш, шурш.

Подложив под голову левую руку, я лежал на покатой черепичной крыше. И вдруг, случайно взглянув на рваные клочки облаков, разбросанные тут и там в голубой небесной луже, заметил в тени фронтона у себя над головой и над университетом буквы:

«ТЫ УЧУЯЛ МЕНЯ, ДЕД?»

Всего одна секунда, и надпись исчезла. А я пожал плечами. Затем, правда, решил принюхаться к легкому ветерку, который несколько секунд назад промчался мимо.

– Извини, приятель, – пробормотал я, обращаясь к таинственному любителю письменных сообщений, – что-то я ничего не чувствую, никаких особенных запахов.

Потом зевнул и потянулся. Наверное, задремав, я ухватил конец какого-то причудливого сна; пожалуй, мне повезло, что я не могу вспомнить, о чем он был. Бросил взгляд на часы и обнаружил, что опаздываю на назначенную мне встречу. Впрочем, часы вполне могли показывать и неправильное время. По правде говоря, это было их обычное состояние.

Происшествия и фрагменты, время, разбитое на отдельные эпизоды.

Вот например…

– Ты не шутишь?

– Боюсь, что нет.

– Меня бы больше устроило, если бы этот беспорядок был естественного происхождения, – сказала она. Глаза у нее были широко раскрыты, и она упорно отступала к двери, через которую мы только что вошли.

Вспышка, всплеск. Мрак. Танец звезд.

Массивный золотой кадиллак Фаэтона разбился, но никто этого не услышал. Загорелся, вспыхнул в последний раз и погас. Совсем как я.

По крайней мере, когда я снова проснулся, была ночь, а я чувствовал себя премерзко.

Руки и ноги у меня были связаны прочными кожаными ремнями, песок и мелкие камешки служили подушкой, а заодно и матрасом, рот, нос, глаза и уши забиты пылью – отличная добыча для всяческих микробов. Я хотел пить, был голоден, весь в синяках и меня отчаянно трясло. Вспомнились слова одного из моих бывших кураторов, доктора Мерими: «Вы являетесь живым примером абсурдности всего сущего».

Из этих слов ясно, что Мерими специализировался на французской литературе середины двадцатого века. И все же, все же, может быть, его искаженные толстыми стеклами очков глаза как раз и заглянули в самую суть моего нынешнего положения. Несмотря на то что он покинул университет уже довольно-таки давно, окутанный дымкой какой-то скандальной истории, в которой были замешаны девушка, карлик и осел – или как раз благодаря этому, – Мерими в последние годы стал чем-то вроде оракула в моем личном космосе, и его слова теперь часто возвращаются ко мне в обстоятельствах, не имеющих ничего общего с предварительной беседой, которую проводит куратор со студентом в начале семестра.

Находясь на высоте двадцати или тридцати тысяч миль, я вполне мог бы насладиться замечательным зрелищем: Калифорния отрывается от континента и исчезает под водами Тихого океана.

К сожалению, этого не произошло. Весь мир оторвался и куда-то исчез, в то время как корабль продолжал свой полет, а у меня за спиной шел спор. Тем не менее события развивались с такой скоростью, что мне казалось возможным: промашка Сан-Андреаса еще даст мне несколько возможностей стать свидетелем столь желанного зрелища, обеспечив какого-нибудь писателя из далекого будущего материалом для книги, посвященной особенностям этого древнего мира и тому, с каким удивительным мастерством была предсказана его гибель. Когда тебе нечего делать, всегда можно предаться надеждам.

Поскольку сквозь иллюминатор, возле которого я сидел, отдыхая и вполуха прислушиваясь к горячему спору между Чарвом и Рагмой, я видел Землю и усыпанное звездами пространство вокруг нее – расстояние из расстояний, – меня охватило изумительное ощущение, рожденное, вне всякого сомнения, тем, что я пришел в себя после недавних страданий. Почти метафизическое удовлетворение акрофилических стремлений в сочетании с усталостью, которая медленно и легко охватывала все мое существо, словно изумительный снегопад из крупных снежинок.

Я еще никогда не был на такой высоте, не видел подобных гигантских пространств и был не в силах охватить их взглядом, меня переполняли мысли о космосе, космосе и снова космосе. Красота основ, как она есть и могла бы быть, протянула ко мне руки, и я вспомнил строчки, которые набросал давным-давно, сожалея, что мне приходится оставить занятия математикой, чтобы не получить диплома по этому предмету.

Продолжая висеть, напрягая и расслабляя мышцы, чтобы компенсировать движение длинной веревки, на которой через равные промежутки были завязаны узлы, я разглядывал монетку с повернутым влево профилем Линкольна. Он выглядел точно так, как если бы я смотрел на него в зеркало, все буквы оказались перевернутыми… Только вот монетка лежала у меня на ладони.

Рядом/подо мной, там, где я висел всего в нескольких футах над полом, урчала машина Ренниуса: три черные, как непроглядная ночь, секции, установленные в линию на круглой платформе, которая медленно вращалась против часовой стрелки. На тех секциях, что стояли по краям, было что-то вроде ручек – одна вертикальная, а другая горизонтальная, – по которым двигалась, похоже, лента Мебиуса, примерно в метр шириной, одна ее часть проходила через отверстие в закругленном, бороздчатом центральном приборе, который чем-то напоминал широкую ладонь великана, собравшегося хорошенько почесаться.

Согнув колени и упираясь ступнями ног в один из узлов, я начал медленно раскачиваться и через несколько мгновений оказался над уходящим внутрь отверстием в центральной секции машины Ренниуса. Опустившись пониже, я протянул руку и бросил пенни на ленту, покачнулся и вернулся в первоначальное положение. Быстро вытянув руку, схватил пенни, как только монетка появилась на ленте с другой стороны прибора.

Совсем не этого я ожидал. Совсем не этого.

После того как монетка прошла через машину в первый раз, она подверглась зеркальному отображению. Так что я решил, что, если пропустить ее снова, она вернется в свое нормальное состояние. Вместо этого я держал в руке металлический диск, рисунок на котором был расположен правильно, зато не был рельефным, а был выгравирован словно внутри монетки. Это относилось к обеим сторонам диска, по ребру которого шли специальные углубления, как на ободе колеса поезда.