Чтобы перейти от разговоров к делу и начать запланированный новый Великий Турнир, посланник сил Тьмы и посланник сил Света избрали местом переговоров Чистилище, точнее, тамошний кабачок «На полпути».

Чистилище! Места унылей не придумаешь: что-то вроде исполинского скупо освещенного зала ожидания между обителью Света и обителью Тьмы, не то преддверие Ада, не то преддверие Рая — смотря куда лежит ваш путь. Даже в лучшие времена Чистилище было местом неказистым, хотя, надо признать, все познается в сравнении и кое-каких достоинств у Чистилища не отнимешь.

Что до кабачка «На полпути», он находится в самом сердце сумрачного царства, точнехонько на полпути отовсюду. Это странное на вид ветхое деревянное строение с острой крышей, которая того и гляди рухнет. От порога кабачка, задуманного как привал на пути странствующих душ, одинаковое расстояние что до Рая, что до Ада, и обе обители — Света и Тьмы — по мере сил и примерно в равной степени помогают заведению, которое в нашу эпоху страдает от недостатка посетителей, но обязано по-прежнему привечать все души, желающие передохнуть в пути.

— Ага, стало быть, это и есть знаменитый кабачок «На полпути»? — сказал архангел Михаил. — Как-то не довелось прежде побывать… Что говорят про здешнюю кухню — хороша ли?

— По слухам, кормят вполне пристойно, — ответил Мефистофель. — Одна беда: через полчаса после здешнего «основательного» обеда не можешь вспомнить, ел ли ты вообще. На вид — шик, на деле — пшик, как и все прочее в Чистилище.

Иоганнес Фауст пребывал в одиночестве в своей наемной квартире в Кракове — в этот город далекой Польши его завела тропа ученого-перипатетика. Ученый совет прославленного Ягеллонского университета был рад числить его среди своих профессоров, так как доктор Фауст имел славу замечательного эрудита, знавшего назубок все наиболее значительные труды мыслителей прошлого — к примеру, наследие столь великих ученых мужей, как Парацельс и Корнелий Агриппа или секретные писания Вергилия, величайшего чародея времен Древнего Рима.

Лаборатория Фауста, она же и спальня и гостиная, была просторной, но отличалась скромностью обстановки. Не покрытый ковром пол из струганых досок каждое утро подметала девушка-служанка, которая не входила в овальную комнату ученого-алхимика, не сотворив предварительно молитвы, отгоняющей нечистую силу. Помолившись, девушка засучивала рукава, плевала на руки — экий хлев развел! — и принималась за уборку, костеря про себя по-холостяцки неаккуратного доктора, опасного чудака. Всякий раз она испуганно крестилась, когда видела на полу пентаграмму, которую Фауст ежеутренне обводил заново мелком. Девушку пугали корявые буквы невиданного ивритского алфавита и знаки, смысл которых не смогли бы разгадать и масоны позднейших времен.

В углу комнаты стояли горн и перегонный куб. В небольшом камине круглый год горел огонь — невысоким, но жарким пламенем; старые кости Фауста вечно мерзли, в любую погоду, и поэтому огонь в камине поддерживался и днем и ночью, зимой и летом. В комнате было несколько окон, однако они почти всегда были задернуты тяжелыми занавесями.

Дневной свет не проникал внутрь — доктор не любил яркого света, его глаза привыкли к мерцанию огня в камине и свечей в оловянных подсвечниках, расставленных в дюжине разных мест. Несмотря на дешевые подсвечники, сами свечи были дорогие, из пчелиного воска; жечь такие свечи, тем более днем, мог позволить себе только очень состоятельный человек. Впрочем, эти ароматизированные свечи, источающие запахи бальзама, мирры и весенних полевых цветов, — такие увидишь чаще в кафедральном соборе, чем в чьем-то доме, — Фаусту доставались преимущественно даром — в качестве подарка от краковских богачей, усердно искавших его дружбы. Именно благовонные свечи забивали запах испарений ртути, золота и прочих металлов, который в противном случае был бы нестерпим в стоялом воздухе лаборатории. Впрочем, Фауст, не первое десятилетие занимавшийся алхимическими опытами, уже принюхался к любым запахам.

Сейчас Фауст в глубокой задумчивости прохаживался по своей лаборатории — десять шагов в одном направлении, к портрету Агриппы, десять шагов обратно, к книжному шкафу с бюстом Вергилия. Длинная профессорская мантия билась вокруг тощих старческих ног, пламя свечей колыхалось, когда доктор проходил мимо, поднимая ветерок. Расхаживая по комнате в ритме маятника, он громко разговаривал сам с собой; привычный к долгим периодам уединенного сосредоточения, Фауст, подобно всем глубоким философам, привык держать речи перед самим собой.

Пока Фауст шел по улице Казимирчика, удаляясь от Флорианских ворот в сторону мануфактурных рядов, расположенных на большой рыночной площади, колокола многочисленных краковских церквей усердно вызванивали «Тебя, Господи, славим». Доктор уже научился различать голоса колоколов: монастырские забирают высоко и божественно мелодичны, им вторят чистыми стальными полутонами колокола на звоннице церкви св. Венцесласа, раскатисто бухают колокола св. Станислава, а над всем плывет басистый перезвон больших колоколов костела Девы Марии, который громоздится на углу рыночной площади.

Чудеснейшее Пасхальное воскресенье! Похоже, ласковые солнечные лучи пронизывают каждый дом, не оставляя ни одного темного уголка под островерхими крышами. Голубым шатром раскинулось небо с живописными редкими снежно-белыми облачками-барашками — точь-в-точь такими, на которых живописцы любят помещать херувимов и аллегорические фигуры. Столь восхитительный денек не мог не взбодрить Фауста, и он энергично зашагал к рыночной площади кратчайшим путем — по малолюдному переулочку, известному в простонародье как Дьяволова щель. Тут два человека едва могли разминуться и дома стояли друг против друга, словно пузатые толстяки в бане, почти соприкасаясь оттопыренными вторыми этажами. Свесы крыш съедали последний свет, и даже в самый солнечный день переулочек был погружен в полумрак. Фауст не успел пройти и десяти ярдов, как горько раскаялся в выборе маршрута. Что бы ему не пойти широкой улицей? Ну, потерял бы несколько минут — пристало ли алхимику и философу так скупердяйски относиться ко времени?

Он чуть было не повернул назад, но была в его характере дурная упрямость, которая велела продолжать путь. Да и конец переулочка не так уж далеко — вот-вот за поворотом откроется совсем уж шумная рыночная площадь.

Фауст прибавил шагу, разбрасывая тощими щиколотками полы своего длинного докторского плаща, и скоро дошел до конца Дьяволовой щели. Здесь он повернул сперва направо, потом налево, минуя отворенные калитки, и шел совсем уж темными дворами, пока впереди не забрезжил свет.

В это мгновение голос за его спиной произнес:

А тем временем в другой части города в маленьком трактире, называемом «Пестрая корова», за грубо сколоченным столом сидел русоголовый кудрявый верзила, гладко выбритый по последней итальянской моде — словом, по всему видно, малый не промах и к тому же щеголь, даром что одет в сюртук с барского плеча. Он энергично хлебал борщ из миски, добросовестно работая ложкой и вместе с тем то и дело внимательно поглядывая через окно на улицу.

Трактир «Пестрая корова» был расположен как раз напротив комнат, которые занимал Фауст. Ни на какую роскошь обстановки это тихое заведение не претендовало, но своей домашней атмосферой притягивало мускулистых бродяг со всех концов Европы, которых Краков манил богатством и благополучием — город переживал золотые деньки в промежутке между вторжением гуннов и бойней, которую устроят венгры, и гремел на континенте не только как университетский центр учености, чем привлек Фауста, но и довольством своих жителей, сказочным богатством купцов, которые вели торговлю предметами роскоши от Германии до Италии.

Щеголь явился в Краков искать счастья неизвестно откуда: одни говорили, из французского городка Труа, Другие — будто бы из Лондона, что в далекой Англии. Звали его Мак, а прозвище Дубинка он получил по предмету, который всегда носил за поясом и пускал в ход, пожалуй, чаще, нежели следует почтенному человеку. Мак Дубинка был нетерпелив, не мог он просто сидеть и ждать, когда счастье улыбнется ему. Проучившись год в монастыре искусству писца, он наконец сообразил, что этим не разбогатеешь, и пустился во все тяжкие, будучи парнем не особенно совестливым, зато смекалистым и неглупым.

Прослышав о докторе Фаусте, он принялся следить за ученым мужем. Говорили, что этот человек искусен в черной магии, скопил несметное состояние, создавая путем алхимических опытов драгоценные металлы, да к тому же его щедро одаряли благодарные короли и вельможи, которых доктор успешно пользовал от множества тяжких недугов.

Мак задумал ограбить Фауста, здраво рассудив, что такому великому магу просто ни к чему много земного добра, коль скоро его душа устремлена к небесному. Земное добро только тяготит его, и тут Мак Дубинка придет на помощь. Для дела потребовался сообщник, и Мак остановил свой выбор на Летте, неотесанном парне, ни к каким ремеслам не способным, кроме одного — укладывать прохожих одним-единственным ударом палицы. Теперь Мак был полон решимости избавить Фауста от его наиболее движимого имущества сегодня же.

Не будь собеседники в кабинете Фауста так увлечены своими переговорами, они бы заметили, что за одним из окон, не прикрытых ставнями, возникло и почти тут же исчезло чье-то лицо. То был Фауст собственной персоной.

Удар Летта свалил его с ног, но не оказался смертельным. Через какое-то время Фауст очнулся в полумраке Дьяволовой щели — с окровавленной головой. Собрав силы, он встал, сделал несколько неверных шагов и присел на мостовую.

Тут из дверного проема вынырнул Летт и занес дубовую палицу, чтобы или как следует оглушить, или вовсе убить злополучного ученого — уж как получится. В ту эпоху разбойники не деликатничали со своими жертвами — многого ли стоила человеческая жизнь, когда на юге Европы свирепствовала чума, на севере свирепствовали собственные феодалы, на западе — магометане, чьи несметные войска, вооруженные кривыми мечами и исступленным фанатизмом, грозили вновь переплеснуться из Андалузии через Пиренеи, дабы, как во времена Карла Великого, сравнять с землей мирные селения Лангедока и Аквитании и вырезать тамошних жителей? Разумеется, Летт о таких вещах никогда не размышлял, просто инстинктом улавливал безжалостный дух времени.

Но нанести удар он не успел. Совсем рядом раздался громкий гогот, по которому Летт сразу определил, что приближается ватага студентов — лютых врагов городских живорезов. Студенты вывалились из-за угла, заметили занесенную палицу и подняли крик. Летт пустился наутек, да так славно припустил, что опомнился за пределами Кракова на дороге в Богемию. Там он отдышался, рассудил за благо вообще не возвращаться к своему сообщнику и двинулся прочь от города — туда, куда вела дорога, на юг.

Студенты подняли Фауста на ноги, отряхнули его одежду от пыли и смахнули куриные кишки, в которые он угодил, упав под ударом в сточную канаву. Надо сказать, что тогдашние горе-архитекторы не очень-то ломали голову над проблемой очистных сооружений и прочих прелестей комфорта; в средневековом городе жили скученно, там было мало света, много вони, но был и какой-то домашний уют…

Полет вместе с Мефистофелем закончился в поросшем лесом овраге. Мак настороженно огляделся и сразу отметил про себя, что подобных огромных деревьев он ни разу не видел во время странствий по Европе. Да и такой травы, что росла под ногами, он еще не видывал: знакомые придорожные травы не были такими густыми и выглядели более гибкими. Больше Мак ничего не разглядел — раскидистые деревья наподобие плакучих ив загораживали обзор, — но, судя по солянистому привкусу воздуха, где-то поблизости было море.

Хотя за время полета с Ведьминого шабаша Мака изрядно обдуло ветерком, он еще не окончательно протрезвел. Ну и крепкое же питье подают на этом чертовом празднестве! Он чувствовал себя лучше некуда, однако небольшая тяжесть в голове обещала в скором времени перерасти в тяжкое похмелье. Но пока он был в приподнятом настроении, когда хотелось поподробнее обсудить с Мефистофелем грядущие награды и уточнить, что Маку причитается в случае успеха.

— Мне надобно присесть и набросать списочек моих желаний, — сказал он Мефистофелю. — Ведь я не ослышался, вы обещали исполнить любые мои желания?

— Да, любые, — ответил Мефистофель. — Но это лишь малая часть вашей награды.

— Малая часть? Ну, для меня это не малая часть! А как насчет маленького авансика? Скажем, мне очень хочется иметь отороченную горностаем мантию — навроде тех, что носят короли, и еще серебряный кубок для вина. Негоже мне и дальше пить из оловянной посудины, я теперь птица высокого полета.

Мак еще какое-то время постоял в овраге, переваривая сказанное чертом, но надо было браться за дело, и он решительно отправился в путь.

Очень скоро он оказался на равнине, желто-зеленые просторы которой уходили к самому горизонту. В километре от него высились отвесные стены Константинополя. За время своих странствий по Европе Мак нигде не видел таких высоких и толстых стен. По крепостным укреплениям расхаживали многочисленные часовые в медных доспехах, с лошадиными хвостами на ярко отсвечивающих шлемах. Вдали, также примерно в километре от стен, равнина была усеяна сотнями палаток, дымилось великое множество походных костров и сновали толпы вооруженных людей. На некотором расстоянии за военным лагерем виднелись бесчисленные повозки, которые образовывали второй лагерь, где Мак различил фигурки женщин и детей. По мере приближения Мак заметил несколько кузниц; там работа шла полным ходом — раздували мехи, ковали наконечники для стрел и копий. К военному лагерю то и дело подъезжали повозки и сгружали провиант. Бросались в глаза нарядные шатры, у входа в которые были воткнуты копья с развевающимися штандартами. Мак решил, что в этих шатрах — предводители крестоносцев. Экая диковина! Словно огромный город на колесах, который можно в любой момент погрузить на повозки и перевезти на новое место! Должно быть, этот странствующий город провел не один день в пути, добираюсь сюда из страны франков.

Хочешь не хочешь, а надо было идти в лагерь. Когда Мак подошел совсем близко, мимо прорысил конный отряд, и его командир приветственно помахал рукой в железной перчатке. Мак помахал в ответ; наверное, его приняли за знатную персону из лагеря франков, так как его наряд был выдержан в серых, коричневых и черных тонах — эти цвета были характерны для старой доброй Европы, тогда как византийцы щеголяли в по-восточному пестрых шелках, привезенных из сказочных стран.

Мак продолжил путь и вскоре поравнялся с первыми караульными, которые лениво пеклись на солнце, сидя на траве рядом со своими составленными щитами и копьями.

— Эй, добрый человек, что там решили на совете? — окликнул его один из караульных.

Мак проснулся с чувством, что он в палатке не один. Уже стемнело. Стало быть, он проспал несколько часов. Чья-то заботливая рука зажгла свечу, горевшую в глиняном кувшинчике. Сквозняк колебал пламя свечи, и по стенам палатки металась странная тень. Очертаниями эта тень напоминала человека: фантастического человека в серо-черном одеянии, с пронзительным взглядом, развевающимися волосами — словом, страшилище, которое не хотелось бы встретить в ночной час. Мака озадачило, до чего эта тень похожа на настоящего человека из плоти и крови. Он протянул руку и коснулся ее. И тут же отпрянул. Призрак оказался плотным на ощупь.

— Ткнул меня в ребра, — сказал призрак, — а поздороваться не поздоровался. Тебя где воспитывали, олух?

— Простите, — сказал Мак, — мне показалось, что вы видение.

— А я и есть видение. По крайней мере, отчасти. Да и ты что то вроде видения — выдаешь себя за другого.

— Кто вы?

— Ну, какие новости? — спросил Мак, как только Фауст и Маргарита вышли из палатки.

— Первосортные! — сказал Василь. — Сам дож Энрико Дандоло желает вас видеть!

— Ах вот как? И что же он хочет?

— Он со мной не откровенничает. Но я кое о чем догадываюсь.

— Поделись-ка своими догадками, а я покуда ополосну лицо и пройдусь гребнем по волосам. — Умываясь, Мак подумал, что неплохо бы Мефистофелю и ведьмам регулярно заботиться о чистом белье для него, коль скоро он теперь вращается в обществе дожей. — А что за человек этот Дандоло, как он выглядит?

Солдаты отконвоировали Фауста и Маргариту в приземистый деревянный домик, сбитый из толстых некрашеных досок. Доктор с первого взгляда узнал в этом строении «походную тюрьму» испанского образца — в книгах ему не раз встречалось ее изображение. Такие темницы изготавливали андалузские мавры-ремесленники: сборная конструкция, которую везли за войском на повозке, а при разбивке постоянного лагеря — на несколько недель и месяцев — собирали и получалось что-то вроде гигантского ящика с двумя камерами, пыточным отделением и коридорчиком. «Портативную тюрьму» наполовину зарывали в землю, и она была готова к приему пленников.

Внутри тюремки солдаты приоткрыли дверь в небольшое пыточное отделение — миниатюрное чудо, произведение искусных столяров и кузнецов.

— Мы тут не можем обслужить по высшему классу и распотрошить всего человека, как это делают в столицах, — сказал один из солдат. — Зато без труда выкрутим и переломаем руки-ноги. Эти крохотные щипчики для выдергивания ногтей размером не больше тех, какими орехи щелкают, а справляются с делом не хуже огромных, чугунных. А вот кобыла с шипами — или лучше сказать, кобылка, — она поменьше нюрнбергской, зато глядите, сколько шипов! Где наш мастер воткнет дюжину шипов, эти мавры ухитряются вбить две дюжины. А что шипы такие мелкие — не беда, мелкие лучше впиваются, когда вас на них разложат, а палач навалит сверху чугунную чушку! А вот щипцы для вырывания кусков мяса — на вид как игрушечные, но клочья так и летят, так и летят…

— Вы не смеете нас пытать! — заорал Фауст.

— Мы не смеем, потому как простые солдаты достаточно колют и рубят на поле битвы, — терпеливо произнес командир патруля. — А вот прикажет начальник тюрьмы — и его молодцы над вами потрудятся.

Когда Мак осмелился открыть глаза, оказалось, что он стоит между Мефистофелем и Маргаритой на углу оживленной улицы какого-то явно очень большого города. Даже после такого перелета демон выглядел как обычно — настоящим щеголем. Ни пылинки на темном фраке, свежая роза в петлице, а туфли сияют, словно над ними только что поработал уличный чистильщик обуви. Впрочем, и Маргарита выглядела куколкой. С тех пор как они покинули Константинополь, девушка успела прихорошиться и переодеться (надо думать, с помощью демонской силы) в яркое цветастое платье с глубоким вырезом на груди.

Мак с любопытством завертел головой и, не будучи совсем невежественным, вмиг сообразил, что высокие изящные строения вокруг — китайского образца. Внешний вид горожан только подтверждал догадку, что Мефистофель перенес Мака в Китай: в шелковых и меховых одеждах с широкими длинными рукавами, в которых терялись ладони, прохожие торопились по своим делам, переговариваясь высокими голосами на непонятном наречии. В свежем холодном воздухе причудливо смешивались запахи пряностей и горящего древесного угля. Небо над городом было голубым и холодным — типичное северное небо.

Мимо прошла группа вооруженных до зубов мужчин в меховых шапках. По желтизне их плоских лиц и раскосым глазам Мак угадал в них монголов. Они не обратили ни малейшего внимания на троицу во главе с демоном во фраке.

— Что происходит? — удивился Мак. — Им нет никакого дела до странных пришельцев?

— Они просто не видят нас, — пояснил Мефистофель. — Я окутал нас особыми чарами, и мы временно невидимки. Это дешевле, чем нанять зал для проведения переговоров.

По дороге в отведенные ему покои, куда его вел длинными галереями и коридорами слуга по имени Вонг, Мак обратил внимание на одну странную особенность. Огонь в фонаре Вонга время от времени начинал метаться, словно на сквозняке, в местах, где поблизости не было ни окон, ни дверей. Проходя мимо малиновой ленты, перекрывавшей вход в боковое ответвление коридора, Мак поинтересовался:

— А что в той стороне?

— Это коридор во флигель духов, — пояснил Вонг. — Там обитают духи покойных поэтов. Всем живущим вход туда воспрещен. Лишь самому хану и его слугам, жрецам искусств, позволено входить туда — и то лишь принеся с собой необходимые жертвоприношения.

— Что за жертвоприношения?

— Яркие разноцветные каменья, морские раковины, изумрудные мхи и разные другие вещи, любимые духами скончавшихся рассказчиков.

В Большом Пиршественном чертоге кипела работа: многочисленная челядь украшала стены флагами, цветными лентами, яркими коврами и прочей праздничной мишурой. Высокий потолок зала поддерживали восемь колонн. Каждая из них покоилась на широком квадратном основании, на котором было предостаточно места для всяческих погремушек.

Главным же украшением служили отрубленные человеческие головы.

По приказу Марко Поло, пирамиды из отрубленных голов располагались на каждом углу основания каждой колонны. Из одних голов еще сочилась кровь, другие уже высохли, третьи сморщились, прочие были тронуты разложением или даже совсем раскисли. В середине зала стоял чан с кровью, и двое слуг в балахонах помешивали содержимое веслами, чтобы кровь не застыла. Марко Поло стоял руки в боки и присматривал, как работники устанавливают зловещие пирамиды.

Мак на несколько мгновений пристыл к полу, осваиваясь с подобным праздничным убранством, потом шагнул к Марко Поло.

— Как мило сгруппированы эти головы! — сказал он.

Маку повезло, что ему указали точный путь в покои княжны Ире, — многочисленные коридоры дворца Кублай-хана напоминали лабиринт, в котором было немудрено заблудиться. Маку чудилось, что длинные-предлинные туннели, выстланные полированным паркетом, уходят в бесконечность. Проникая через немногочисленные оконца, солнечный свет заливал пологие межэтажные переходы и лестницы.

Дворец был построен так, что все звуки в нем приглушались. Коридоры будто жили своей особой жизнью. С потолка свешивались клетки с певчими птицами, свободно разгуливали коты, собаки и оцелоты, из-за дверей то там, то здесь доносились пронзительные звуки труб, которым басисто вторили барабаны. Дважды Маку встретились коридорные торговцы, предлагавшие шашлыки, похлебку, а также — бесплатно — какие-то монгольские блюда с ханского стола, подлинное спасение проголодавшихся гостей, которые в противном случае могли бы умереть с голоду, плутая в поисках трапезной в дворцовых глубинах.

Во внутренних коридорах, ведущих в сердцевину дворца, окон не имелось; их заменяли диорамы — освещенные павильончики с картинами живой природы: в одном месте это была березка с чучелом бурундучка, в другом — речная заводь с выдрами, в третьем — джунгли, кишащие обезьянами. В этих замкнутых пространствах человек не чувствовал себя оторванным от природы; пусть символически, благодаря фантазии художников, она все же присутствовала. Коридоры сходились или в небольших двориках с алтарями посередине, или в просторных залах.

Так, переходя по коридорам из дворика в дворик, Мак добрался до обширной мощеной площади, где шла тренировка военного отряда. Солдаты в полных доспехах, с мечами или копьями и щитами выполняли боевые приемы под руководством наставников с красными повязками на лбу. Маку эти упражнения показались утомительными и скучными. Ему пришлось пройти сквозь строй разгоряченных, потных воинов, чтобы попасть на другой конец площади и продолжить путь в покои княжны Ире.

Но какое живописное зрелище представляли собой все эти воины! Какая пестрая смесь по-разному одетых людей из множества стран! Сколько национальностей, сколько разных языков и наречий! И все одеты в доспехи, которые носят на их родине.

Мак застал княжну Ире в ее покоях. Она приняла мнимого доктора Фауста немедленно, как только доложили о его приходе, была крайне любезна с ним и, видимо, радовалась посещению посла из Офира.

— Вы положено понимать, — сказала она на ломаном монгольском языке, проводя Мака по многочисленным коврам в глубь своих покоев, — я любить ваш посещение, но я не разговаривать монгол язык хорошо.

— Потому-то я и решил посетить вас, дорогая княжна, — сказал Мак на беглом пушту. — Коль скоро я недурно говорю на вашем родном языке, я решил, что вам будет приятно занять легкой беседой время до предстоящего пиршества.

У княжны дыхание сперло в груди от волнения: слышать, как этот русоволосый юноша быстро и безупречно говорит на ее родном языке — без акцента, правильно расставляя все частицы, с верными придыханиями, — о, это было упоительно! Возможно, даже упоительней, чем тешить взор лиловыми цветами в январском снегу, — образ, который она доселе считала предельным выражением новизны и необычности.

— Ах, язык моей матушки и моих нянюшек! — вскричала девушка. — Вы говорите с такой легкостью, будто мы росли вместе, в одном дворце!

— Итак, Фауст, мы посылаем вас на следующий этап Турнира. На сей раз вы окажетесь в городе под названием Флоренция в 1492 году. Завидую вам, старина! Вы сможете собственными глазами взглянуть на город, который некоторые считают колыбелью искусства нового времени. По мнению многих ученых, Ренессанс начинался именно во Флоренции. Как вам перспективка?

Мак и Мефистофель вели разговор в тесноватом офисе в незастроенном уголке Чистилища — зданьице офиса было единственным строением в округе. Мефистофель использовал это место, когда нужно было посидеть над какими-либо бумагами ночью, в уединении. Простой квадратный деревянный домик с одной комнаткой метра три на три — в Чистилище земля продается по бросовой цене, но Мефистофель предпочел простору уют. На стенах висело несколько пасторалей, написанных масляной краской. Бес удобно развалился на маленькой софе, обтянутой зеленым сатином, а Мак сел на краешек деревянного стула с прямой спинкой. Мефистофель дал своему собеседнику стакан ячменной водки — успокоить нервы после пережитого, когда Мак был на волосок от смерти.

— Собирайтесь с силами, и в путь! — сказал Мефистофель, потирая руки.

Стало быть, передышки не будет, опять в гущу событий, в какое-то место, название которого Мак сроду не слышал. Он тяжело вздохнул и спросил:

— А что такое Ренессанс?

А тем временем на другом конце Вселенной западный квартал делового центра Преисподней медленно погружался в промозглый тусклый вечер.

Большие черные птицы жалобно вскрикивали над тесными улочками — летя из ниоткуда в черт знает куда. Везде было мокро от дождя, отбросы валялись вокруг переполненных мусорных баков, окна всех зданий по обе стороны улиц были забиты досками, изнутри неслись нескончаемые вопли мучеников, которых недавно освободили из самого Пекла и перевели сюда — для изнурительного труда. Во всем районе было лишь одно веселое место — Ихор-клуб в центре квартала. Внутри клуба царила компанейская атмосфера беспечной веселости — прямое доказательство, что и в Аду случаются райские местечки.

Именно в Ихор-клубе, в отдельном кабинете, сидел Аззи Эльбуб. У него было в разгаре свидание с некоей Эттой Джильбер — девицей, ставшей Мисс Помело в 1122 году по единогласному решению ведьминого сборища. Мисс Помело не только потому, что она летала на помеле, а потому, что язычок у нее был как помело, а выбирали самую смазливую врушку. В качестве награды Мисс Помело-1122 получила путевку в Преисподнюю и свидание с молодым перспективным бесом.

Поэтому она была слегка ошарашена, увидев вместо обещанного пупсика субъекта с оранжевыми волосами и вытянутой лисьей физиономией. Однако, будучи искусной лицемеркой (за то и стала Мисс Помело!), она мигом перестроилась, и теперь была вся мед и патока. Этта и знать не знала, что конкурс задуман и воплощен в жизнь самим Аззи, который несколько лет назад изобрел этот хитрый способ «подснимать земных телок».

Это был как раз один из тех упоительных моментов, которые навсегда застревают в памяти завзятых ловеласов. Свет был приглушен. Скрытая лампа чуть освещала глубокий вырез на платье Мисс Помело, ее припудренная грудь взволнованно и призывно вздымалась. Из музыкального аппарата неслись нежные звуки «Земного ангелочка» — в Преисподнюю исправно, хотя чаще всего с опозданием, поступают все наимоднейшие записи. Обстановочка первый класс, все на мази. Но Аззи неведомо почему, было муторно на душе, веселье не шло.

Пока Харон готовил паром к путешествию по совсем новому маршруту, Фауст обратился к Елене Прекрасной:

— Скажи-ка, милая, что ты имела в виду, когда фыркала при бесе?

Елена стояла возле поручня — такая неописуемо красивая, такая пронзительно недоступная — и наблюдала, как рыба-времяглотка заглатывает четные секунды. Темная вода колебалась и крутилась омутами, и повсюду на ее поверхности неясными тенями отражались картины деяний людей и богов. Не оборачиваясь, сверхкрасавица сказала:

— Своим фырканьем я желала выразить всю полноту презрения, которое я испытываю к тебе и к твоему ретроградному взгляду на положение женщины в обществе.

— Я — ретроград? Фаусту негоже расшаркиваться перед юбками!

Мак оказался на дороге между двумя ровными рядами тополей и зашагал вперед. Взойдя на пригорок, он увидел неподалеку шпили великого города. Стояла теплая солнечная погода. На дороге было довольно оживленно; прохожие ходили в примерно таких же штанах, кафтанах и мягких туфлях, которые носили жители Кракова, но здесь их приукрашивали с особым итальянским щегольством. Мак скользнул взглядом по самому себе и с удовлетворением обнаружил, что Мефистофель позаботился одеть его согласно местной моде. В отличном настроении он вошел в ворота чудесной, кипящей жизнью Флоренции.

На узких улочках царило праздничное оживление: казалось, все жители высыпали из домов в своих лучших нарядах. В этот прекрасный весенний день Флоренцию переполняли праздничные чувства. Едва ли не на всех балконах и крышах развевались разноцветные флаги и флажки, у каждой городской общины — свои. На улицах кишели торговцы маленькими кружками горячей пиццы — она была совсем недавним кулинарным изобретением, подарком Возрождения всем будущим эпохам. Конные латники в стальных шлемах и с копьями наперевес курсировали по улицам, покрикивали на прохожих, заставляли людей посторониться — словом, вели себя с дурацкой надменностью полицейских всех времен.

Мак проходил мимо торговых рядов, полки которых ломились от одежды на продажу, кухонной утвари, восточных пряностей, мечей и кинжалов на любой вкус. Тут продавали фарфоровую посуду, там арбузы, а дальше — речную рыбу.

Глаза у Мака разбегались от множества интересных вещей, но он решил прежде всего снять комнату в гостинице. Первым делом он заглянул в кошелек и удовлетворенно хмыкнул: денег было более чем достаточно — скупой на советы, в финансовом отношении Мефистофель был щедр. Маку приглянулся постоялый двор в аккуратном доме, выкрашенном в нежные пастельные тона; рядом с золотым листом на вывеске красовалось название «Парадизо».

Хозяин, краснолицый детина с примечательным прыщом на носу, вначале отнесся к Маку с подозрением — порядочные путешественники посылают вперед себя слугу, чтобы тот снял номер в гостинице. Но когда Мак протянул ему золотой флорин, хозяин «Парадизо» сразу же подобрел и рассыпался в любезностях.

Мак поспешил за слугой Лоренцо Медичи, который привел его к небольшому, но роскошному особняку, расположенному в тихом квартале на берегу Арно, где находилась большая часть дворцов флорентийской аристократии. Дворец украшали белые мраморные колонны, портик был выполнен в античном стиле, огромные двери из полированного красного дерева были украшены резными фигурками в духе Дамиато Проклятого. Внутри сновали слуги в ливреях и белых накрахмаленных кружевных сорочках — по поздненеаполитанской моде. Расфуфыренная челядь косилась на Мака презрительно — на городских улицах его наряд казался богатым, но здесь, в гнезде безудержной роскоши, он ощущал себя одетым в лохмотья. Однако по знаку слуги, который привел его во дворец, Мака беспрекословно пропустили во внутренние покои.

Старый слуга, возбужденно размахивая руками, вытирая время от времени слезы и сетуя на злую болезнь хозяина, повел Мака по погруженным в тишину коридорам, украшенным бесчисленными написанными маслом картинами. Наконец они остановились у высокой двери, слуга постучал и ввел Мака в покои, в которых не постыдился бы жить и король: прекрасные картины на стенах, восхитительные скульптуры на высоких мраморных подставках, на полу — огромный восточный ковер невиданной красоты, и повсюду свечи в хрустальных шандалах. Просторная комната была ярко освещена, несмотря на то что окна закрывали тяжелые темные шторы и ни один луч солнца не проникал внутрь. Спертый воздух в комнате припахивал серой и нездоровым телом, ароматы вина и яств на большом столе мешались с вонью собачьего кала — несколько крупных собак разных охотничьих пород мирно лежали в изножье постели или глодали кости по углам.

В центре стояла огромная высокая кровать с резными колоннами и дорогим балдахином. На низких столиках горели длинные свечи. А чуть поодаль ярко горели дрова в камине.

— Кто там? — спросил человек, полулежащий на подушках на огромной кровати.

Это был сам Лоренцо Медичи, сорокатрехлетний, но выглядевший на все семьдесят.