Это было даже красиво, несмотря на кровь и прочее, и Рендер почувствовал, что скоро все кончится.

Поэтому неплохо было бы растянуть каждую микросекунду до минуты и, пожалуй, следует прибавить температуру… Где-то там, на самой периферии сознания, кольцо тьмы перестало сужаться. Откуда-то пробуждающимся крещендо нарастали раскаты, замершие на одной яростной ноте. В этой ноте слились, плавясь, стыд, и страх, и боль.

Форум задыхался.

Цезарь скорчился на земле перед исступленным кругом. Он закрыл лицо рукой, но и это сейчас не мешало ему видеть.

У сенаторов не было лиц, и одежды их — забрызганы кровью. Их голоса звучали, как птичий гвалт. С нечеловеческим исступлением вонзали они кинжалы в лежавшее тело.

Известие о самоубийстве взволновало Рендера больше, чем можно было ожидать; к тому же миссис Ламбер позвонила накануне и сказала, что не придет на прием. Поэтому первую половину дня он решил провести в печальной задумчивости и в соответствии с ролью вошел в приемную, хмуро попыхивая сигарой.

— Вы уже знаете?.. — спросила миссис Хеджес.

— Да. — Рендер швырнул пальто на стол в дальнем углу и, подойдя к окну, посмотрел вниз. — Да, — повторил он. — Окна в машине были не затенены, и когда я проезжал, то видел, как убирают мостовую.

— Вы с ним знакомы?

— Откуда? Я даже не успел узнать, как его зовут.

Он был собакой.

Но собакой необычной.

Он сидел — сам — за штурвалом автомобиля, едущего за город.

Крупный, по виду похожий на немецкую овчарку, он сидел на задних лапах на переднем сиденье, глядя на проезжающие мимо машины и на пейзаж за окном. Он ехал по полосе скоростного движения, обгоняя другие машины. День был холодный, снег лежал на полях; деревья были скованы ледяной броней, и птицы в небе и на земле казались черными пятнами.

Пес открыл пасть, и длинный язык лизнул оконное стекло, затуманившееся от собачьего дыхания. Морда у него была длиннее любой другой собачьей морды, кроме, пожалуй, ирландского волкодава, глаза темные, глубоко посаженные. Открыв пасть, он смеялся.

В Канун своего Тысячелетия в Доме Мертвых проходит по нему человек. Ежели удалось бы тебе взглянуть на огромную ту залу, по которой проходит он, ничего бы это не дало. Так темно тут, что глазу не сыскать для себя работы.

В темную эту пору звать мы его будем просто: человек.

На то есть две причины.

Во-первых, он вполне подпадает под общепринятое, устоявшееся описание человекоподобного существа (мужского пола, без модификаций) — прямоходящий, с противостоящим большим пальцем и прочими типовыми характеристиками этой профессии; во-вторых, имя его от него отнято.

И нет сейчас причин распространяться об этом далее.

Ведьма Лоджии ворочается во сне и дважды вскрикивает. Давно она уже спит — и глубоко. Наперсник бросается успокоить ее, но делает это неуклюже и только ее будит. Она садится тогда среди подушек в своем высоком, как кафедральный неф, покое, и Время, обременившее ее насилием Тарквиния, быстро шагает прочь от ее дивана, движется, словно призрак, но она видит его и замораживает среди бездорожья словом и жестом, и слышит свой же сдвоенный вскрик, и смотрит назад, не в силах оторвать глаз от чего-то темного, словно сновидение, — выношенного ею и взыскующего вопля. Да будет десять артиллерийских залпов — закрой для них ухо, сотри их из слуха, сохрани лишь девять зияющих между ними безмолвий. Да будут теперь это удары сердца — мистически ощущаемые во всем теле. В покойный этот центр помести сухую кожу, исторгшую из себя змею. И да не разнесутся стоны над побережьем, коли вернется в порт затонувший корабль. Отступи взамен от того темного, как сновидение, что, словно четки греха, падает шквалистым ливнем, холодным и несказанным, тебе на живот. Подумай взамен про обузданных лошадей, о проклятии Летучего Голландца и, может быть, о строке безумного поэта Врамина, например такой: «И луковичка возродит в свой срок изжелта-бледный нарцисс». Если случилось тебе хоть раз в жизни любить кого-либо, постарайся припомнить это. Если случалось предавать, сделай вид, что тебя простили. Случалось чего-то бояться — поверь хотя б на миг, что те дни ушли и никогда не вернутся. Купи себе ложь и держись за нее, покуда сможешь. Прижми к своей груди наперсника, как бы его ни звали, и ласкай, ласкай его, пока он не замурлычет.

Обменяй жизнь и смерть на забвение, но все равно свет и тьма доберутся до твоей плоти, до мозга костей. Придет утро, а с ним — память.

Красная Ведьма спит в своем высоком, как кафедральный неф, покое, между прошлым и будущим. Беглый насильник из ее грезы исчезает в конце темной аллеи, а Время тем временем отмеряет историю вокруг событий. И теперь, во сне, она улыбается, ибо Янус опять поступает серединка на половинку…

Обернувшись назад, к славе, покоится она в его теплом зеленом взгляде.

Прислушайся к миру. Зовется он Блис, и услышать его легче легкого; вот его звуки — смех, вздохи, а там кто-то пытается сдержаться и не икать. А вот и клик-клак работающих механизмов — или биение сердца? Тут и звук дыхания толп — или их слов. Шаги, шаги, звук поцелуя, шлепок, крик младенца. Музыка. Музыка, может быть. Стук пишущей машинки, разносящийся в ночи, нежной, как дядя Том, сознание, целующее лишь одну бумагу? Быть может. Теперь забудь слова и звуки и взгляни на этот мир.

Прежде всего — цвета; назови один. Красный? Цвет берегов, между которыми лениво несет свои воды зеленый поток, натыкается на фиолетовые камни. Вдалеке город — желтый, серый, черный. Ну а здесь, по обе стороны от реки, в открытом поле раскинулись павильоны. Выбери любой цвет — все они тут под рукой. Более тысячи павильонов, словно воздушные шары, вигвамы, грибы без ножек, сверкают посреди голубого поля, увешанные флажками и вымпелами, полные движущихся цветов, — это людские одежды. Через реку перекинуто три изжелта-белых моста. Река течет к кремовому морю, оно часто волнуется, редко штормит. Из него вверх по реке поднимаются баржи и лодки, суда покрупнее, и причаливают они то тут, то там к берегу. Другие спускаются с неба и садятся где попало на голубую ткань поля. Их пассажиры расхаживают среди павильонов. Они всех рас, всех сортов. Они едят, они болтают. Они издают звуки и носят цвета. Подходит?

Запахи нежной поросли, ласковые поцелуи ветерка… Когда же бриз приносит эти ароматы к ярмарке, они едва уловимо меняются: к ним примешивается запах опилок, который никак не назовешь неприятным, и запах пота, который не может быть очень уж неприятным, если часть этого пота — твоя. А еще запах дыма, готовящейся пищи, чистые ароматы спиртного. Обоняй этот мир. Пробуй его, глотай, переваривай. Лопни от него.

…Как человек с альпенштоком, глаз которого прикрывает повязка.

Он прогуливается среди барышников и девах, жирный, как евнух, — но только как. Кожа его странного телесного цвета, а правый глаз — серое, крутящееся колесо. Недельной давности щетина обрамляет лицо, и все цвета сошли с пятнающей голубое поле кляксы его одежды.