В конце сезона печалей приходит время радости. Весна, подобно хорошо смазанным часам, бесшумно указывает это время. Среднее количество пасмурных и сырых дней непрерывно уменьшается, а дни яркого света и прохладного воздуха снова появляются в календаре. И хорошо, что сырые времена остались позади — ведь они поражают ржавчиной и коррозией наши механизмы, они требуют соблюдения самых строгих гигиенических стандартов.

Со всем блестящим багажом весны приходят и дни Празднества. После сезона Плача наступает священное время Страстей Господних, а затем — светлый Праздник Воскресения, со звоном и стуком, выхлопными газами, паленой резиной, клубами пыли и великим обещанием счастья.

Каждый год мы являемся сюда, на это место, чтобы воспроизвести классический сюжет. Мы видим своими собственными объективами, как сбывается обещание нашего сотворения. Время — сегодня, избран — я.

Здесь, на священной земле Ле Манс, я совершу все предназначенные действия. Вплоть до финала я повторю каждое движение и каждую позицию, которые, как мы знаем, имели место. Какое счастье! Какая высокая честь!

В прошлом году были избраны многие, но это — не то же самое. Уровень их участия был ниже. И все равно мне так хотелось быть в числе избранных! Столь велико было желание, чтобы и я мог стоять возле грузовика, ожидая охваченный пламенем «мерседес».

Когда он являлся громом на холмах, жители деревни спали за закрытыми ставнями и видели сны о добром урожае. Когда он был стальной лавиной, скот начинал скорбно, мучительно мычать, а дети вскрикивали во сне.

Он сотрясал землю копытами, его доспехи были как темная столешница, покрытая серебряными монетами, украденными с ночного неба, когда жители деревни проснулись с обрывками странных ночных видений в головах. Они бросились к окнам и широко распахнули ставни.

А он ехал по узким улицам, и люди не видели его глаз, скрытых забралом.

Когда он останавливался, останавливалось и время. Все замирало.

Не было ни сна, ни полного бодрствования после странных сновидений — о звездах, о крови…

Они по-настоящему боятся этого места. Днем они будут лязгать среди могильных надгробий, но даже Центральная не принудит их вести поиски ночью со всеми их ультра и инфра, а уж в склеп они не пойдут ни за что. И это меня вполне устраивает.

Они суеверны — это заложено в схему. Их сконструировали служить человеку, и в краткие дни его пребывания в земной юдоли благоговение, преданность, не говоря уж о священном ужасе, были автоматическими. Даже последний человек, покойник Кеннингтон, распоряжался всеми роботами, какие только ни существуют, пока был жив. Его особа была объектом глубочайшего почитания, и все его приказы свято исполнялись.

А человек — всегда человек, жив он или мертв. Вот почему кладбища — это комбинация ада, небес и непостижимой обратной связи, и они останутся отъединенными от городов, пока существует Земля.

Но и в то время, пока я смеюсь над ними, они заглядывают под камни и обшаривают овражки. Они ищут — и боятся найти — меня.

Я — невыбракованный, я — легенда. Один раз на миллион сборок может появиться такой, как я, с брачком, который обнаружат, когда уже поздно.

Публика в этот миг подобна богам эпикурейцев. Бессильные изменить ход событий и ведающие, что произойдет, они могут вскочить, закричать «не надо!», — но неотвратимо ослепление Эдипа, и неизбежна петля на шее Иокасты.

Никто, конечно, не вскакивает. Они понимают. Они сами намертво связаны странными путами трагедии. Боги видят и знают, но не могут ни изменить обстоятельства, ни бороться с Ананке.

Мой хозяин внимает тому, что он называет «катарсис». Мои искания завели меня далеко, и я сделал хороший выбор. Филипп Деверс живет в театре, как червь живет в яблоке, как паралитик в камере искусственного дыхания. Это его мир.

А я живу в Филиппе Деверсе.

Десять лет служат мне его глаза и уши. Десять лет я наслаждаюсь тонкими чувствами великого театрального критика, и он ни разу об этом не догадался.

Это продолжалось уже второй год и сводило с ума.

Все, что раньше работало, теперь отказывало.

Каждый день он пытался это прекратить, но все его усилия наталкивались на сопротивление.

Он рычал на своих студентов, безрассудно вел машину, разбил костяшки пальцев о стены. Ночами он лежал без сна и ругался.

Но не было никого, к кому он мог бы обратиться за помощью. Его проблема показалась бы несуществующей психиатру, который, без сомнения, попытался бы лечить его от чего-нибудь другого.

Причудливое переплетение мерцающих бликов, вспышки света —

он

двигался осторожно, с изящной неспешностью, пропадая и возникая снова, словно напоенный грозой вечерний сумрак, — или тени, возникающие между проблесками огней, и были его истинной природой? Вихрь черного пепла, изысканный танец под музыку поющего в песках ветра, свершаемый вдоль высохшего русла реки за домами, пустыми и одновременно наполненными, точно страницы непрочитанных книг, или тишина — в паузе, когда музыка вдруг стихла, но вот-вот польется снова.

Исчез. Появился снова. И снова.

Вы сказали, могущество? Да. Нужно обладать силой и величием, чтобы суметь возникнуть до или после своего времени. Или одновременно — до и после.

Он

тонул в полумраке теплого южного вечера, являлся взору на одно короткое мгновение, устремленный вперед, а ветер разметал его следы. Когда они оставались, следы.

Причина. Всегда бывает какая-нибудь причина. Или несколько причин.

Они мчались сквозь пелену времени и пыли, под голубым, глубоким и холодным, как вода в озере, небом; над горами на западе полыхало сморщенное солнце, ветер — пронизывающий, бирюзовый, внушающий тревогу западный ветер — словно кнутом подгонял вертлявых песчаных дьяволов. Лысые покрышки, лопнувшие рессоры, покореженные кузова с облупившейся краской, окна в трещинах, из выхлопных труб вырываются черные, серые, белые клубы дыма, которые шлейфом тянутся за машинами на север. А следом — погоня: растопыренные огненные пальцы. Кому-то не хватало скорости, кто-то ломался, и их мгновенно уничтожали, превращали в пепел, а уцелевшие мчались дальше…

Мердок лежал на вершине холма, изучая приближающуюся стаю в мощный бинокль. В овраге у него за спиной стоял Ангел Смерти — кремового цвета, с хромированными молдингами, пуленепробиваемыми стеклами, лазерной пушкой и двумя установками для стрельбы бронебойными ракетами, — этакий сверкающий на солнце мираж, вибрирующий призрак, заброшенный в реальный мир.

Местность была холмистой — длинные кряжи, глубокие каньоны, в которые и загоняли беглецов. Скоро им придется выбирать: или проехать тем каньоном, за которым наблюдал Мердок, или свернуть в другой, чуть восточнее. Впрочем, они могут разделиться и двинуться сразу по обоим. Не страшно — наблюдателей на холмах хватает.

В ожидании их решения Мердок вспоминал. С того дня, когда на кладбище автомобилей была уничтожена Машина-Дьявол, прошло пятнадцать лет. Сам он отдал погоне за Дикими добрых двадцать пять и стал со временем главным авторитетом по вольным стаям. Где лежбища автомобилей, как они заправляются и ремонтируются, о чем думают — Мердок знал о них практически все. За исключением того, что именно произошло в том роковом году, почему исказилась радиопрограмма и в бортовые компьютеры машин словно проник какой-то вирус. Некоторые — не все — заразились. Часть выздоровела и вернулась в гаражи и на стоянки; эти автомобили, потрепанные, но по-прежнему работоспособные, с неохотой рассказывали, чем занимались на воле: ведь Дикие устраивали набеги, убивали, превращали станции техобслуживания в крепости, а торговые центры — в военные лагеря. Один черный «кадиллак», к слову, возил с собой останки водителя, который управлял им много лет назад.

Мердок ощутил, как задрожала земля. Он опустил бинокль, в котором больше не было необходимости, и уставился в голубую дымку. Вскоре послышался шум — рев тысячи с лишним двигателей, скрежет переключаемых передач, грохот и лязг: последняя стая Диких мчалась навстречу своей участи. Четверть века, с тех самых пор как смерть брата заставила его всерьез взяться за дело, Мердок ожидал этой минуты. Сколько он прикончил машин? И не вспомнить. А теперь…

Женщина поет. С микрофоном — в молодости ей никогда не приходилось этого делать. Ее голос все еще хорош, но он имеет мало общего с тем, прежним голосом, который заставлял зал стоя приветствовать певицу долгими, несмолкающими овациями. На ней синее платье с длинными рукавами — чтобы скрыть дряблость рук. Рядом с ней маленький столик с графином воды и стаканом. Когда она заканчивает свой номер, поднимается волна аплодисментов. Она улыбается, дважды говорит: «Благодарю вас», немного кашляет, шарит (незаметно) по столику, находит графин и стакан, наливает себе воды.

Женщину зовут Мэри. Я и сам секунду назад не знал ее имени — оно только сейчас пришло мне в голову. А меня зовут Роджер Ж., и я пишу это все экспромтом, а не так, как положено писать по всем правилам. И все из-за того, что хочу посмотреть, как будут развиваться события.

Поэтому наша героиня будет носить имя Мэри. Она уже пережила свои лучшие годы и сейчас серьезно больна. Я пытаюсь посмотреть на мир ее глазами — и не могу. Тогда до меня доходит, что она, скорее всего, недавно ослепла и поет в пустом зале.

Почему? И что случилось с ее глазами?

Я думаю, дело в том, что у нее неврит продолговатого мозга, от которого она вполне могла бы излечиться за пару недель или даже дней. Только к этому моменту она почти наверняка умрет. В этом я практически убежден. Мне ясно, что это лишь одно из проявлений множественного склероза, который крепко за нее взялся в последние годы. Знаете, ей еще повезло, что она по-прежнему может петь. Вижу, как она — стараясь делать это незаметно — опирается рукой о столик, когда пьет.

Очутившись, а точнее — задержавшись — в Ки-Уэст, я вспомнил один рассказ, который читал в школе. «Убийцы» Хемингуэя. Впереди показалась забегаловка, что, впрочем, не улучшило моего настроения.

У стойки оказалось только два свободных места — по одному справа и слева от женщины, сидящей в середине.

— Занято? — спросил я, указывая на табурет справа.

— Нет, — отозвалась женщина.

Я сел. Хотя день выдался облачным, она не снимала больших солнцезащитных очков. Бежевый плащ, на голове красно-голубой платок.

На своем правом плече Орион, подобно галактическому генералу, носил яркую звезду. (Еще одну не менее яркую, он имел и под левой подмышкой, но лучше забудем о ней, чтобы не разрушать целостность картины.)

Визуальная видимость ее составляла 0,7, абсолютная величина 4,1, класс М, расстояние от Земли 270 тысяч световых лет, температура поверхности около 5500 градусов по Фаренгейту. Это был красный супергигант, в спектре которого присутствовал, в частности, окисел титана.

Генерал Орион мог гордиться звездой на своем правом погоне, отчасти потому, что это был редкий для Галактики супергигант, а отчасти — потому что он чем-то напоминал мозг вояки. Чем? На вид-то он выглядел большим и блестящим, но на самом деле был пустоват, его средняя плотность была в полторы тысячи раз меньше плотности воздуха.

Имя этой удивительной звезды — Бетельгейзе, или альфа Ориона. В стародавние времена на большом расстоянии от этого чудовищного красного пузыря появился кусок камня, настолько мертвый и грязный, что никому и в голову не пришло дать ему имя, подобно другим, более приятным на вид планетам. Никому — кроме галактических бюрократов, разумеется. У этой породы извилины в мозгах какие-то особенно извилистые. Взять, к примеру Землю… да вы и сами знаете, что такое хомо бюрократиус.

Эти умники, все обсудив и взвесив, оценив и обдумав, приняли поистине соломоново решение: «Есть мнение (как звучит, а?), что поскольку в Галактике имеет место дефицит добротных планет, то этот мертвый кусок камня должен быть превращен в планету и продан».