Имя Жана Жионо (1895–1970), члена Академии Гонкуров, стоит в одном ряду с выдающимися писателями Франции — А. Жидом, Ф. Мориаком, А. Камю. Однако на русский язык Жионо никогда не переводился и в нашей стране неизвестен. В настоящий сборник включены два романа, относящихся к позднему, зрелому творчеству Жионо, — «Гусар на крыше» (1951) и «Польская Мельница» (1952): их художественная манера не укладывается в привычные формулы, она — единственная в своем роде. «Гусар на крыше» — историческая хроника о реальной трагедии, обрушившейся в 1838 году на юг Франции, — о страшной эпидемии холеры. Герой романа, которого жизнь забрасывает в эти края, — гусарский полковник Анджело, итальянец по происхождению, очень близок стендалевскому Фабрицио дель Донго. Сможет ли он противостоять судьбе и выстоять? «Польская Мельница» — это тоже роман о судьбе, о неумолимой власти рока, довлеющего над многими поколениями семейства Кост.
Жан Жионо не принадлежит к числу французских писателей, широко известных в нашей стране: переводили его у нас очень мало, еще меньше — писали о нем. Более удивительно на первый взгляд то, что и на родине писателя судьба его творчества складывалась далеко не просто, хотя можно было бы процитировать не одно высказывание его коллег по перу, признававших большой и по-своему уникальный талант Жионо. «Для меня, — говорил Андре Мальро, — три лучших писателя этого поколения — Монтерлан, Жионо и Бернанос». Разумеется, можно было бы назвать и другие имена, скажем Франсуа Мориака, Роже Мартен дю Гара, Андре Жида или самого Андре Мальро, и все же имя Жана Жионо тут оказалось не случайно. Познакомившись с одним из его ранних произведений, Ромен Роллан писал Жану Геенно в 1935 г.: «Какой писатель! Это самый большой современный лирик». В 30-е годы романами Жионо восхищались те, кто десятилетие спустя будет подвергать их остракизму, — и в том и в другом случае не без основания.
Пожалуй, можно было бы сказать, что единодушное признание пришло к Жионо только после его смерти, когда на второй план отошли преходящие соображения, политические страсти и идеологические установки, подсказанные конкретными обстоятельствами времени.
В том, что происходило с оценкой творческого наследия Жионо в разные годы, нет, в общем, ничего загадочного: писатель с самого начала своего пути шел наперекор устанавливавшимся в современной ему литературе тенденциям — эстетическим, философским, политическим и даже религиозным, поставив себя и своих персонажей в центр особого мира — реального и вместе с тем анахронического. Однако это далеко не полностью объясняет наиболее существенные особенности творчества Жионо — во всяком случае, в ранний период, до войны 1939–1945 гг.
После первой мировой войны, задолго до того, как экзистенциалисты во главе с Сартром заговорили о смысле «ангажированности» деятелей культуры, вопрос о собственной позиции, о месте в окружающем мире встал перед писателями с особенной остротой. Они должны были определиться в новых условиях — не только по отношению к тому, что в сознании западной интеллигенции составляло главную опасность для человечества, к фашизму, возможной новой войне, но и к тому, что происходило на территории далекой и во многом загадочной Советской России. Для Жионо едва ли не более важным было другое — наступление эры машинной, технической цивилизации, стремительная урбанизация еще недавно казавшейся такой спокойной сельской жизни, что несло разрушение старых естественных связей человека с природой, человека с Космосом, самой природы. Разрушалось то, что связывало людей друг с другом, духовное начало, свободный труд; в жизнь вторгалась История с неумолимой последовательностью составляющих ее событий — войн, революций, социальных потрясений. Естественные, нормальные отношения людей с остальным миром подменялись политикой, враждой, насилием одних людей над другими; неумолимая власть города подтачивала мирный, идеализируемый писателем уклад крестьянской жизни.
Крушение старого мира рождало у Жионо ностальгию по утраченной «языческой» связи человека с радостями, даруемыми природой. Мысль Камю о том, что «можно отвергнуть любую историю, но жить при этом в ладу с морем и звездами», Жионо, вероятно, принял бы безоговорочно, лишь заменив «море» на «землю». Море он, как известно, почему-то недолюбливал.
