Шестьдесят пять лет назад в Смольном прозвучал роковой выстрел Николаева. Был убит член Политбюро, секретарь ЦК ВКП(б) и Ленинградского обкома партии С. М. Киров. За истекшие годы четыре комиссии, последовательно создававшиеся после XX съезда КПСС, вновь и вновь изучали обстоятельства этого преступления. Результатом их работы стала реабилитация почти всех, кого обвиняли в причастности к убийству Кирова. Однако ни один документ из многотомного «дела», возникшего в НКВД в декабре 1934 — марте 1935 гг., «дела», хранящегося в оригинале в Центральном архиве ФСБ и продублированного на 75 % копиями в Российском государственном архиве социально-политической истории, в личном фонде Н.И. Ежова, так и не был опубликован. При Сталине и Хрущёве, Брежневе и Горбачёве «дело» оставалось засекреченным и ныне остается недоступным для исследователей, хотя не содержит ничего, что можно было бы истолковать как государственную тайну, а публикацию — как наносящую ущерб национальным интересам.

Между тем ни один историк, изучающий историю СССР, не может пройти мимо убийства Кирова, справедливо связывая его с важнейшим, поворотным моментом в жизни страны. Однако из-за невозможности опереться на достоверные, неоспоримые факты многие исследователи пишут о прямой причастности Сталина к убийству Кирова и лишь на основании такого предположения превращают покушение Николаева в отправную точку массовых репрессий. Пока несомненными остаются два факта. Николаев действительно убил Кирова. Сталин же использовал происшедшее в своих целях. Все остальное, что же на самом деле случилось в Смольном, почему для Сталина именно это событие стало решающим для начала открытой борьбы со своими политическими противниками, ещё требует мотивированных ответов.

Все детали убийства Кирова легко воссоздаются по сохранившимся документам, датированным первыми днями декабря 1934 г. По телеграммам, рапортам, медицинским заключениям. По протоколам допросов как Л. B. Николаева, так и десяти свидетелей, дававших показания в первый же день трагического происшествия, всего через два-три часа после убийства.

[1]

Из протокола допроса Николаева 9 декабря: «Как вы провели день 1 декабря вплоть до момента убийства?

— В этот день должен был состояться актив по вопросам об итогах Пленума.

[2]

Я дважды звонил жене на службу и просил достать билеты на актив. К часу дня я выяснил, что жена не сможет достать билеты, поэтому после часа я поехал в Смольнинский райком партии — Проспект имени 25 октября, где обратился к сотрудникам районного комитета Гурьянову и Орлову с просьбой дать мне билет на актив. Гурьянов отказал, а Орлов обещал, предложив прийти за ним к концу дня.

Для страховки я решил съездить в Смольный и там попытаться через знакомых сотрудников городского комитета получить билет. С 1 часа 30 минут дня до 2 часов 30 минут дня я находился в здании Смольного, «наган» был при мне».

Из показаний сотрудницы отдела руководящих партийных органов Ленинградского горкома А. П. Бауэр-Румянцевой, данных 1 декабря: «1 декабря в начале 15 часов вошел в комнату № 431 на третьем этаже Николаев, работавший в РКИ в Смольном и числившийся там, и обратился ко мне с просьбой дать ему пропуск на актив. Я ему ответила, что у меня пропуска нет и мы сами не идем. Тогда он меня спросил, где сидит Смирнов, работающий по кадрам. Я ему сказала, что Смирнов сидит в комнате рядом».

А. Л. Молочников, начальник экономического отдела (ЭКО) УНКВД, объяснительная записка от 9 декабря: «Первого декабря сего года, будучи в кабинете т. Медведя, около 4 часов 30 минут позвонил телефон. Тов. Медведь положил трубку, распорядился вызвать машину, так как его вызвал т. Киров. Через 3–5 секунд раздался второй телефонный звонок. Тов. Медведь с первых же слов, бросив трубку, крикнул: «В Кирова стреляли!» и тут же сорвался с места и вместе с вбежавшим т. Фоминым,

[7]

которому, очевидно, тоже позвонили, убежал. По аппарату никаких распоряжений не было. Поскольку большое количество сотрудников управления имело билеты на актив, я тут же по своему отделу дал распоряжение всем быть на месте. То же я предложил сделать Лобанову по 00 (особому отделу. —

Ю.Ж.

). Минут через 20 я получил распоряжение выслать 30 сотрудников в Смольный, что было тут же выполнено. Вместе с сотрудниками в Смольный поехал и я.

В Смольном я узнал, что убийца жив и отправлен в НКВД. В самом Смольном я узнал, что при убийце найден ряд документов, в том числе и партбилет. Минут через 40 после моего приезда т. Медведь поручил мне и т. Губину

[8]

допросить комиссара Борисова и выяснить подробности покушения. Я попросил одного из комиссаров указать мне или привести т. Борисова. Ко мне привели человека в штатском лет 50».

Между тем ход следствия с самого начала носил странный характер. Ровно через 15 минут после рокового выстрела, в 16:45, в здании управления НКВД по Ленинграду и области (Литейный проспект, дом 4) заместитель начальника 4-го отделения секретно-политического отдела УНКВД Л. Коган начал допрос… Милды Драуле, жены Николаева. Четверть часа — это ровно столько времени, сколько требуется для того, чтобы спуститься с 3-го или 2-го этажа Смольного, сесть в машину и проехать практически по прямой, по улице Воинова, до здания УНКВД, подняться на два или три этажа. Однако протокол Драуле не сохранил те листы, на которых можно было бы найти и сведения о месте задержания ее, и объяснение причины допроса прежде всего её. Протокол содержит лишь общие обязательные данные — кто, где, когда, кого допрашивает, а также самую общую характеристику, которую дала Милда Драуле своему мужу, Николаеву.

Только час спустя в Смольном начался допрос свидетелей. Из рапорта начальника транспортного отдела УНКВД Перельмута от 4 декабря: «1/ХII — 34 г. около 17:00 начальник отделения оперода Хвиюзов передал мне приказание т. Медведя прибыть с группой сотрудников в Смольный (произвести допрос Борисова и других). Я допрашивал двух сотрудников обкома (на самом деле Бауэр-Румянцеву и двух сотрудников оперода, Ла-зюкова и Паузера. —

Самого же убийцу, Николаева, допрашивать было невозможно. Как свидетельствует медицинский акт, составленный врачами, вызванными в УНКВД, даже в 18:40 Николаев всё ещё оставался в шоке: «пульс 80 ударов в минуту; на вопросы не отвечает, временами стонет и кричит; в данный момент имеются явления общего нервного возбуждения». Николаева пришлось положить на носилки и в санитарном автомобиле в 19:00 доставить во 2-ю ленинградскую психиатрическую больницу. Там же установили: исследуемый «в состоянии истерического припадка, при сильном сужении поля сознания; наблюдается ожог левой ноздри (нашатырь) и значительное выделение слюны. К 21 часу он настолько пришел в себя что представилась возможность сделать ему две ванны с последующим душем и переодеванием. Замечалась все время театральность поведения. Заключаем, что Николаев находился в кратковременном истерическом реактивном состоянии. Реактивное состояние — две фазы: 1) судороги (впоследствии симуляция); 2) в дальнейшем возможно повторение истерических припадков».

По-иному отнеслось следствие к «германскому следу» — неожиданно обнаруженной связи Николаева с генеральным консулом Германии в Ленинграде. Обратить же внимание на эти отношения, более чем непонятные, странные, сомнительные, заставило следующее. Оказалось, что Николаев неоднократно летом — осенью посещал германское консульство, после чего всякий раз направлялся в магазин Торгсина, где покупки оплачивал немецкими марками. Правда, расследование «германского следа» почти сразу же приняло довольно своеобразную форму.

5 декабря Николаева начали расспрашивать о визите в… латвийское консульство. Из протокола допроса: «Это было за несколько дней до проведения опытной газовой атаки в городе. В справочном бюро я получил номер телефона и адрес консульства» (настораживающая деталь: генеральное консульство Латвии находилось неподалёку от германского — на той же улице Герцена, в доме 53). Объяснил же Николаев следователям свое необычное желание следующим образом: мол, консулу сказал, что «должен получить наследство… являюсь латышом, говорил на ломаном русском языке».

Только 6 декабря Николаева все же начали расспрашивать об ином, более реальном посещении иностранного представительства: «— Когда вы обратились в германское консульство? — Это было спустя несколько дней после посещения латвийского консульства. В телефонной книжке я установил номер телефона германского консульства и позвонил туда. С консулом мне удалось переговорить лишь после неоднократных звонков. — Какой вы имели разговор с консулом? — Я отрекомендовался консулу украинским писателем, назвал при этом вымышленную фамилию, просил консула связать меня с иностранными журналистами, заявил, что в результате путешествия по Союзу имею разный обозрительный материал, намекнул, что этот материал хочу передать иностранным журналистам для использования в иностранной прессе. На все это консул ответил предложением обратиться в германскую миссию в Москве. Эта попытка связаться с германским консульством, таким образом, закончилась безрезультатно».

Следователи столь простыми, аполитичными объяснениями Николаева не удовлетворились. И Ежов, выступая с заключительным словом на февральско-мартовском Пленуме 1937 г., сказал, затрагивая убийство Кирова: чекисты «на всякий случай страховали себя ещё кое-где и по другой линии,

Действительно, следствие три недели разрабатывало данную версию, претерпевавшую странную метаморфозу. Всякий раз чекисты заставляли Николаева говорить лишь о латвийском консульстве. 20 декабря: «Просил консула связать нашу группу с Троцким… На встрече третьей или четвертой — в здании консульства консул сообщил мне, что он согласен удовлетворить мои просьбы и вручил мне пять тысяч рублей». 23 декабря: латвийский консул «деньги дал для подпольной работы». Наконец 25 декабря на вопрос о том, как зовут латвийского консула, ответил: «Не могу вспомнить, его фамилия типично латышская». Но зато наконец сообщил дату первого визита к латвийскому консулу — 21 или 22 сентября 1934 г.

Вечером 4 декабря, когда Сталин после поездки в Ленинград уже вернулся в Москву, направленность следствия резко изменилась. Оно впервые получило — «агентурным путем» — фамилии людей вне семейного круга Николаева, тех, с кем обвиняемый более десяти лет назад работал в Выборгском райкоме комсомола. Более того, в тот же день и сам Николаев подтвердил «агентурные данные». «Вопрос: какое влияние на ваше решение убить Кирова имели ваши связи с оппозиционерами-троцкистами? Ответ: на мое решение убить Кирова повлияли мои связи с троцкистами Шат-ским, Котолыновым, Бардиным и другими».

Получив такое «признание», Агранов незамедлительно сообщил в Москву Сталину и Ягоде: «Выяснено, что его (Николаева. —

Ю.Ж.

) лучшими друзьями были троцкист Котолынов Иван Иванович и Шатский Николай Николаевич, от которых многому научился. Николаев говорил, что эти лица враждебно настроены к тов. Сталину. Котолынов известен Наркомвнуделу как бывший троцкист-подпольщик. Он в свое время был исключен из партии, а затем восстановлен. Шатский — бывший анархист, был исключен в 1927 г. из рядов ВКП(б) за контрреволюционную деятельность. В партии не восстановлен. Мною дано распоряжение об аресте Шатского и об установлении местопребывания и аресте Котолынова. В записной книжке Леонида Николаева обнаружен адрес Глебова-Путиловского. Установлено, что Глебов-Путиловский в 1923 г. был связан с контрреволюционной группой «Рабочая правда». Приняты меры к выяснению характера связи между Николаевым и Глебовым-Путиловским. В настоящее время Глебов-Путиловский — директор антирелигиозного музея».

[13]

Несмотря на появление у следователей возможности связать убийцу с троцкистской оппозицией, советская пропаганда придерживалась первоначальной оценки трагедии. Той, что появилась в газетах еще 2 декабря и выглядела относительно «нейтральной». Убийство объявлялось делом «врагов рабочего класса, советской власти, белогвардейцев». Даже 6 декабря, выступая на похоронах в Москве, В. М. Молотов заявил: в смерти Кирова повинны некие абстрактные «враг рабочего класса, его белогвардейские подонки, его агенты из-за границы». Такое мнение настойчиво подкреплялось газетными сообщениями о проходивших в те дни в Москве, Ленинграде, Минске «ускоренных» судебных процессах. О судах над «белогвардейской агентурой», обвинявшейся в подготовке «террористических актов».

Тем временем верхушка ГУГБ НКВД СССР, оставшаяся в Ленинграде, — Агранов, начальник ЭКО Л. Г. Миронов, замначальника СПО Г.С. Люшков, помощник начальника ЭКО Дмитриев — стала настойчиво разрабатывать как основную политическую версию. Арестовали, допросили не только Шатского, но и Котолынова — студента Политехнического института, в недалеком прошлом члена ЦК ВЛКСМ и исполкома Коммунистического Интернационала молодежи. Это и позволило практически сразу же выйти на качественно новый уровень подозреваемых. Тех, кто не только давным-давно работал с Николаевым в Выборгском райкоме комсомола, в Лужском укоме, либо сталкивался с ним опять же по работе в Ленинградском горкоме, но и, быстро выдвинувшись в руководство ВЛКСМ, действительно был связан с «зиновьевской» оппозицией, открыто «блокировался с «троцкистами».

В своих откровенных показаниях — ибо и не предполагали, как те будут использованы, к каким последствиям приведут и их самих, и очень многих других — Шатский, Котолынов, В. В. Румянцев, В. И. Звездов, Н. С. Антонов, Г. В. Соколов, И. Г. Юскин, Л. О. Ханник, А. И. Толмазов, А. И. Александров, Н. А. Царьков отнюдь не скрывали общеизвестное. Своих прежних близких знакомств по Ленинградскому губкому и Северо-Западному бюро ЦК ВКП(б). Теми самыми партийными органами, которые долгие годы возглавлял Г. Е. Зиновьев. Среди прочих был назван и A. M. Гертик, в то время проживавший в Москве и работавший помощником управляющего Объединенным научно-техническим издательством. Его арестовали 8 декабря, а два дня спустя во время допроса он назвал среди своих близких товарищей по партии И. П. Бакаева, Т. Е. Евдокимова, И. С. Горшенина. За этим последовала новая волна арестов, допросов. А 14 декабря следователи зафиксировали в протоколах очередных показаний фамилии Зиновьева, Л. Б. Каменева, Г. И. Сафарова. Многих, очень многих иных, арестованных только два-три года спустя.

Наши представления о важнейших событиях рано или поздно начинают жить самостоятельно. В них желаемое выдается за действительное, обрастает догадками, слухами, предположениями. Словом, превращается в миф.

Так произошло и с XX съездом КПСС.

Расставание с мифом всегда болезненно. Но сегодня мы обязаны отрешиться от него. Увидеть съезд только таким, каким он и был на самом деле. Без пристрастного стремления приукрасить либо опорочить его.

Со дня своего открытия XX съезд, как и должно, преподносился средствами массовой информации переломным. Решающим в жизни страны. Правда, подобная оценка не была чем-то исключительным. Ее уже не раз давали многим предыдущим партийным форумам. Новым, действительно необычным, даже настораживающим оказалось иное. Изображение съезда поворотным, но отнюдь не только в экономике, как было и раньше. Возвещающим эпоху демократизации, мирного сосуществования, подъема жизненного уровня населения.

Позже к официальной пропаганде присоединилась даже извечно фрондерствующая часть творческой интеллигенции. Они-то вместе, вполне единодушно, и стали славословить съезд как феномен. Как уникальное, исключительное явление, якобы уже действительно резко и кардинально изменившее положение в Советском Союзе.

Пожалуй, главным в те февральские дни 1956 г. стало всеобщее упование на быстрое и полное обновление, на неизбежную демократизацию. Прежде всего — самой партии. И методов, форм её деятельности, роли и места в жизни страны. Предвосхищало такую надежду, переходящую в эйфорию, порождало уверенность в осуществлении её очень многое. Все, что предшествовало съезду. В 1953 г. — арест Берии и суд на ним, в 1954-м — процесс над его предшественником по МГБ Абакумовым, в 1955-м — уход Маленкова с поста Председателя Совета министров СССР, оставшегося несмотря на это членом президиума ЦК КПСС.

Правда, начался съезд и шел поначалу обычно, рутинно. Даже отчетный доклад, прочитанный Хрущёвым, не обещал, казалось бы, ничего нового. Единственное, что отличило его от других таких же, замечено было далеко не сразу. В нем отсутствовали традиционные, еще вчера обязательные ссылки на «основополагающие» труды Сталина. Имя же покойного вождя, человека, тридцать лет возглавлявшего Советский Союз, человека, с которым прежде связывали все победы и свершения, упоминалось единожды. Чисто ритуально: за время, прошедшее с XIX съезда, смерть вырвала его из рядов партии. И только.

Сенсация появилась лишь на третий день. Во время выступления Микояна. Именно он — первым — открыто, хотя еще и весьма осторожно, даже довольно мягко подверг критике Сталина. Вернее, дал негативную оценку его «Экономическим проблемам социализма в СССР». Осудил пропагандистов и историков, не желавших выходить за рамки «Краткого курса», а потому так и не создавших работ об Октябрьской революции, Гражданской войне без «лакировки». Да упомянул без обычных бранных эпитетов Антонова-Овсеенко, Косиора.

И только после закрытия съезда «взорвалась бомба». Произошло из ряда вон выходящее событие. Появились, мгновенно разошлись по всему миру слухи о «закрытом» докладе Хрущева. А подтверждала еще неясные, неуверенные, полные недомолвок сообщения о том более чем скромная по содержанию, всего в десять строк, резолюция «О «культе личности» и его последствиях». Опубликованная всеми газетами резолюция, в которой имя Сталина просто не упоминалось.

Тогда-то и стали связывать воедино все то, на что привычно не особенно обращали поначалу внимание. На тезис из доклада Хрущёва, повторенный и тем самым усиленный Микояном, о различных формах перехода от капитализма к социализму. На многократно, очень многими выступавшими подчеркнутое упоминание о мирном сосуществовании. На слова Суслова о необходимости отрешиться, наконец, от догматизма и начетничества. Наконец, на передававшееся из уст в уста и потому быстро терявшее подлинный смысл содержание «закрытого» доклада. Осуждение в нем репрессий 1930 — 1940-х гг., объявление их незаконными. Связь их уже не только и не столько с пресловутой «бандой Берии и Абакумова», но и со Сталиным. Обвинение именно последнего в узурпации власти, преступном истреблении партийных, государственных и военных кадров.

Решение о созыве XX съезда приняли в начале апреля 1955 г. Тогда же утвердили и повестку дня, которая разоблачения «культа личности» не предусматривала.

В феврале — марте, во время подготовки визита делегации КПСС в Белград, члены президиума ЦК дружно соглашались: «Если мы не скажем, что главной причиной разрыва (с Югославией в 1948 г. —

Ю.Ж.

) были интриги Берии и Абакумова, то тогда ответственность за разрыв падет на Сталина, а это допустить нельзя». О том же, но уже публично, в конце мая, при переговорах с Тито, заявил и Хрущев: «Вы на Сталина не нападайте, мы не дадим его в обиду, а будем защищать его».

Не помышляли о даже слабой критике Сталина и в июле. Во время Пленума, на котором обсуждали проект одного из двух основных докладов — о директивах по шестому пятилетнему плану. Прорабатывая его раздел за разделом, пункт за пунктом, привычно продолжали ссылаться на Сталина, цитировать его. А Хрущёв ещё позволил себе вполне традиционное, привычное заключение: «Монолитная сплоченность нашего народа вокруг коммунистической партии такая, что если бы встали Ленин и Сталин, то они похвалили бы нас, сказали: «Неплохо продолжаете наше дело!» (бурные, продолжительные аплодисменты)».

Выступая на том же Пленуме, Хрущев впервые открыто в большой аудитории заговорил о репрессиях. Однако продолжал привычно списывать их на происки и провокации «врага партии и народа» Берии: «Он и его подручные, как теперь выяснилось, ослаблял революционные силы путем уничтожения кадров нашей партии и других коммунистических партий. Достаточно сослаться на так называемое «ленинградское дело», когда были уничтожены товарищи Вознесенский, Кузнецов, Родионов и другие, на «дело» Косарева, на «дело» Постышева…» Но тут же Никита Сергеевич сделал весьма существенную, принципиальную оговорку: «Из этого нельзя делать такого вывода, что у нас не было и нет теперь врагов. Врагов у нас было немало. Меньшевики, эсеры, троцкисты, бухаринцы, правые оппортунисты…»

Тем самым жертвы репрессий — партийные функционеры — были разделены на «чистых» и «нечистых». Но виновным, ответственным все еще оставался только Берия.

«Закрытый» доклад был до предела насыщен разнообразнейшими примерами. Охватывал длительный период. Словом, претендовал на исчерпывающую характеристику становившегося самостоятельным отрезка истории. Однако за таким, внешне беспристрастным, подходом все же проглядывало сокровенное. Вряд ли случайно практически все, о чем сообщал Хрущёв, относилось только к судьбе партфункционеров. Да еще далеко не всех, а лишь тех, кто оставался во властных структурах после 1934 г. Вне этого ряда оказались военачальники, врачи Лечсанупра Кремля, некоторые депортированные народы.

Непонятным выглядело и другое. Если главным обвиняемым стал считаться Сталин, то зачем потребовалось неоднократно упоминать 1938 г. как некий рубеж? Только потому, что в январе 1939 г. арестовали, а потом и расстреляли Ежова, заменили его на Берию? Обычная ли это недоработка, результат поспешности при подготовке доклада, или преднамеренность?

Сегодня, много лет спустя, приходится признать, что, сводя все «лишь» к репрессиям, к личности Сталина, к зловещей роли НКВД — МГБ, партийный аппарат — подлинный автор «закрытого» доклада, шел на сознательный обман. Подтасовку. Пытался таким образом скрыть на самом деле происходившее в высших эшелонах власти. Не допустить возможности догадаться об истинных мотивах тайной, закулисной борьбы. Схватке, выражавшей не одно лишь стремление к личному лидерству, но и альтернативные взгляды на политику. В том числе — попытку провести коренную реформу, призванную значительно ослабить роль партии. Ограничить функции ее, а следовательно, и партаппарата.

Возвестила о том 5 декабря 1936 г. новая Конституция. Та самая «сталинская», статья вторая которой провозглашала: «Политическую основу СССР составляют Советы депутатов трудящихся». Третья же уточняла: «Вся власть в СССР принадлежит трудящимся города и деревни в лице Советов депутатов трудящихся». И только в одной из последних статей, в 126-й (!), о праве на объединения в общественные организации, в конце перечисления их отмечалось: «Наиболее активные и сознательные граждане из рядов рабочего класса и других слоев трудящихся объединяются во Всесоюзную коммунистическую партию (большевиков)… представляющую руководящее ядро всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных».

Два года спустя ещё не устоявшуюся, не утвердившуюся, а потому и неосознанную тенденцию развил «Краткий курс». Фундаментальный труд, далеко не случайно никогда больше не дополнявшийся, не дописывавшийся. Не просто подводивший «основные итоги исторического пути, пройденного большевистской партией». Отнюдь не формально, не только по времени создания заканчивавшийся рассказом о новой конституции. Ставил на том точку.

Что же вынудило часть узкого руководства пойти на столь крайнюю меру, как реформирование партии, поиск для нее нового, менее значимого, менее ответственного места?

Прежде всего осознание вреда, ущерба, который наносило «двоевластие». Бессмысленность, вздорность параллелизма двух властных структур. Но в еще большей степени — нехватка кадров. Тех самых, которые действительно «решают все», для обоих ветвей власти. Нехватка, которая наиболее остро проявила себя в годы войны.

Маленков и как начальник Управления кадров, и как второй секретарь ЦК знал о том намного лучше других, которые узнали обо всем позже. На заседании, проходившем в Управлении пропаганды 18 апреля 1946 г., огласили результаты изучения партии. Данные, свидетельствовавшие об удручающем, если не говорить более прямо, положении.

Из пролетарской партия превратилась в чиновничью. Служащие в ней составляли уже 47,6 процента. Несмотря на это образовательный уровень членов ВКП(б) оказался крайне низким, явно противоречащим успехам культурной революции, которыми так гордились, восхищались. 67,2 процента коммунистов, включая и руководящие кадры — работников райкомов, горкомов, обкомов, крайкомов, ЦК компартий союзных республик, — не имели даже среднего образования. Высшим же обладали только 7,3 процента.

Такими были общие характеристики. Более страшная картина обнаружилась при выборочном обследовании партийной элиты ряда краев и областей европейской части РСФСР. Оказалось, что никто из опрошенных не сумел назвать ни одного произведения Ленина или Сталина. Из 27 работников высшего ранга лишь 16 читали «Краткий курс», но еще до войны. Несмотря на то, что именно в те дни все средства массовой информации излагали, пересказывали, комментировали ответы Сталина на вопросы корреспондента «Правды» по поводу фултонской речи, только немногие сумели ответить на вопрос: кто такой Черчилль? Практически все книг не читали. Не знали элементарного. Например, полагали, что Белинский — русский педагог…