Над ослепительно белыми громадами особняков богатых кварталов Нью-Дели небо уже начало тускнеть, на опустевшем горизонте вставала желтая пыль, курилась клубами, стирая зубчатые линии верхушек деревьев, воздух становился густым, жара не ослабевала, изменилось лишь место, откуда она исходила: теперь зной поднимался от красноватой, спекшейся земли и раскаленных камней. Плоские крыши, на которых в сумерках проводили время целые семьи, еще пустовали, хотя солнце уже глубоко зарылось в пальмовые рощи.

Иштван Тереи неприязненно посматривал в наглухо закрытое окно. За стеклом, через проволочную сетку, на которой поблескивали нити паутины и разноцветная пыль, был виден довольно большой газон, поблекший от продолжительной засухи, вытоптанная трава крошилась под ногами неторопливо идущих прохожих. В мутном от пыли оконном стекле он видел отражение своего собственного лица, продолговатого, потемневшего от тропического солнца, коричневую шею перерезал отчетливо выделяющийся белизной воротничок.

Уже второй год он сидел в Индии, вернее вторую весну, потому что именно весной здесь было тяжелее всего — наступала самая жаркая пора, когда работа становилась мукой. Все венгерское посольство охватывала томительная сонливость, люди дремали над бумагами, вытирая липкие ладони о полотняные брюки и расстегнув рубашку, подставляли поблескивающую от пота грудь под поток прохлады из вентилятора.

Тереи угрюмо смотрел на потрескавшуюся землю, которая начинала светиться пурпурными и фиолетовыми огоньками. Большие мухи, яростно жужжа, беспорядочно бились о натянутые на окна сетки, пытаясь ворваться внутрь дома. Сухой стук, словно кто-то бросал горошины в окно, бешеное жужжание насекомых, ровное гудение кондиционера и большого вентилятора, вращающегося на потолке, создавали музыку индийских сумерек.

Воздух, наполненный мертвенным светом, застывал над садами. Дымовые гривы тянулись в небо квелой зеленью; огромное, пустое пространство неподвижно висело над городом, его оживляли только порывы вечернего ветерка.

Кондиционер, охлаждающий воздух, размеренно шумел. Тереи сидел за письменным столом, заваленным кипами газет и деловых бумаг. Беспорядок напоминал ему редакцию в Будапеште, где на столе с трудом могла поместиться пишущая машинка, на которой ему приходилось печатать множество разного рода дурацких материалов, а снизу доносилось похожее на отзвук града, бьющего по жести подоконника, постукивание линотипов. Прибегали ребята в вытертых до блеска халатах и бросали на стол еще влажные полосы корректур, остро пахнущих типографской краской. Злясь на то, что ему мешали писать, Иштван сбрасывал корректуру на пол. Выбитый из колеи, он вставал, курил сигареты и топтал смятые полотнища бумаги, чтобы через какое-то время поднять их и, расправив, просмотреть внимательным редакторским глазом.

Тереи не любил, когда уборщица наводила у него порядок, он прекрасно ориентировался в том, где лежат статьи, которые надо просмотреть, чья фотография спрятана в толстом словаре. Он и в Дели пытался работать по такому же принципу. Его подход к работе пришелся по вкусу послу, который утверждал, что в посольстве только он может себе позволить иметь пустой стол.

Без стука открылась дверь, и показалось приятное лицо Юдит Кеде.

Тереи притворился, что ее не видит, а внимательно разглядывает лысую голову вождя на портрете, поэтому она постучала карандашом в дверную раму.

— Проснись, Иштван.

— Скажи, Иштван, что с тобой происходит? Раньше ты находил для меня время, — с упреком говорила Юдит. — Вчера ты поступил нехорошо, отказался пойти со мной в кино, сказал, что у тебя срочная работа.

— Но у меня и в самом деле была работа, — он посмотрел на нее смущенно.

— Уж лучше не ври, не умеешь. Я пошла одна.

— На каком ты фильме была? — неожиданно заинтересовался Тереи.

— На том же самом, — добила она его.

«Встреча прошла в сердечной атмосфере, полной взаимопонимания, она стала еще одним свидетельством укрепления отношений в области культуры» — Иштван отложил ручку и глубоко вздохнул, именно таких банальных, ничего не значащих слов и ждали в отчетах всех МИДов.

В щели отогнутой занавески солнце пульсировало белизной, которая била в глаза, заставляя прикрывать веки как от усталости. Кондиционер гудел, но Тереи различал мерное постукивание капли, которая собиралась на конце трубки и разбрызгивалась в жестяной формочке, бесследно высыхая. Неторопливое кап-кап отмеряло время. Иштван раздраженно поднимал глаза, чтобы убедиться, набухла ли снова клейкая капля и готова ли она оторваться от медной трубки, торопил ее взглядом, почти умолял, чтобы она наконец упала.

Зазвонил телефон.

— Будь добр, потрудись прийти в секретариат, товарищ посол тебя вызывает, — услышал он голос Юдит.

— Прямо сейчас идти? А то я тут начал…

В поисках тени Иштван напрасно объехал здание посольства и в конце концов поставил свой «остин», врезавшись капотом в волну вьющихся растений у стены гаража так, что испуганные ящерицы соскочили с поблекших листьев.

Он возвращался из студии индийского радио, где ему удалось вставить в местную программу пятнадцатиминутный концерт венгерской скрипичной музыки и народной песни. Вероятно, свою роль сыграл подарок, ловко оставленный на столе разодетой в шелка редакторши. Хорошо еще, что она при мне не открыла коробки… Шоколадные конфеты наверняка растаяли и склеились, — ехидно улыбнулся Тереи. Венгерскую музыку в передаче назвали близкой по духу индийской, хотя он не считал эти слова комплиментом, поскольку его раздражали болезненные подвывания здешних инструментов, пение, похожее на жалобу, наполненное грустью и болью.

У гаража было слышно размеренное постукивание, укрывшись за пустыми ящиками, сидел на корточках Михай. Принесенным из материнской кухни тесаком он раскалывал дощечки на длинные щепки. Мальчик от старания высунул кончик языка и даже не обратил внимания на подъехавший автомобиль. Только тогда, когда Тереи встал над ним, он поднял разрумянившееся лицо и утер каплю пота с носа.

— Тебе не жарко?

— Нет. Я должен помочь, потому что дрова стоят дорого.

Короткий, сильный дождь, который хлестал ожившую зелень и стучал по широким качающимся листьям банановых деревьев, неожиданно прекратился. Солнце горело в бесчисленных лужах. Скворцы ныряли в прибитые дождем травы, озорно посвистывая, набивали свои клювы промокшими, неспособными убежать насекомыми. От земли исходил запах буйной жизни, рвущейся к солнцу в начинающем ферментировать гниющем слое, разносилось сладковатое зловоние как из вазы, в которой давно не меняли воду.

Иштван вздрогнул, когда его обрызгали тонкие веточки лиан, которые он задел головой. Ему не сиделось дома, волнение и злость заставляли его находиться среди людей. Иштван нуждался в обществе, хотя знал, что не может ни перед кем открыться, не надеялся облегчить душу, освободиться от мучающих его мыслей. Он только что бросил трубку, потому что мягкий голос телефонистки ответил, что мисс Уорд уехала из Агры. Тереи уже три недели не видел Маргит, точнее — двадцать третий день она избегает его, или просто-напросто скрывается.

Иштван бездумно стряхивал рукой большие капли со светлого пиджака, они впитывались темными пятнами. Из садика от одичавшего газона на площади доносился запах мокрых растений, душный и оседающий влажной дымкой.

Когда Тереи выводил автомобиль из гаража, неожиданно появился чокидар и, неловко придерживая длинный нож, который высовывался у него из-за пояса, и клубки пряжи с воткнутыми спицами, начал помогать советнику маневрировать, подавая знаки пальцем.

— Сааб, — сказал он, наклонившись к раскрытому окну и тяжело дыша, — я женюсь… У жены Кришана есть подруга. Не повысит ли мне сааб зарплату на несколько рупий?

Редкие налитые капли, падая с деревьев, прочерчивали радужные царапинки в промытом дождем воздухе, чуть ли не зеленоватом от света, ломящегося сквозь разлапистую листву. Тибетка, пристроившаяся с торговлей на тротуаре, испытующе оглядев небо, откинула желтое пластиковое полотнище, которым были прикрыты миски со старинными, истертыми за века обращения монетами круглыми, восьмиугольными, продырявленными под нанизывание на ремешок, клыкастые маски демонов, зеленые от патины бронзовые фигурки, старинные ножи, коробки, полные дешевых камешков, вразнобой шлифованных под четки, окатыши бирюзы, нефритовые шарики и кипящие золотыми искорками кругляши тигрового глаза. Плоское, без возраста, лицо, множество тугих косичек, серебряные ковчежцы в ожерелье — тибетка выплеснула полную света дождевую воду из глубоких складок пластикового покрова и, присев на корточки, возя по земле пышными голубыми и охровыми юбками, принялась подравнивать ряды фигурок и жертвенных кадильниц.

Выйдя из душного офиса, где потолочный вентилятор взбалтывал табачный дым, Иштван с облегчением дышал запахами мокрой земли и свежих листьев. Цензура, а точнее говоря, Бюро экспертизы кинофильмов, как это здесь тактично именовалось, комиссия из одряхлевших, сонных, потерявших выправку чиновников, выдала ему разрешение на распространение нескольких венгерских краеведческих короткометражек и двух потешных народных сказок, распорядилась вырезать только кадры с девушками в гимнастических костюмах на стадионе, как слишком неприличные. Из фильмов выпотрашивали все до одного нецеремонные порывы обнимающихся пар, а поцелуи вызывали гневное ворчание… «Убрать, изъять! Это непристойно», — дышал чесноком Иштвану в ухо шеф комиссии, пригибаясь в темноте проекционного зала, прорезаемой мутным конусом света. Не помогли никакие объяснения, защелкали ножницы, и, как придавленная сколопендра, с сухим треском свернулись под монтажным столиком выдранные куски киноленты. И все-таки Иштван был доволен тем, что к девяти коробкам ему выдали трехметровые вставки с титрами «Разрешено к показу в Индии и Кашмире. Бюро экспертизы кинофильмов». А в папочку легло особое письменное разрешение, фотокопии которого нужно будет высылать вместе с коробками в отделения Общества индийско-венгерской дружбы. Народ куда охотнее шел на лекции, после которых в афишах был обещан кинофильм и веселая мультяшка. Велеречивые доклады под монотонное жужжанье вентиляторов, буравящих густой и липкий воздух, с первой фразы усыпляли развалившуюся в креслах местную знать. Но начинался фильм, и зал оживал, и никто не жаловался, даже если коробки путали и ленту показывали с середины, нестыковка комментария и действия вызывала громкие споры, каждый понимал происходящее на экране по-своему. Но даже это сближало с его страной, порождало какие-то сопоставления и образы, когда в газетах заходила речь о Венгерской республике.

Он шел по мокрым плитам тротуара, присыпанным цветочным и лиственным сором, который натрусило ливнем. Квадрат, укрытый пластиком, светлел теперь сухой красной глиной, скопище ломаных фигурок привлекало взгляд. Казалось, в этих мисках, коробках и жестянках кроются неведомые сокровища, а тибетка улыбалась щелочками глаз и манила обеими руками так, что туго заплетенные косички прыгали у нее по плечам.

— Дешево, очень дешево, сааб, — взывала она хриплым попугайским голосом. — Самые красивые камни, самые драгоценные, ожерелья, серьги, браслеты, кольца. Боги бронзовые, боги каменные, деревянные, глиняные.

Он нагнулся, поднял танцевально изогнувшуюся богиню Лакшми, пятна патины, присохшие комочки земли свидетельствовали, что статуэтка выкопана из земли.

Высокий, с мраморным полом, коридор министерства полнился звоном браслетов. Мелкими стреноженными шажками сновали затянутые в шелка стройные индийки. Шла подготовка к сессии Всемирного конгресса женщин. По поручению из Будапешта Иштван должен был навести справки о составе будущего президиума и характере выступлений, кому-то привиделась опасность обструкции со стороны крайне правых. Дескать, лучше не посылать делегаток, ограничиться приветственной телеграммой и пожеланиями успешной работы, чем потом оказаться перед необходимостью выступать с протестами и покидать зал заседаний. Однако нескольким дамам во главе с супругой замминистра втемяшилось обозреть Индию, и вот в посольство и обратно полетели телеграммы, срочно потребовались подробные сведения. Сессия намечалась на середину октября, времени оставалось мало, всего шесть недель. Дамы интересовались, а не желательно ли, по крайней мере, в день открытия появиться в венгерских национальных костюмах.

Мисс Шанкар, со спокойной улыбкой прижимая к груди полные браслетов запястья, объяснила, что тревожиться не о чем, она работает в секретариате и не заметила никаких поползновений превратить сессию в место схватки, разве что случится нечто из ряда вон выходящее, и тогда есть вероятность, что какая-нибудь из южноамериканских делегаций может выдвинуть неудобоваримую резолюцию, но и это можно будет замять, утопить в процедурных спорах, утомить зал и дать поручение президиуму выработать окончательную формулировку, на что собравшиеся поспешно согласятся. Темой сессии должно быть равноправие в области заработной платы. При одинаковой квалификации женщины должны получать столько же, сколько и мужчины.

— И не будет никаких сенсаций?

— Будут, — мисс Шанкар подняла миндалевидные веки, длинные ресницы затрепетали. — Мы готовим выступление против торговли женщинами.

— Если они собой торгуют сами, как вы им это запретите? — засмеялся Иштван.

Иштван повторно глянул на часы, показалось, что время застыло на месте, однако секундная стрелка, подергиваясь, бежала по кругу циферблата. Было семь минут четвертого. Официально рабочий день кончался в четыре, но «клиентуру» принимали только до трех, так что, собственно, с делами нынче было покончено. Но без уважительной причины уезжать раньше посла не следовало. Старик терпеть этого не мог. «Пока я на месте, все должны быть под рукой, — говорил он на собраниях, — такова моя воля, а для вас, товарищи, закон».

Придерживанием персонала на посту посол несколько злоупотреблял, предпочитая свой кабинет в посольстве скуке резиденции и не самым изысканным в мире обедам: его супруга порывалась вести венгерскую кухню, которой никак не мог научиться повар. Юдит не раз случалось выслушивать жалобы посла по этому поводу, с тайной радостью она повторяла их Иштвану. Супруга посла, женщина крупного сложения, привыкшая с детства к тяжелой работе в последнее время располнела и, разряженная в слишком тесные панбархатные туалеты, с вечно унылым выражением на заплывшем лице, производила дурное впечатление на приемах, особенно, когда оказывалась рядом со стройными красавицами индийками в их витых сари. А если там присутствовали местные дамы, не уступавшие хозяйке в полноте, то выглядели они величественно, никоим образом не вульгарно. За крикливый голос, постоянно расхваливающий подаваемые яства и таланты мужа, жены дипломатов англосаксонского кружка прозвали ее маклачкой. Иштвану доводилось это слышать, и, к некоторому своему стыду, он при том ни разу словом не обмолвился в ее защиту.

Делая вид, что не понимает ее английского выговора, прислуга чинила ей мелкие пакости. Знала, что мужу не пожалуется, муж и сыновья только посмеются над ней. Отлученная от насущных занятий, от стирки и готовки, которых теперь и пальцем не коснись, неприлично, она, как неприкаянная, плутала по дому с глазами, опухшими от тайных слез, облепив лоб кружочками лимона. У нее постоянно болела голова. «Вид у нее с этим лимоном точь-в-точь как у садху из какой-то особой секты, — язвительно откровенничал Коломан Байчи. — В Индии все ей вредно: и жара, и еда, и даже запах флоксов на клумбе перед домом; она приказала их выкосить; а голова у нее болит с тех пор, как по приезде из Будапешта ей пришлось завести горничную. Она счастлива только в те дни, когда прежнюю уволила, а новую еще не наняла. Без бабской работы она сама не своя. Плачется на Индию и уговаривает меня ехать домой. Приходится объяснять, что за ее мигрени государство щедро платит, так что пусть не жалуется. Врачам не верит, шастает по знахарям. Чем больше глупеет, тем жарче верит в тайную восточную медицину, — басовито похохатывал посол. — Опять пришлось гнать в шею какого-то разъевшегося телка-массажиста, трепача насчет желез, уж этих обирал я насквозь вижу и отлично знаю, кто ей насоветовал».

Резиденцией, куда не спешил посол, именовался особнячок, снятый у раджи, уличенного в злоупотреблениях на казенных поставках и приговоренного к высылке из столицы. Чем там занят был посол до вечера, дознаться было трудно. Ференц поговаривал, что шеф пишет научный труд по проблемам экономики мол, к тому-то все эти подчеркивания в газетах, кипы которых раз в неделю убирает завхоз, и груда английских словарей на столе. Юдит полагала, что не экономикой он занят, а кроссвордами. Перед отбытием на посла находил необычайный стих, он отдавал приказы, вызывал сотрудников, требовал исполнения по делам, которые еще целую неделю дозревали бы себе в картотеках. Можно было поклясться что он стремится навалить сотрудникам работы на всю ночь, до своего возвращения поутру. Он считал (и тут он был недалек от истины), что стоит только ему переступить порог и удалиться домой, как весь аппарат тут же впадает в расслабленность и, по сути дела, перестает существовать. Когда ему случалось выезжать из Дели, он обставлял полномочия оставшихся столькими оговорками, что с любой мелочью приходилось ждать его возвращения. Выслушивая потом отчеты, он торжествовал: «Вот видите, без меня, старика, вся работа застопорилась. Уж знаю, как вы мне заглазно почем зря кости моете, но, надеюсь, теперь убедились, что без меня хуже. Уж возьму на себя тяготу, поруковожу вами по мере сил, так оно лучше будет. Дайте-ка сюда ваши бумаги».

Маргит отправили в очередную деревню, так что Иштван не виделся с ней целую неделю. В последнее время они встречались часто, хотя и не подолгу. Он уже свыкся с тем, что она прилетает двухчасовым рейсом, чтобы улететь обратно в семь вечера. Неожиданный перерыв и неделя молчания пробудили в нем прежние тревожные мысли. И поэтому его как-то особенно взбудоражил ее голос по телефону, а главным образом, оговорка, что, если она и прилетит, — а ей предстоит сопровождать профессора, — то освободится только около половины четвертого. Он хотел встретить ее в аэропорту, однако Маргит предпочла, чтобы он там не показывался, и они выбрали местом встречи кафе «Волга». Условились, что он будет ждать пятнадцать минут. Если Маргит будет в Нью-Дели, но не сможет поспеть к назначенному сроку, она даст знать, куда за ней заехать.

«Если бы Маргит не захотелось пойти на прием, ее и ломовыми лошадьми туда не затащили бы, она вопреки всем уговорам осталась бы со мной. Однако раз она приехала в Дели надолго и декан приглашает, следует покрутиться среди преподавателей, — сам себе объяснял Иштван, выходя из дому. — Настанет вечер, и она уже будет только для меня… Долго ли тянутся такие приемы? Первой она удрать не может, сразу пойдут разговоры, мол, держится особняком. Ну, полтора, ну, два часа самое большее.

Может, заглянуть к Нагару? Наверняка он у русских, получил приглашение. Не имеет значения, подожду, мне нравится, как стучат телетайпы. Посмотрю последние сводки. Вдруг как раз что-нибудь и узнаю? Нагар расскажет, как было в посольстве, ведь корреспонденты русских тоже прижмут: что с Венгрией?»

Шестое ноября. Тридцать девятая годовщина. Вечер холодноватый, воздух с привкусом сухого вина оставляет на языке терпкий привкус брожения. Просторные газоны, засыпанные листьями бассейны со спящими фонтанами, наполняют взор осенней грустью. Небо желтовато-зеленое, с нездоровыми красными прожилками. Слышно редкое шлепанье тяжелых капель росы. Музыка насекомых притихла. Иногда издали доносятся, как тщетное подражание ей, короткие настойчивые сигналы велосипедных звонков и блеющие клаксоны моторикш.

Иштван идет по обочине шоссе. Машину он оставил дома, спешить ему некуда.

Позавчерашний дохленький прием… Байчи неожиданно устроил у себя в резиденции просмотр фильма для общественности. Об экспериментальном рисосеянии на дунайских разливах. Эрзац крупной игры. Сообщения из страны звучали успокоительно, и он решил собрать дипкорпус, еще кое-кого пригласить, сделать вид, что все в порядке, раз мы занимаемся проблемами сельского хозяйства. А под это послушать, что говорят, разнюхать, чего ждут от нового правительства Надя в западных посольствах. «Просмотр прошел в дружественной обстановке», — так должен был выглядеть этот отчет для МИДа. Дернула его нелегкая с этим просмотром. Иштван пожимает плечами, две складочки усмешки прорезаются в уголках губ. Посол, ссорясь с женой, топчется, ждет на лестнице, а гостей нет. На столах бутылки с кока-колой и минеральной водой, полные рюмки со сливовицей и вином, подносы с закусками, парк иллюминирован гирляндами цветных лампочек. Длинные ряды пустых садовых креслиц, и белая полоса света, бьющая в распростертый саван экрана. Шестеро соизволивших прийти беседуют шепотком, словно в траурном зале. Полный провал! Просмотр смахивает  на издевательство, гости бродят, как привидения. С шести утра пушки снова гремят вокруг Будапешта. Иштван видит красные брызги далеких выстрелов, от которых полощется ноябрьский туман, раскат за раскатом доносится гром, со звенящим всхлипом разлетаются на плитах тротуаров выбитые стекла, в парках осыпается порыжевшая мокрая листва. Обращение писателей, призыв Венгерского Красного Креста не подвергать столицу разрушениям… «Не изволите ли рюмочку палинки, — поощряет Ференц, клоня голову набок. — Холодный вечер нынче…» И немногочисленные робеющие гости принимают все, что им так предупредительно предложено. Здесь Двояновский и польский советник по делам культуры. Поляки не подвели, пришли югославы. Здесь президент Общества индийско-венгерской дружбы, высокий, с морщинистым лицом, в буром кашмирском платке, накинутом на голову и плечи, как это обычно делают сельские бабехи, здесь и представитель из министерства, но чиновничек низкого ранга, последняя спица в колеснице. Французы и англичане не пришли, им не до приемов, у них все вверх дном по случаю Суэца. Бои на канале продолжаются. Американцы бойкотируют коммунистическое посольство, поскольку Кадар призвал русских. С нынешнего утра в сообщениях ТАСС события в Будапеште именуются контрреволюционными. И если посольство устраивает никчёмный кинопросмотр, значит, оно одобряет вмешательство. Русские и китайцы не пришли, потому что не поняли, что кроется за просмотром: а вдруг какая-нибудь провокация? Через несколько дней выяснится, что за люди сидят в венгерском посольстве в Дели, за кого они выскажутся… «Лучше выждать», — горько усмехается Иштван. Сколько раз за последнюю неделю посол вызывал завхоза и спрашивал об одном и том же; пришли или нет приглашения на прием к русским? Однако больших конвертов с золотым тиснением не было. «Вдруг случайно упустили из виду», — пытался утешать Ференц, но оба понимали, что такое упущение по-своему красноречиво. Контрреволюция. Грохочущие, неповоротливые танки идут на штурм крутых и узких улочек Буды. «Не хотели нас видеть, — сам себе кивает Иштван. — Предпочли, чтобы наши постные лица не портили праздника. И еще не пришли инструкции, как теперь должно к нам относиться… Без указаний из министерства даже дружба подлежит мораторию. Надь обезумел, денонсировал Варшавский договор и объявил Венгрию нейтральным государством. Русские отлично понимают, что это за нейтралитет. Все западные издания в восторге печатают снимки зверски убитых коммунистов. Миндсенти открыто призвал нацию к оружию. Нейтралитет. По отношению к чему нейтралитет? К социализму? К капитализму? Восстанием завоевать нейтралитет? Меч в руках безумцев. Нарушение „военного равновесия сейчас невыгодно ни одной из сторон. Русские говорят ясно: „Кто не с нами, тот против нас“. Власть выскользнула из рук Надя, его подхватила стихия, решала улица. А заполнившая улицу слепая сила вооруженной толпы полыхнула жгучей ненавистью и давними обидами. Этот проклятый майор Стоун при встрече сунул хлыст под мышку и пожал мне руку: „Поздравляю. Наконец-то вы решились порвать красный мешок, который вам напялили на голову…“ Если так мыслит он, не разбирающийся в политике, то, что остается русским?.. С чего нам доверять? Почему накануне вторжения Кадар с четырьмя министрами исчез неведомо куда? Запад твердил: сломленный в тюрьме человек струсил, вышел из игры“. Бежал из Будапешта за оцепление советских войск, находится в Сольноке. Обвиняет Надя, создает новое правительство. Видимо, он только сейчас вступает в сражение за высшую ставку, за Венгрию? Или за себя? На чьей стороне правота? Время, покажет… Время».