Было от чего ликовать Лизе. С нею случилось то, что редко выпадает на долю простого смертного. Она поймала за хвост удачу: выиграла в лотерею жилье. В кармане у нее лежал именной выигрышный сертификат на двухкомнатную квартиру в ближнем Подмосковье. Вселиться Лиза готова была хоть сейчас. Хоть сейчас — легко сказано. Ей, приехавшей из далекой глубинки, собственная квартира представлялась верхом затаенной, несбыточной мечты. Жизнь у родни по материнской линии, в семье Шпаков, не мед и даже не сахар. Никто из Шпаков ей в глаза плохого слова не сказал, ни разу не упрекнул, но Лиза сама чувствовала, что кривая гостеприимства упрется скоро в нулевую ось.

Когда однажды вечером, сияющая, она объявила, что выиграла крышу над головой, в доме Шпаков кроме поздравлений раздался облегченный вздох. Серафима Карловна, родня по матери, непроизвольно обронила:

— Слава богу!

И хотя больше ничего не было сказано, Лиза поняла, что не только она испытывает радость. Наташка, дочь Серафимы Карловны, бросилась ее обнимать и целовать.

— Лизка, я к тебе перееду жить!

Повесив на ворота замок, Николай Иванович вернулся обратно к себе. А главный бухгалтер Гурьевна, старушка Гапа и Лиза собрались в бухгалтерии. Стресс, полученный от общения с пайщиками, можно было снять только в личном общении. Главбух перекладывала бумаги из одной стопки в другую, Лиза тихо села у окна, и только одна Гапа нервно потирала руки и ходила из угла в угол.

— Слава богу, сегодня в первый раз спокойно обошлось! — сказала она, остановившись напротив Лизы. — Счастливая у вас, Елисавета, рука!

Старушка предпочитала произносить имя Елизавета, на старинный лад, через букву «с».

— А как обычно бывает? — спросила Лиза.

Гурьевна усмехнулась, а словоохотливая Гапа, довольная тем, что нашла внимательную слушательницу, стала доставать из сундука памяти и перетряхивать старые воспоминания:

Минут через десять послышался звук милицейской сирены, и за воротами строительной площадки остановился милицейский «уазик». Из него вышли два милиционера, третий остался за рулем автомобиля. Они загромыхали цепью на воротах. Гапа кинулась их встречать. Лиза и Любовь Гурьевна остались на крыльце.

— Надеюсь, ты понимаешь, — негромко сказала главбух Лизе, — рассказывать милиции о том, что я проверила его карманы, не стоит.

— Понимаю! — сказала Лиза, однако спросила: — А зачем вы это сделали?

— Ключи наши забрала от машины. Прошлый раз такую же «Тойоту» на штрафную стоянку отогнали, так от нее только остов остался, сняли с нее все подчистую.

— Кто?

Во время второго телефонного разговора с фирмой «Парадиз-сити» в кабинете председателя правления банка «Бакланстрой» Помпея Николая Васильевича уже сидели еще двое мужчин. Сам хозяин кабинета, страдавший излишней полнотой и одышкой, довлел своей массой и мазутным голосом над Семеном Фасоновым и Нестором Сахно.

Нестор по всем метрическим данным и по паспорту был Сахно, но еще с самого детства за ним тянулось это легендарное имя — Нестор Махно. Повзрослев, Нестор Сахно любил щеголять в нагольном, коротком полушубке, в бекеше и в хромовых, со скрипом сапогах. Внешнее сходство с отчаянно храбрым батькой всю жизнь тешило его самолюбие, а иногда и помогало в жизни. Многочасовым стоянием перед зеркалом он выработал в себе гипнотически цепкий, колючий взгляд. А еще не менее упорными тренировками он до такой степени набил себе костяшки на пальцах, что мог спокойно пробить правой рукой хлипкую дверцу гардероба или вмять крыло автомобиля. Фирма, которой он владел, занималась рознично-оптовой торговлей верхней одеждой и стройматериалами и имела в Москве обширную сеть магазинов, палаток и контейнеров. Нестор Сахно сам крышевал свою фирму «Глобал-шоп».

Как только на заре перестройки он открыл свою первую палатку, сразу вступил в конфликт с неписаными законами рыночных времен, которые в отличие от писаных, где арбитром выступал суд, не признавали никакого законодательства — ни гражданского, ни уголовного, а тяготели к праву первобытнообщинного строя, к праву сильного, к праву кулака. На Нестора наехал рэкет. Огнестрельного оружия в те благословенные времена на руках было мало, разбирались в основном цепями и металлическими прутьями. И вот тут Нестор Сахно показал, что значит тренированный, железный кулак. Две поочередно сломанные челюсти у амбалов на голову выше него и последующая звериная ярость и неистовость отвадили на первое время желающих прикрыть его ниву доходов от конкурирующих наездов таких же членов организованной преступности.

Зверь!.. Псих!.. Одним словом, Махно!.. Не признает никаких законов!.. Да ладно, места всем хватит!.. Пусть живет пока!

Пока ниша была, пока места всем хватало, примитивный институт прикрытия, именуемый в народе рэкетом, Нестора особенно не трогал. Нестор стал обрастать точками, мелкими магазинами в разных концах Москвы и в один день почувствовал, что он остановился в своем развитии. Огромные супермаркеты, рынки у метро, мегамагазины вдоль кольцевой дороги давили на корню его мелкий бизнес. Прибыль сначала стабилизировалась, а потом медленно-медленно поползла вниз. Нужно было что-то делать. А тут еще мелкая бандитская поросль подросла, зубки у нее прорезались, новые братки есть хотели каждый день, а поляна была занята. Значит, кого-то надо было потеснить, а набивать руку лучше на чем-нибудь малом. Молодые, да борзые, с малого и начинали, с маленьких магазинчиков. Нестор, имея массу точек, замучивался от них отбиваться.

Быть деревом не лучше и не хуже, чем человеком, но человеком быть безопасней, чем деревом, потому что он может его срубить, а оно его — нет.

Обо всем этом я, конечно, даже не задумывался до того дня, как мне посчастливилось ненадолго стать деревом. День был по-настоящему «тот», потому что до этого дни были совершенно не «те», скучные и однообразные, задыхающиеся в пыльном одиночестве, среди книг и мыслей, парализованных чувств и выдуманных ощущений.

Каждое утро я выглядывал в окно и понимал, что снова будет не «тот» день, и в таком настроении завтракал, после чего садился в кресло с тысяча какой-то книгой в руках. Но с утра я так же определил не «тем» и «тот» день, потому что, когда я выглянул в окно, мне так показалось.

Это был следующий день после дождя, и я подумал о том, что совсем не глупо закинуть очередную книгу обратно на полку и прогуляться в лес. От недостатка свежего воздуха мне все чаще становилось плохо, плюс мои с самого детства «неуверенные в себе» легкие, все это явно намекало на необходимость лесной прогулки. И я, одевшись, вышел из дома.

После дождя в воздухе всегда стоит едва уловимый, сырой запах жизни, слегка похожий на запах гниения, но жизнь, она ведь и есть гниение, как бы нам ни хотелось в это не верить и даже не знать об этом.

И как мне было забыть обо всем этом? Как оттолкнуть от себя?

Ворочаясь в душной постели, вопреки утомительной и в то же время освежающей прогулке, я все никакие мог уснуть, размышляя: что за новый опыт приобрел? Что за океан увидел я, в котором сходятся все лучи жизни и из него же исходят обратно во тьму, побеждая страх смерти?

И в таком разгоряченном виде я дождался рассвета, так и не сомкнув глаз, бредя под утро единственной мыслью — вернуться к гибнущему дереву и еще раз побыть им.

Я поднялся и в утреннем полумраке взглянул на полку с книгами, бывшими еще вчера моим единственным выходом отсюда, из этого замкнутого пространства никчемного существования. Улыбка превосходства бесцеремонно коснулась моих губ, словно садящаяся на некрасивый цветок изумительная бабочка. Что вы мне теперь? — спросил я молча. Разве только память — тут же отыскался ответ.

И я заспешил к лесу, как другие спешат на свидание, или в кассу на работе, или, может, к врачу, когда им совсем плохо. Возможно, врач — это самое правильное, что может приходить в мозг при мысли о деревьях, но и свидание не лишено своего места в этих размышлениях. Я спешил на свидание со своим врачевателем, умирающим, но относящимся к смерти так, как умеют лишь единицы среди нас, людей, да и то лишь укутывая разум в защитный туман иллюзии. Но умирающий дуб отвергал любую иллюзию, смотря на смерть открыто и спокойно, как солнце смотрит каждый день на землю, чуть свысока, но не заносчиво. И ведь я знал это, знал, как знает сам дуб, не с чужих слов, а из прожитого кусочка бытия.

Так шли дни, но я уже не считал их, я лишь видел слагающуюся из них вечность, из которой можно было вбирать по одному вдоху за раз и, лишь отдав выдохом, вдыхать следующую частицу ее. И тогда ошеломила меня способность людей накапливать эти вдохи и выдохи вечности и складывать из них нечто огромное, то, что не способна сложить больше ни одна вселенская сущность…

И вместе с ошеломлением осознал я причастность нас, деревьев, и всей Вселенной к этому процессу, осознал жажду огромного океана, где каждая капля есть звено сцепленной в круг цепочки. Цепочки, благодаря которой рождающий становится рожденным, чтобы вновь родить себя и, пройдя еще раз круг, вдохнуть жизнь немного глубже, чем в предыдущий раз.

И мы, деревья, были причастны к этому процессу, становясь его легкими, которые человечество наполняло знаниями. Все знания эти были доступны нам, записанные на материале, сделанном из нас, они возвращались к нам благодаря единому полю, в котором мы всегда жили. Каждый из нас знал все от первого значка, начертанного на древнем папирусе, и благодарно принимал новое, каждый вдох непрекращаемого дыхания.

Но, Боже, каким же мучительным было это дыхание. С каким трудом давалось оно, сколько сил забирал всего один вздох, но нет других путей, слишком велика цель, и я вдруг увидел людей как листья, миллиарды листьев на кроне Вселенной, и тогда вся картина стала настолько четкой, что сразу же исчезла, не нуждаясь в дополнениях.

И я увидел читающего эти слова, узнал в нем себя, задыхающегося в пыльном одиночестве, среди книг и мыслей, парализованных чувств и выдуманных ощущений, несущего на себе тяжелую цель: упасть листком в океан, чтобы замкнуть круг. А он смотрел на меня, и его глаза уже были двумя каплями Вселенского океана.