Грачи в этом году прибыли по расписанию и, как обычно, сразу же по прилете взялись за дело. Бодро перекаркиваясь, они принялись похаживать да попрыгивать меж нечистыми застарелыми сугробами и совать свои носы повсюду, куда только могли. Грачи принесли с собой дух деловитого оптимизма: глядя на них, можно было подумать, что вот с их появлением дела в природе пойдут, наконец, на лад. Но получилось иначе. Наплевавши на грачей и на прочие разные приметы, зима взяла и опять воротилась. Словно опостылевшая гостья, с которой успели уже попрощаться, она, будто что-то забыла, снова постучала в наши окна и села тяжким задом на городские крыши, и завьюжила, и понесла пургу.

Не было слов, какими бы мы ее не крыли, да разве зиму заговоришь. И вышло так, что с прилетом грачей ничто не переменилось, только уплотнилось наше пернатое население. А население это, основная его часть, состоит из ворон и галок – птиц, родственных грачам, но оседлых, из тех, которые не ищут счастья в чужих краях, но и от родной природы милостей не ждут. Коротая зиму в городе, они сидят, как правило, терпеливо на голых деревьях и лишь по временам слетаются на помойках, чтобы чего-нибудь поесть и согреться скандалом. Теперь же, когда после оттепели холода завернули снова, вороны с галками злорадно поглядывали на обескураженных грачей. «Так вам и надо! – каркали они. – Ишь туристы!»

А грачи, поохав, тоже в конце концов расселись по деревьям и впали в оцепенение. И просидели так еще неделю с лишком, пока одной прекрасной ночью не ударил вдруг южный ветер. Он был такой силы, что отряс все деревья от спавших на них птиц. Воронье посыпалось грушами, заголосило истошно; во дворах испуганно засвистали машины. С хлопками, с треском и брызгами, словно старое мокрое тряпье, рвались над крышами тучи. Этот ветер, телесно-упругий, веющий теплом и земным по́том, прошел грохочущей лавой по ночным улицам, и утро мы встретили уже при новой власти. Весне надоело ждать, покуда белая армия уйдет добровольно, и она взяла город меньше чем за сутки.

Грянуло солнце; в его лучах вспыхнули миллионы сосулек и заплакали счастливыми слезами. Свершилось чудо ежегодного вселенского мироточия, и наши врановые воспели его, пусть нехудожественно, но от всей души.

А весна своим первым декретом объявила амнистию. Свободу выжившим, – свободу живым всех сословий, большим и малым, певчим и всем прочим. И все живое зашевелилось. Прямо из-под снега повылезали прошлогодние мухи, чтобы, совокупившись в первый и последний раз, блаженно издохнуть на пороге новой жизни. На выгонах подгородних ферм, как безумные, скакали телки-буренки, выпущенные после зимнего заточения, и взрывали грязь, и лягали воздух. В частном секторе псы, прикованные к надворным будкам, выли и грызли свои цепи шатающимися от цинги зубами. Если такому псу удавалось отвязаться – поминай как звали: он бежал со двора прочь, бежал, ведомый не разумом, а одним только воспаленным носом. Гремя обрывками цепей, закидывая на сторону плешивыми после зимы задами, псы бежали и бежали, пока не валились от усталости или не попадали под колеса машин.

У Хохлов на краю участка под большой плакучей березой стоит строительный вагончик. Какими судьбами заехал он на личное подворье, неизвестно. Аккуратно выкрашенный голубой краской, вагончик кажется таким добротным, что просто не верится, будто он списанный. Впрочем, друзей Толи Хохла неясное происхождение вагончика никогда не интересовало – главное, что он был и что Хохол-старший не совал в него носа. Раньше вагончик сотрясался от воплей и магнитофонной музыки, его пучило от табачных извержений, но Толин родитель терпел все это и лишь поглядывал, чтобы молодежь не топтала грядки. Он думал, что таким образом решает проблему поколений.

Но со времен тех шумных юношеских посиделок минуло уже три года. Толя Хохол и его товарищи стали взрослыми – они отдали Родине воинский долг и могут теперь выпивать, где им вздумается. Почему же тогда свою встречу они празднуют не где-нибудь в ресторане, а снова здесь, в старом хохляцком голубом вагончике? Ответ прост: потому что отсюда сегодня им приятней всего бросить взгляд на прожитое.

Толя Хохол, Гарик Нефедов, Ксюха и Шерстяной – все они в сборе, кроме большого Гали. Три года – не кот начихал; все четверо за это время успели чрезвычайно возмужать. Набившись в тесноватое помещеньице, они наполнили его уже не подросточьими тирольскими кликами, а сдержанным низким гудом, словно в вагончик влетел рой шмелей. В несуетливой рассадке и в их умелом обращении с бутылочными пробками сказывается немалый опыт. Товарищи успели уже пройти известные стадии мужского превращения. Армейскую службу они испытали, как окукливание, которое само есть жизнь внутри жизни. Каждый теперь цветет ставшей на крыло зрелой особью, и, без сомнения, каждый познал в себе силу пола. Только нечаянный хохоток да порой излишнее бахвальство в речах обнаруживают, что собравшиеся мужи кое-что удержали из детства.

Впрочем, надо отдать им должное, основания для бахвальства у друзей имеются. Жизнь складывается для всех удачно, кроме, правда, большого Гали, которого с ними нет. Толю Хохла, получившего в армии шоферские права, батя пристроил на хорошее место – возить какое-то начальство. Шерстяной фарцует; недавно он удачно провернулся со шмотками, а теперь собирается в Прибалтику мыть янтарь. Ксюха с Гариком Нефедовым в своем «хим-дыме» без хвостов отучились курс, и это несмотря на то что Гарик весной женился. Таким образом, хоть никто специально и не подгадывал, но встретились они очень вовремя. В самый такой момент, когда мечты их, распустившись въяве, еще не успели облететь и обратиться в быль. Каждый из четверых полагает, что обрел уже свое поприще, и каждому думается, что он стал самостоятельной личностью. Прошлое их мальчишеское соперничество уступило место взаимному снисходительному великодушию, которое обычно предшествует распаду команды.

Но этот распад – он должен случиться потом, а сейчас очередная выпитая бутылка только усиливает их чувство товарищества. Пока что они – коллектив, и настолько дружный, что когда их четверка, выстроившись позади вагончика, одновременно отливает, то плакучая береза становится пятой в их шеренгу и солидарно струит лиственные золотые потоки. Хотя, конечно, пятым должен бы стоять Галя.

– Время, однако… – пробормотал Нефедов.

Что означали его слова, к какому времени относились? Если к астрономическому, то оно шло исправно, как всегда, – небо и всю ближнюю с дальней округу уже основательно прибирал вечер. Если ко времени личному, то ему никогда не угнаться за астрономическим, как не угнаться простому человеку за тренированным бегуном. Человек в трусах давно уже финишировал; отсчитавши положенное число кругов, он измерил свой пульс, надел штаны и ушел домой восстанавливать силы. Тень натягивалась на футбольное поле; позади трибуны, на западе, всплывали, густея, агдамовые, темно-золотистые на просвет тучки. Повинуясь велению времени, стадион покидали последние неханыги – в бурьяне и под трибунными лавками оставались лежать лишь те из них, для кого время вовсе остановилось. На пустыре показались новые лица и зазвучали новые, звонкие голоса. Это значило, что наступил час большой вечерней собачьей прогулки. Четвероногий бомонд прибывал на пустырь в сопровождении своих людей. С чопорным видом кобели и суки исполняли обязательные ритуалы приветствия, но затем, отбросив условности, свивались в живые текучие косяки. Они грациозно резвились, ныряя в росистом бурьяне, а наскочив случайно на спящего человека, взбрехивали и неодобрительно нюхали воздух.

– Давай, просыпайся! – Нефедов легонько пихнул товарища.

– А?.. Я не сплю… – пробормотал Ксенофонтов.

Он пошарил в своем портфеле, но там уже было пусто.

Чем берет молодость, так это крепостью организма. Живителен молодой сон. Еще и ночь не вполне смерклась, а Игорь уже очнулся и даже почувствовал, что способен встать на ноги. Спотыкаясь в темноте о лежащих товарищей, он выбирается из вагончика и пытается сориентироваться на местности. Это не так-то просто – знакомый хохловский участок в сумерках словно изменил свою географию. Дорожки лукаво завиваются и вместо калитки выводят то к дощатому летнему сортиру, то к каким-то сараям. Один из этих сараев неожиданно оказывается обитаемым – в нем живет свинья, которая пугает Игоря до сердцебиения, приветствуя его из-за стенки радостным ревом. Наконец ему надоедают эти игры, и он движется к выходу прямо через грядки. Топча хохловские огурцы и ругаясь, Игорь выбирается наконец с заколдованного участка.

Метров сто он шагает на автопилоте в сторону отчих Жилдомов, но потом вдруг останавливается, чешет голову и круто меняет направление. Игорь вспомнил, что он теперь женат и квартирует на улице Островского. Там, в угловом доме номер семнадцать дробь три, его ждет Надя, горячо любимая молодая супруга. Собираясь сегодня на свой мальчишник, Игорь учел, что она не одобряет подобные ассамблеи, и потому соврал Наде, что идет навестить родителей. Он, конечно, знал, что поступает плохо, но все же не до такой степени, потому что не предполагал, что приятельская попойка обернется спаньем впокат. По немощеным улицам частного сектора Игорь идет нетвердой кукольной походкой, и стук каблуков о землю отдается в его голове. А сзади за ним крадется нечистая его совесть, примериваясь напасть, когда он немного протрезвеет.

У Игоря недостает еще опыта супружеской жизни, поэтому он даже не составил никакого связного текста в свою защиту. Хуже того – он все портит своим нелепым поведением. Нельзя идиотски ухмыляться, когда на тебя смотрят глаза, полные слез. Нельзя как попало швырять ботинки и сразу у входа зачем-то начинать снимать брюки. И не стоит без конца спрашивать: «Что случилось?», когда случившееся очевидно. Игорь понимает, что ведет себя глупо и безусловно достоин осуждения, но все-таки Надина реакция его изумляет. Впервые за их недолгую совместную жизнь он видит на лице жены выражение ненависти – такой горячей, что из глаз ее даже испарились слезы.

И еще раз это лицо является Игорю под утро. Сухой ненавидящий Надин взгляд прожигает его вдруг сквозь толщу какого-то мирного, совсем не хмельного сновиденья. Сон прерывается так внезапно, словно Игоря сбросили с кровати. Еще не успев ничего припомнить, он чувствует, что случилось нечто ужасное. Игорь с трудом разлепляет глаза и видит невыключенную, догорающую под потолком люстру. Ее электрический пожухлый свет не сошел еще со стенных обоев, но уже заря, занимающаяся за окном, кладет поверх него свои холодные румяна. Вечер и утро, смешиваясь, наползают друг на друга – это выглядит неестественно и нехорошо. Словно вчерашний злополучный день, будучи уже оплакан, остался непогребенным из-за того, что ночь-могильщица прогуляла свою смену. Закрыв глаза, Игорь пробует опять спрятаться в сон, но у него не выходит. Из мглы безмыслия снова проступает гневное лицо жены, и он вздрагивает. Только теперь Игорь осознает, что Надино лицо – это фантом, а сама она на их супружеском арендованном ложе отсутствует.

Целых три месяца, до этой самой минуты, их с Надей союз представлялся Игорю незыблемым, как утес. Эта скала с двуспальным диваном-кроватью на вершине надежно держала удары житейских волн, как вдруг в одну ночь от нее откололась половина, и Игорь с ужасом обнаружил себя на краю обрыва. Диван качается под ним; Игорь чувствует приступ тошноты, голова его кружится, сердце сжалось, словно пойманная птичка… и вот уже он летит вместе с диваном, летит куда-то вниз… Падает Игорь небольно – в какую-то мягкую зыбкую субстанцию. Наверное, это море; кружа и противно покачивая его, море уносит Игоря в неизвестном направлении.

Поставленные набок и на попа, жилые дома напоминали костяшки домино, только счет очков в них шел на тысячи. И в каждом пятнышке-окне просвечивала сквозь занавески чья-то личная жизнь. В окнах играли всполохи телевизионных зарниц; из форточек слышался гром вымываемой посуды, детский плач, перебранки и смех. Среди множества этих неспящих окон три соответствовали квартире Нефедовых. Два маленьких и одно большое – все они ярко светились, но это, увы, не значило, что население квартиры было в сборе. Несмотря на довольно уже поздний час, дома была одна только Надя, мать и супруга двух других, отсутствовавших членов семьи.

Между тем поначалу день складывался удачно. В музее, где Надежда Николаевна работала главным хранителем, после обеда состоялся реставрационный совет с участием директора. Нефедовой наконец-то удалось публично высказаться по поводу рукописного фонда и добиться, чтобы ее слова занесены были в протокол. После совета многие сотрудники пожимали ей руку, а потом с чувством победителя она пила чай в кругу единомышленниц. В четыре тридцать Надежда Николаевна отпустила себя домой. Она ушла с работы раньше обычного, но не по случаю удачного совета, а по личной причине. Дело в том, что сегодня у них с Игорем была годовщина свадьбы, и ей было нужно купить кое-что на праздничный стол.

В «Московском» гастрономе Наде достался непостный, нежирный, очень недурной кусок отечественной свинины. Там же она купила аргентинское вино, фрукты и дорогие шоколадные конфеты. Правда, Игорь не ел ничего сладкого, да и Наде конфеты неполезны были в рассуждении фигуры, но праздник есть праздник. Остаток пути она проделала груженная на обе руки, но в хорошем настроении. К сожалению, больше сегодня Наде судьба не улыбнулась.

Катя встретила ее с одним накрашенным глазом и в выходной нарядной блузке. Ниже блузки на ней были одни колготки.

– Ждете гостей? – Катя заглянула в сумки. – По какому случаю?

Небо над городом было усеяно звездами – так, будто кто-то салютовал в него манной крупой. С виду могло показаться, что им там даже тесно – множеству светящихся крупинок-объектов в обозримом пространстве космоса. Однако Нефедов знал, что на самом деле объект от объекта, звезда от звезды, отстоят во Вселенной на немыслимые расстояния.

Впечатление зависело от местонахождения наблюдателя. С околоземной орбиты город наш выглядел небольшим скоплением приятно мерцающих огоньков где-то к северу от галактики Москва. Но если бы наблюдатель переместился вниз, в самые эти ночные улицы, он бы подумал, что снова попал в космос. Здесь от окна к окну не передавалось ничего, кроме света, ослабленного задернутыми шторами. Случайный контакт между объектами, блуждавшими в ночи, был тут возможен лишь в форме столкновения с непредсказуемыми последствиями.

Пуст и безлюден был город. Одни только кошки, хвостатые и загадочные, как кометы, двигались по своим сложным орбитам. Откуда-то издали доносилось безумное скандирование футбольных фанатов, вернувшихся московской электричкой. На душе у Нефедова было неспокойно, но не кошки и не фанаты были тому виной. Он шагал из улицы в улицу, каждой присваивая название. Улица Раздражения сменялась улицей Тоски, а оттуда уже оставалось рукой подать до улицы Сожжения мостов. Игорь шел твердой поступью человека, не желавшего походить на странствующего пьянчугу, но, объективно говоря, на данный момент он таковым и являлся. «Развеяться надо! – повторял он как заклинание. – Мне надо развеяться…» Однако улица Развеяния никак не попадалась.

Позади остались Жилдома, заводской многоэтажный «спальник», где Нефедов прожил-проспал большую часть своих лет. Кончились фонари, худо-бедно освещавшие дорогу; а сама дорога стала разнообразнее. Под каблуками то глухо тупала плотно убитая почва, то хрустел крупномолотый гравий. Этот гравий от века сыплют в дорожные ямы жители нашего частного сектора. Путь слабовато подсвечивали только нечастые окна маленьких бесформенных, безликих домиков. Номера этих домиков вряд ли помнили сами хозяева, да и названия улиц – настоящие – были стерты на их фронтонах. Однако Нефедову казалось, что, несмотря на потемки, он достаточно хорошо тут ориентируется. Ему верилось, что уже скоро должна была показаться улица Островского, на углу которой в доме семнадцать дробь три они с Надей квартировали в первый год после женитьбы. Для него эта улица навсегда оставалась улицей Счастья, потому что тот год был лучшим в его жизни, а возможно, и в Надиной жизни тоже.

Там, на Островского, Игорь, наверное, покурил бы у знакомого заборчика, постоял бы, подумал да и двинулся бы обратно в свои Жилдома. Вернувшись домой, он в носках прокрался бы в спальню, тихо разделся бы и скользнул в постель, постаравшись не спровоцировать Надю касанием. Назавтра, много через неделю, их семейное бытие вошло бы в привычную колею, и случай с неотпразднованной годовщиной изгладился бы постепенно в памяти.

– Три восемьсот пятьдесят! Дочь! Роддом имени Клары Цеткин. Переулок Шелапутинский… Запомнил?

Далекий голос тети Тани еле слышен. Расстояние съедает индукцию; слабеньких междугородных токов не достаточно, чтобы как следует разговорить большой металлический телефон. Он висит на стене в заводской проходной рядом с бюро пропусков, под плакатиком «Не болтай».

– Шелапутинский… – повторяет Нефедов, выцарапывая слово ключом на стене.

– Эй! А ну! – кричит ему вооруженная бабка-вахтерша. – Всю стену уже искорябали!

Нефедов оборачивается, смотрит на бабку невидяще.

Покупая билет, Нефедов старался не дышать в окошечко кассы. Похоже, на сегодня он был последним, кому понадобилось ехать в столицу. Кроме него в станционном зальчике находились только два дежурных мента, чьи внимательные взгляды Игорь чувствовал спиной. Выходя на улицу, он, не удержавшись, покосился в их сторону, и один из ментов показал ему, впрочем беззлобно, дубинку.

Платформа тоже была безлюдна. Похожая на палубу небольшого авианосца, она впереди обрывалась во мрак, в глубине которого проблескивали разновеликие городские и промышленные огоньки. Но вот где-то там, в стоячем ночном мерцании, вспыхнула и побежала яркая точка. Длинный луч, прямой, как ментовская дубинка, изошел из этой точки и ударил по зазвеневшим рельсам. Последняя электричка, шальная, воспетая, накатила, налетела, смахнула Нефедова с платформы и унесла его, будто порывом ветра.

Поезд в этот полночный час был почти пуст. Под полом вагона налегке грозно-весело выл мотор, но буйный рокот колес доносился не снизу – он врывался снаружи, в раскрытые форточки, вместе с ароматами креозота и ночной хвойной сырости. Сквозняки продували вагон, очищая его от закиси пассажирского пота и табака, скопившейся в течение дня. Набравшая ход, электричка так расплясалась, что вот-вот, казалось, соскочит со своих железных катушек и сиганет всем составом с откоса. Временами чудилось, что она мчит уже не по рельсам, а по воздуху, со свистом пикируя на полустанки, ночной птицей пролетая меж испуганно отмахивающимися елями и взмывая над речными, залитыми туманом долинами.

Кроме Нефедова в вагоне ехали еще только два пассажира. Оба были мужчины, и оба, судя по положению их голов, спали. Пьяны они были, подобно Игорю, или их просто сморило в дороге? Что за причина была спать им в этом вагоне, а не своих постелях? И куда их несла электричка – к женам, домой, или от дома прочь?.. Но трудно определить обстоятельства человека лишь по виду его склоненной спины.

Прежде чем тоже уснуть, Нефедов еще какое-то время смотрел в окно на собственное отражение. Ему казалось удивительным, как скоро и беспрепятственно бегут сквозь его голову фонари и ели.

Конечно, в городском многоквартирном доме ночная тишина – понятие условное. Просто на смену дневному слитному гулу здесь приходит разнообразие отдельных звуков. То кухонная раковина сглотнет и долго потом икает, то зашумит, волнуясь, канализационное древо. То внезапный ход лифта дрожью отзовется в стенах… Шорохи, скрипы, застенные кашли, вскрики во сне… А для кого-то сейчас именно наступает время действовать. Вот из отдушины в полу показалась голова: лоб широк и отблескивает, как полированный капот авто. Кверху взметываются две длинные, чрезвычайно подвижные антенны… Вскоре, хоть и не без труда, из отдушины выдавливается остальное немаленькое тело. Даже странно, что такое замечательное существо сидело весь день под полом: тугие бока его сияют глянцем, словно побывали в мойке. Создание никак не напоминает своего родственника, суетливого обитателя хрущоб, – рыжего, похожего на семечковую шелуху прусака. Имя ему – большой московский черный таракан. В общежитии филармонии он очутился не по лимиту и не проездом; таракан – местный уроженец и жил здесь еще до гамлетов и марысек.

Немного оглядевшись и поведя на все стороны усами, таракан не спеша направляется к помойному ведру. Обилие еды и ее шаговая доступность составляют в его жизни бесспорное удобство. Однако Москва – город густонаселенный, так что не успел один таракан забраться в ведро, как уже откуда-то появляется другой. Второй даже выглядит представительней первого: с ногами он едва поместился бы в десертной ложке. Земляки опознают друг друга, скрещивая усы, но, пока они обмениваются приветствиями, отовсюду уже стекаются новые и новые их собратья. Вскоре у помойного ведра собирается изрядное общество, все члены которого принадлежат к одному кругу.

Впрочем, за светским общением тараканы не забывают и о главном – зачем они, собственно, собрались. Все постепенно скапливаются в ведре, где предаются энергичной трапезе. Здесь им не до приличий – тараканы пихаются лапками и загораживают съедобные кусочки своими телами, пульсирующими от непрерывных глотков. Но рано или поздно они все же чувствуют насыщение; довольные отяжелевшие тараканы не спускаются, а, перевалившись через край ведра, попросту шлепаются на пол. Каждого из них теперь ждет своя послеобеденная программа. Кто-то из них собирается заняться любовью, а кому-то уже пора отложить яйца. Некоторые, может быть бессемейные, отправляются странствовать по квартире. Из путешествующих многие посещают Марыськину комнату, но там вместо Марыськи и Шерстяного они находят в кровати незнакомого человека. Любознательные тараканы усами ощупывают его лицо, цепляясь за волосы, карабкаются человеку на голову и, не учтя своей толщины, пытаются влезть ему в ухо. Человек шевелится, почесывается… и вдруг с криком ужаса вскакивает. Он отряхивается так, будто одежда на нем горит, и остервенело топчет падающих с него тварей. Пол в комнате уже кишит щевелящимися, не желающими издыхать шестиногими, а на подмогу им сползаются новые, совсем уже гигантских размеров. Ситуация становится отчаянной… но у человека есть последнее спасительное средство. Он просыпается.

– Ну ты и орал, Гарик! – слышится голос Шерстяного.

Нефедов рывком садится в кровати и со страхом осматривает постель.

После часа удалой езды электричку стало понемногу прихватывать за колеса. Огней за вагонными окнами прибывало. Будто прикуриваясь друг от друга, они делились и множились, где выстраиваясь в цепочки, где высыпая гроздьями. Белые и цветные, всяк по-своему пламенея, искрясь и мерцая, огни сливались в единую величественную светящуюся кляксу. Москва напоминала бескрайнее поле подожженной травы или грандиозный разворошенный костер, погасить который не в силах были бы все пионеры в мире. А Нефедов был маленькая хворостинка, уготованная для этого костра. Проснувшись, он опять глядел в окно, но уже не находил в нем своего отражения.

К вокзалу электричка подходила осторожно, продергиваясь в густом сплетении рельсов, словно ниточка сквозь основу. Немногочисленные ее пассажиры, собранные по ночным платформам, прекратили клевать носами, оживились и завставали, снимая с полок поклажу. Последние свои метры она ползла еле-еле, но застопорила все равно неожиданно, будто ткнувшись во что-то лбом. Молодым мужским голосом электричка объявила прибытие на конечную станцию и испустила продолжительное облегченное шипение.

Сразу по выходе из вагона Нефедов ощутил, как на уши ему надавило воздухом. Впрочем, атмосфера костра-Москвы оказалась не жаркая, а примерно такая, как в духовке, выставленной на минимальную мощность, или в помещении с плохо отрегулированным кондиционером. Уютного сходства с большим помещением добавляло и здешнее небо – низкое и желтоватое, словно давно не мытый потолок. Оно надежно скрывало от глаз москвичей пугающую картину космоса.

Зато, несмотря на поздний час, здесь хорошо была представлена картина разнообразных человеческих отношений. Вступать в эти отношения так или иначе был вынужден каждый, кому вздумалось путешествовать по ночному городу. В метро и на улицах, которыми Нефедов ехал и шел, сверяясь с легендой, наговоренной ему Шерстяным, он везде ощущал толчки и касания людских тел. Игорь ловил на себе мимолетные оценивающие взгляды; с ним заигрывала реклама, чьи страстные, как мычание дауна, призывы порой не поддавались расшифровке. И не только реклама хотела быть им услышанной. Взобравшись с ногами на лавочки, шумели полночные пивные подростки; галдели кавказцы, «орлами» рассевшиеся на тротуарах, ругались простуженными голосами голоногие проститутки.

На всех языках, кроме русского, Москва заговаривала с Нефедовым, смущая и создавая впечатление сложности, недоступной его пониманию. А ведь он помнил ее совсем другой. Когда-то ночная столица выглядела величественно-молчаливой, словно швейцар в мундире, туго застегнутом на желтые пуговицы. Пустынные ее проспекты светились, как отутюженные лампасы, а строчки бессмертных лозунгов горели на ее крышах, подобно орденским планкам.