Д

еревенька Ивановка лежит на низменном правом берегу реки Сары, что втекает в ростовское озеро Неро. Деревенька сама по себе невелика — в десяток дворов, каждая изба под жухлой соломенной крышей и каждая топится по-черному, выбрасывая дым через волоковые оконца; смотровые же оконца затянуты бычьими пузырями, засиженными мухами. Через такие оконца не сразу и разглядишь, что творится на улочке.

Ванька, послюнявив палец, водит им по мутному пузырю, канючит:

— Тошно, маменька, пойду тятеньку встречу.

— Еще чего вздумал, — ворчливо отзывается мать. — Аль не видишь, чего на дворе деется?

— А мне такой дождь не помеха. Отпусти!

Т

ринадцатилетний Ванька въезжал в Москву, разинув рот.

— Земляной город, — обыденно сказал возница, но Ванька ни глазам, ни ушам своим не поверил. Какой же «Земляной», кой перед ним и высоченный вал, и водяной ров, и деревянные стены из толстенных дубовых бревен и долговязые деревянные башни.

— Ну и лепота! — восхищенно воскликнул Ванька.

— Была лепота да вышла, — махнул рукой возница. — Вот ранее была лепота, когда Земляной город Скородомом назывался.

— Почему Скородомом? — полюбопытствовал Оська, придерживая на коленях плетушку с петухом.

В

первый же день купец распорядился:

— Быть тебе, Оська, добытчиком меда. Станешь в подмосковных лесах бортничать, а заодно птицу, белку и зайцев бить. Дам тебе недурственное ружье, снабжу дробом и порохом. Охоться!

— По душе, милостивец, дело знакомое, да токмо, где мне голову приложить? Лес!

— В избенке, кою десять лет назад срубили. Недавно старый бортник Богу душу отдал. Колоды сохранились, своих добавишь. Иногда к тебе будут мои люди наведываться.

— А как жена моя Матрена, сын Ванька?

Дворник Ипатыч, к которому подселили Ваньку, посмеивался:

— Чисто павлин, наш Лякиш.

— На боярина схож.

— Нашел мне боярина. Из холопов он, Ванька. Хозяин его за внушительный вид на козлы посадил, вот и заважничал Лякиш.

— А кто такие выездные холопы?

М

иновало семь лет. Ванька заметно вырос, раздался в плечах, налился силой, но ничего в его жизни не изменилось, «поскольку от господина своего вместо награждения и милостей несносные бои получал».

Озлобился Ванька, и все чаще стал задумываться над своей неудавшейся жизнью. Ну почему, почему ему так не везет? Кажись, лодыря не гонял, любую работу норовил выполнить исправно, но не было дня, чтобы он не попадал в какие-нибудь нелепые истории, кои завершались тумаками.

Взять вчерашний день. Приказчик Федор Столбунец велел принести в каменную лавку мешок турецкого нюхательного табаку, коим (со времн царя Петра) увлекались многие московские дворяне.

Доставил бы из лабаза благополучно, если бы на пути не встретился Митька Косой. Тот взял да и хлестнул по рогожному мешку своей плеткой. Хохотнул, скаля свои острые выпуклые зубы.

— Проворь, Ванька, приказчик заждался.

П

лыли к Ярославлю. Любовались левобережными, низменными далями, охваченными дремучими лесами и гордыми крутоярами правого берега.

Сидел Иван на носу судна в алом кафтане, подпоясанным лазоревым кушаком, и душа его ликовала. Вот оно! Сбылись его давние грезы. Отныне он гулевой атаман поволжских повольников. У него, как и у Стеньки Разина, два есаула. Один — Петр Камчатка, другой — Роман Кувай, верные его сподвижники. А на веслах — остальная вольница, коя увеличилась за счет лихих бурлаков, напросившихся на расшиву

[109]

.

Народ ушлый, не первый год по Волге ходят; порой и кистеньком могут перелобанить, — тем и пришлись по нраву Каину.

Каждого — лично отбирал, желающих — хоть отбавляй, ибо время стало и вовсе худое. Незадолго до смерти императрица Анна Иоанновна

[110]

провозгласила наследником престола своего внучатого племянника малолетнего Ивана Антоновича, а регентом при нем Бирона. Русь стонала от невыносимого гнета ненавистного герцога. Крестьяне с трудом находили работу на отхожих промыслах. Нанятым на судно — считалось хлебным местом.

Место и в самом деле для бурлаков было хлебное, ибо расшива везла, почитай, сорок тысяч пудов кашинского хлеба, как и сулили закупить у местных торговых людей жито «московские купцы».

С

труг, который удалось закупить Каину, пришелся ему по душе. Был он парусный, с отвесными бортами и заостренными оконечностями, а главное двухъярусный и с каютой на корме; хорошо просмоленный, крепкий и довольно вместительный. Может поднять двенадцать пудов клади. Длиной — восемнадцать сажен и шириной более десяти. Дно судна было составлено из пятидесяти толстых дубовых досок, которым не страшны были даже соленые воды, ибо, как рассказывал продавец судна, оно побывало в Хвалынском море

[112]

.

Каин был очень рад приобретению. Струг (вместе с кормчим) разместил три десятка повольников.

Собрав в каюте ближайших сподвижников, Иван Каин сказал:

— Надумал, я, братцы, сходить к Самарской луке. Небось, все слышали об этом славном месте?

— Как не слышать, атаман? Луку даже сам Стенька Разин облюбовал.

Течение реки было слабое, кумачовый парус почти обвис, но Каин ватагу за весла не посадил. Стругом управлял один кормчий.

— Сегодня гуляем, братцы. Пей, сколь в глотку влезет!.. Васька, поднеси кубок.

Кубок был из чистого золота, который братва прихватила еще в Москве у князя Ромодановского. Иван выпил кубок до дна и, хрустнув соленым огурцом, вновь бесшабашно воскликнул:

— Гуляй, братцы!

Пожалуй, впервые Каин разрешил бражничать без меры. Кувай что-то помышлял ему сказать, но его поразило лицо Ивана: оно было мученическим, словно грызла атамана какая-то смутная, тягостная тревога, несвойственная Каину после победного грабежа. Что это с ним? Аль с Зарей чем-то не поладил?

В одной из деревенек, по названию Березовка, повольники Каина стали очевидцами сурового наказания мужиков. Трое из них были привязаны голыми животами к вековому дубу, разросшемуся возле одной из изб, подле которого стоял человек в суконном кафтане и усердно, с ожесточением стегал плетьми спины страдников

[121]

. Ударит по одному, переходит к другому. Вокруг дуба толпились десяток мужиков с сумрачными лицами.

При виде вооруженных людей, казнь остановилась. Иван подошел к одному из патлатых мужиков с иссеченной спиной

— Кто и за что полосует?

— Приказчик генерала Шубина за недоимки. Сам генерал ныне в Работках в своем имении живет, — хриплым, убитым голосом отвечал мужик.

— Приказчик его здесь?

Старинное село Работки в шестидесяти верстах от Нижнего Новгорода, от деревеньки же всего верстах в двадцати. Струг шел на веслах, ибо ветер совершенно не пузырил паруса.

Иван, чтобы размяться, сам сел за весла. Подле него оказался бурлак Земеля, кряжистый мужичина, с глубокими зрачкастыми глазами. Ему уже под пятьдесят, но на удивление был весь заросший седой бородой, отчего выглядел стариком, поэтому Иван (при наборе повольницы) не хотел принимать Земелю на судно. Староват-де для нелегких походов.

— Староват, изрекаешь? А ну кто у тебя, атаман, самый сильный? Ставь руку на бочонок, поборю.

Иван улыбнулся: мужик явно прихвастнул, но тут и Васька Зуб подзадорил:

— Не чудил бы, браток.