Углич хоть и моложе Ростова на два с половиной века, но насельники его известны с древнейших времен.

Еще в седьмом столетии в Углицком крае жили меряне, кои с первой половины XI века постепенно слились с новгородскими славянами и смолянами — кривичами.

По ряду источников Углич первоначально располагался у Грехова ручья. Бытует предание, что город был основан в 947 году сборщиком дани, присланный в этот край княгиней Ольгой. Насельники Грехова ручья имели небольшое укрепленное городище, однако, оно было недостаточно надежным. Тогда насельники, собравшись всем племенем, решили уйти на Волгу, что была в семи верстах от Грехова ручья, и поставить на высоком крутом берегу мощную крепость. Переселение произошло в первой четверти двенадцатого века.

Место для сооружения детинца было выбрано удачно — на мысу, омываемом с двух сторон Шелковкой и Каменным ручьем. С юга обе речки соединялись рвом, и на валах, вдоль берегов искусственно поднявшегося острова, возвели дубовую крепость.

Впервые град Углич упоминается в Ипатьевской летописи в 1148 году. Под этим же годом помещен рассказ, в коем описывается междоусобная война Киевского, Смоленского и Новгородского князей против Ростово-Суздальского властителя Юрия Долгорукого.

День стоял сухой и жаркий. В покоях было душно. Иван Васильевич задумчиво стоял у окна. На душе его было смутно. Государь устал: от Ливонской войны, опричнины, казней бояр, грызни царедворцев, стремящихся как можно ближе оказаться у трона.

Не стало истинных друзей. Когда-то он большие надежды возлагал на князя Андрея Курбского. Умен, образован, храбр, мог правду сказать прямо в глаза царю. (Пожалуй, единственный, кто мог это сделать). Остальные — не осмелятся, плахи побоятся. Этот же дерзок, вельми дерзок, даже в лютых сечах.

В начале шестидесятых царь твердо решил идти на Ливонию. Веско заявил Боярской Думе:

— Без моря Руси не жить!

В мозглые осенние дни служилый люд потянулся к Великим Лукам. Шли дворовые «конно, людно и оружно», стрельцы, пушкари и казаки. В стылый январь 1563 года собралась огромная шеститысячная рать. Служивые гадали: куда великий государь направит своё войско.

Душно, душно в палате. Сердце давит тяжесть воспоминаний. Из распахнутого окна видно, как по двору расхаживают молодые, рослые стрельцы в красных кафтанах. С ручными пищалями

[9]

, при саблях и берендейках

[10]

. Личная охрана царя. Они всюду: у проездных ворот Кремля, во дворе дворца, на Красном крыльце и даже в сенях. Целый Стрелецкий приказ

[11]

оберегал государя всея Руси на случай мятежа.

«Надо к Василисе наведаться. Она любую докуку, как рукой снимет», — внезапно подумалось Ивану Васильевичу, и тотчас спохватился: «Что это я, Господи! Прости меня, раба грешного, Спаситель».

Супруга Василиса недавно скончалась. Царь перекрестился на киот, а в голову полезли назойливые мысли: зело красна была Василиса, а уж как в постели ласкала!

И царя, великого сладострастника, вновь охватила похоть. Он взял в руки серебряный колокольчик, позвонил. В низкую сводчатую дверь вошел постельничий.

— Приказываю закладывать карету. Меня же облачай в дорожное платье.

Глава Дворового Удела Афанасий Нагой так высоко взлетел по служебной лестнице, что, казалось бы, ни о чем больше и помышлять не надо. Ныне — он второй человек после самого царя. Чему бы ни радоваться, да не жить припеваючи?

Но Афанасий понимал: при

таком царе,

как Иван Грозный, главой Двора можно долго и не просидеть. Сколько уже своих преданных друзей и даже любимцев отправил на тот свет великий государь! Им несть числа. Сегодня ты в большом почете, а завтра — в опале, у коей в ближних сродницх плаха.

Царь чересчур подозрителен и непредсказуем. Чаще всего его поступки необъяснимы. Малейший промах — и прощай Удельная Дума. Есть лишь один способ устоять подле государева трона — породниться с царем. А что? Он, Афанасий, не какой-нибудь худородный человечишко. Его прадед, Семен Григорьевич Нагой, был старшим дружинником великого князя Тверского. Затем он в 1495 году перебрался в Москву и не был последним человеком двора. Сын его стал боярином, а сын и внук — ловчими Московского пути, почетными и любимыми великим князем.

В 1557 году Евдокия Александровна Нагая стала женой двоюродного брата царя, Андрея Старицкого. Толь не великая честь?! А чем хуже её племянница Афанасия, Мария Нагая? Довольно умна, образована и соблазнительна телом. Царь любит ласкать таких девиц.

Ныне, как стало доподлинно известно, Иван Грозный, ведая о настроении отцов церкви, не будет собирать невест со всей Руси. Духовенство воспротивиться: сколько же можно?! Царю уже сейчас потихоньку начали сватать княжеских и боярских дочерей. Не прозевать бы! Иван Васильевич, по натуре своей, долго без женщин находиться не может. Хоть и постарел, а до девиц он по-прежнему падок.

Летели сани.

Маленький чернокудрый Бориска, ухватившись за кузов, звонко смеялся.

— Добро, Исайка. Гони!

Мимо мелькали ели да сосны, приземистые заснеженные избы, раскиданные по увалу.

Солнце, заиндевелый лес, звон бубенцов, ярый бег коней!

Чудеса из чудес! Шли месяцы, годы, но угличане (да и только ли они?!) по-прежнему считали Марию Федоровну Нагую русской царицей. Ирину же Годунову истинной государыней не принимали. Она-то и царицей стала воровски. Бориска (в народе так и называли «Бориска») Годунов привел к слабоумному Федору свою сестру и сказал:

— Лучшей жены тебе не сыскать, великий государь.

Федор глянул на Ирину и с блаженной улыбкой молвил:

— Лепая.

Годунов же, явно спеша и страшась боярского недовольства, убедил царя совершить брак домашним порядком, без «официальных свадебных разрядов и торжеств, как бы утайкой, чтобы не помешала боярская среда».

Девушки, как и по всей Руси, на святую Троицу не работали. Оставив прялки и шитье, они сидели на лавках и, под присмотром жены приказчика, рассказывали по очереди сказки. Ульяна чутко бдила. Упаси Бог какое-нибудь непотребство в сказках услышать! Они ведь всякие бытуют: и озорные, и с любовными утехами и крамольные. Сказки-то чаще всего от черни исходят, и каких только прикрасок они не добавят!

Сенные девушки об этом ведали и рассказывали сказки хоть и веселые, но благопристойные.

Когда очередь дошла до Полинки, она молвила:

— Прости, Ульяна Даниловна, но я все сказки запамятовала.

— Да как же так, голубушка моя? В Рождество Христово ты три сказки нам поведала. А что же ныне?

С возвращением Михайлы, Мария Федоровна собрала в своих хоромах братьев — Григория и Андрея.

Михайла долго и подробно рассказывал о своем пребывании в Москве, и чем больше он говорил, тем сумрачней становилось лицо сродников.

— Годунов заимел громадную силу, и пока он жив, царевичу Дмитрию не видать трона, — заключил Михайла.

— Это твое твердое уверение, брат? — спросила Мария Федоровна.

— Твердое, сестра.

Хоромы боярина Петра Никитича Шереметьева стояли на Житницкой улице московского Кремля, коя начиналась от Никольских ворот, и тянулись к Троицкому подворью и Троицким воротам. Справа от них, от угловой кремлевской Собакиной башни до средней Глухой башни Кремля, был возведен длинный ряд городских житниц, впереди коих, по самой их середине, выходя на улицу, возвышались хоромы и двор боярина Григория Васильевича Годунова, двоюродного брата Бориса, заслужившего добрую память за то, что держал себя перед правителем независимо, не одобрял его злодейских козней.

(Позднее Григорий Васильевич не явился на тайный совет, на коем Борис Годунов замышлял план убийства царевича Дмитрия. Есть свидетельство, что Борис отравил брата в тот же год, как умер царь Федор Иванович, у коего он был любимым ближним боярином, исполняя должность дворецкого еще со времен Ивана Грозного).

Слева от хором Шереметьева стоял двор кравчего

[123]

Бориса Михайловича Лыкова, также недоброхота правителя Годунова. В юности он был рындой, что говорило о красивой наружности молодого Лыкова, так как в рынды избирались стольники дворяне, обладавшие именно этим качеством. Борис Лыков был женат на сестре Федора (Филарета) Никитича Романова, Анастасии Никитичне, что было явно не по душе Годунову.

Правитель называл Житницкую улицу «мятежным скопищем» и ждал удобного случая, чтобы его уничтожить.

Михайла Федорович явился к Петру Шереметьеву (как и к Милославскому) под видом калики.

Незадолго до своей кончины, словно предвидя свою неизбежную смерть, Иван Грозный позвал к себе одного из ближайших дьяков, Савватея Фролова, и молвил:

— Чую, всякое может статься с Федором. Слаб он и убог. Пиши, Савватей, завещание на случай его смерти. Но хочу тебя упредить, дабы ни одна душа не изведала об оном письме, ибо, кто его заранее прочтет, тот прольет реки крови, и поднимется смута небывалая.

— Никто не изведает, великий государь, — заверил дьяк.

— Клянись и целуй крест.

Были в покоях вдвоем, но слух о дополнительном завещании Ивана Грозного каким-то образом просочился в народ.