НЕБЕСА налились голубизной; журчание муарово-луарной воды, рябящей на камешках перекатов, сливалось с щебетом многочисленных жаворонков, порхающих над лугами изобильной поймы, набитой, как пышная подушка, мелкими судорогами ветерков, отсверками солнца, копошением мирных козявок…

Пьяница-мельник, укрыв лицо соломенной шляпой от жалящих лучей и мух, предавался медиевистской неге, в одной горсти крепко сжимая горлышко нагревшегося кувшина, заключавшего в себе привлекательный аромат шато-флери (а впрочем, нет — заморского кипрского, украденного из подвалов крестоноствующего сеньора), а другую горсть утопив в серой пыли дороги, на обочине которой сей мельник и был внезапно сражен логикой последовательных соединений небесной голубизны с парами кипрского и нахлынувшим ощущением карнавальности бытия.

Конь, несущий на своем гнедом крупе трувера-йокулятора, алхимика и доктора каббалы густобровного румянощекого Зебалдуса, осторожно обцокал Мельникову ладонь и, презрительно всхрапнув, прибавил рыси.

За следующим поворотом открылся вид на замок Шато-Флери (да — тьфу! привязалось это шато-флери!), на замок барона Озантрикса.

Конь пустился галопом, и вот уже стал виден сам барон, прохаживающийся по стене возле крепостных ворот, одетый в темно-зеленое длинное — до щиколоток — шансе, с чепчиком на седоватых уже волосах. В руке барон сжимал цветок, сорванный в саду пальчиками самой Алис, супруги его, и предназначенный быть брошенным на грудь тридцатидвухлетнего трувера, когда тот подскачет к перекинутому через ров мосту. Трувер подскакал. Цветок описал дугу и, хлестнув Зебалдуса по подбородку, свалился на избитые копытами дубовые доски подвешенного на цепях моста. Выпростав одну ногу из стремени, Зебалдус изящно изогнулся, скользнул вниз по крупу коня, ухватил куртуазный сюрприз — и вот он уже снова в седле, горделиво прикалывает розу к своему короткому красному раппену, прикалывает возле самого сердца.