Янис Вридрикис собрался было перейти в свои темноватые, но роскошно убранные покои рядом с лабораторией, как скоро ему послышалось: по тихой улочке к дому приближались незнакомые шаги и остановились возле входной двери. Престарелый ученый муж страдал манией преследования: ему мнилось, будто лекарь Джонсон разослал по всему свету шпионов и соглядатаев, чтобы разыскать его и похитить рецепты снадобий, настоек, а также разных изысканных блюд и редкостных напитков. Оными рецептами Трампедах стяжал в Цесисе громкую славу, врачевал и услаждал людей, навлекая на себя супость всей медицинской братии. Как тут не стать подозрительным. К примеру сказать, вчера, когда он шел по мосту через Венту, ему померещилось, что какой-то сомнительной наружности хлыщ с котелком на голове крадется за ним следом. Янис Вридрикис сей же час повернул вспять, заперся в своем доме, затворил ставни и просидел в безмолвии до полуночи, хотя прохожий был не кто иной, как владелец мукомольни из Гайтей, который, распалившись от возлияний в питейном доме, тайком пробирался в заречье в Парвенту к девкам. Увидав на мосту аптекаря, он сам не на шутку испугался. Наутро теща мукомола пришла к Керолайне, хозяйке Вридрикиса, и в слезах умоляла упросить господина аптекаря, чтобы он отпустил приворотного зелья, а уж она сумеет подсунуть его зятю, дабы тот не таскался, как ярый порось, в Парвенту.

Янис Вридрикис это подслушал; осознав свой промах, устыдился и дал себе обет впредь не поддаваться столь нездоровым подозрениям, кои начинают походить на явные признаки умопомрачения.

Так-то оно так, но сейчас магистру, что ни говори, все же чудилось, будто за парадной дверью кто-то стоит. Он не мог принудить себя не думать об этом, хотя и был занят серьезным делом, поскольку в перегонный снаряд, то бишь в машину со спиралями, повертками и жарко́го цвета медным алембиком, положил 3 фунта толченых и перебродивших можжевеловых ягод, примешал 10 лотов сушеной artemisia absinthium, или полыни, 10 лотов сушеных корневищ аира, 5 лотов сладкого горчичного порошка, понюшку красной и синей чинарины (centaurea benedicta) и 10 лотов легочной травы (pulmonaria), перемешанной с корешками iris florentina, и возгонял непревзойденный напиток бодрости — джин (Old Dry Gin), каковое пойло еще старые голландцы советовали принимать малахольным морякам, коих трясло при упоминании о морских разбойниках, или выворачивало наизнанку, как скоро начинал свистопляску юго-западный крутень.

Этим зельем Янис Вридрикис спас в Цесисе неисправимого пьяницу Марциса Грушу, который бражничал и лютовал в немилосердном похмелье — delirium tremens. Случилось, что, отведав остывшие пары можжевеловых ягод, Марцис крепко уснул, продрал глаза лишь через двадцать четыре часа и с тех пор не брал в рот ничего другого, как только Old Dry Gin.

Прозрачная зеленоватая роса уже начинала скатываться по холодильной трубке, капала в фарфоровый приемник, распространяя в комнате аромат испаряющихся кислот и эфирных масел, при одном вдыхании каковых в душе воцарялась благодать. Однако же большая часть толчи еще морилась в медном алембике, и пройдет добрый час, пока можно будет приступить ко вторичной перегонке.

Я не ожидал в столь скором времени развеять подозрения и сподобиться благосклонности старого зельника. Моя тактика оказалась правильной: надо было расточать хвалу литературному дарованию аптекаря и поносить его воображаемых супостатов. Однако магистрова болезненная привязанность к литературному первенцу — изданной в 1880 году поваренной книге — не сулила ничего хорошего. Я опасался, что он ни за какие сокровища не отдаст другому переработать и пополнить оное сочинение — этого добьешься, разве что переступив через его труп. Но я вовсе не имел желания шагать по трупам. «Потихоньку и с терпением можно выудить последнюю копейку», — говаривал один известный латышский литературный герой Пратниеку Андж

[5]

.

Я лихорадочно прикидывал, как действовать дальше. Быть может, втянуть старого в разговор о словесности, выведать, что он еще насочинял, превознести сии опусы наивысшими похвалами, а затем исподволь мало-помалу начать выискивать в форме «П.П.П.», а также и в содержании всевозможные изъяны и погрешности? Попытаться пошатнуть веру Яниса Вридрикиса в опубликованные в «П.П.П.» рецепты? Ввести магистра в искушение мирскими соблазнами и затем, окутав его тенетами противоречий, взять в полон и потребовать в качестве выкупа «П.П.П.»? Все эти замыслы нельзя было претворить в жизнь за один день, и посему я почел за лучшее задержаться в городке на Венте, покуда не исхлопочу дозволения и не удостоюсь благословения на главный труд моей жизни.

Мелко семеня хилыми ножками, престарелый муж расхаживал по расстеленному в кабинете ковру, затем, вдруг спохватившись, вышел. Надобно, мол, отдать еще кое-какие распоряжения Керолайне на предмет предстоящей трапезы — только на одну минуту! — извинился он.

Да, постарел Янис Вридрикис, постарел. Это было ясно видно. Пятнистые щеки и лоб, покрытые тонкими прожилками; пышные, но совершенно белые волосы и такие же кустистые, нависшие над глазами брови, на носу сбоку бородавка, сам нос смахивает на перезрелую сливу — вот они, внешние черты магистра; если вам довелось когда-нибудь видеть последние портреты Ференца Листа, то, уверяю вас, сходство поразительное! Что-то по-стариковски сентиментальное, но в то же время властное и истовое. Видать, в молодости был хорош собою, шельмец. Это чувствуется…

В Депфорте, что стоит на Темзе, магистр бросился на меня с ножом и ранил. И поныне на щеке виден рубец — от глаза до уголка губ, непосвященные думают, что меня в бытность мою студентом полоснули на дуэли рапирой. Все это приключилось давным-давно и поросло быльем, я простил — драка завязалась по пьянке, зачинщиком был я, ибо, распалившись, назвал христианство изобретением политиканов, а Моисея большим прохвостом. Магистр в то время был депфортским аббатом и, пьяный не пьяный, иначе поступить не мог, этого не позволяло его общественное положение. И хотя лично он не шибко верил в порядочность Моисея да и в само Христово учение, церковь платила ему хорошо, талерами и натурой, поэтому язык надо было попридерживать, в конце концов кто, как не Моисей, давал ему возможность жить-поживать да потягивать из бутылочки, вот он и рассудил — дать Кристоферу по роже!..

«Керолайна зовет!» — оживился магистр, пропустил Кристофера Марлова вперед, и оба направились в покои. Створки дверей, ведущих в трапезный зал, были раздвинуты, и за ними в полумраке мерцали зажженные свечи. В дверях застыла легендарная шотландка в черной до пят понёве, в крахмальном белом запоне и в таком же кружевном чепце. Глаза ее холодно взирали на незнакомого ферта, не выдавая ни удивления, ни осуждения, — Керолайна была особа сдержанная. Трампедах представил:

— Кристофер Марлов, артист музыкальных искусств.

— Studiosus rerum naturae, — добавил юноша и поклонился, мгновение ждал, протянет Керолайна руку или нет, но шотландке такое и в голову не приходило, она протрубила точь-в-точь как на тромбоне:

— Carolyn Campbell, very good; mister Marlowe, how do you do? — колыхнула понёвой, презрительно отвернулась и жестом пригласила в трапезную. Потрясающая штучка — слов нет! Одна кукишка на макушке чего стоит!

Магистр извинился. Керолайна ужинать с ними не будет, да простит ее гость, она чувствует себя неудобно, потому как не знает латышского языка.

Магистру ночью приснился дурной сон: нечистый увез его вовсе не в Ригу, а заманил на гумно за ригой, где происходил диковинный бал, — какие-то хвостатые судари в сивого цвета сюртуках с развевающимися фалдами вертелись в танце с непотребного вида охальницами. Одна греховодница и шалава по имени Holy Red заставила престарелого мужа три раза отбивать чарльстон, притом так изощрялась в лукавых ласках, так обольщала и щекотала его, что после третьего захода он упал, в беспамятстве хватал руками воздух, но больше пойти плясом не мог… В это мгновение несчастный очнулся ото сна, тотчас оделся и вышел прогуляться в тихий и безлюдный парк, который находился неподалеку от дома.

Солнце только что встало, на лужайках звездились белые тенета мизгирей, чирикали горобцы, и от муравы поднимался пар, обещая пригожий и теплый день. На береговой крути высились развалины старого замка, построенного герцогом Екабом, оттуда хорошо просматривался быстрый перекат, порядком оголившийся и галечный, вода здесь казалась чистой-пречистой, потому как лилась с порога, поднимавшегося над рекой в двух десятках саженей выше по течению и оглашавшего окрестности преуютнейшим урчанием. Трампедах жадно вдыхал волглые запахи и чувствовал, что он понемногу успокаивается. В конце концов, разве у него не такая же судьба, как у этого столетнего дуба, который вымахал на здешнем суглинке и раскинул ветви над поросшим маренами утесом? Какой еще силе сдвинуть нас с места, коли не громам и молниям?.. Да, есть вещи, не поддающиеся объяснению и жуткие в своем могуществе, как мне устоять перед ними, о владыка всевышний? Все правила и законы разбиваются, яко мыльные дутыши, об скалу, за которой бормочет и воркует «сладкая жизнь»… Чу!

В Парвенте поют…

Девица… Не Спидала ли это, которая кличет его — Кокнесиса? Трампедах «сегодня ударит первый, а завтра будь что будет»

[7]

. Так или иначе лежать ему через пару лет во влумине, не все ли равно в какой: уложенной цветами или жидким илом. После смерти тебя забудут, за твое доброе имя не дадут и ломаного гроша, посему торопись, хватай, что можно схватить!

Славно отдохнув, магистр вернулся домой. Керолайна с красными распухшими глазами вручила ему письмо, которое принес Уве, сын мукомола Бредериха. Шкет, говорит, ждал добрых полчаса, после чего попросил, дабы о на собственноручно передала его магистру.

Лоханку с кипенем, рис и стерильную марлю я принес наверх в свою комнату: мне не хотелось, чтобы кто-нибудь из них подсмотрел, как я заквашиваю толчу, из коей потом буду гнать эликсир жизни КМ-30.

Процедура была несложная, равным образом и эликсир не представлял собой ничего сверхъестественного, рецепт я открыл совершенно случайно, роясь в библиотеке на полках отдела рукописей и раритетов.

Мое внимание привлек какой-то пожелтевший фолиант. Это оказался трактат индонезийского вежи и любомудра Пех Кхака «Тотальный синтез генов — путь к полному обновлению клеток», которую неизвестный доктор химических наук переложил на латынь и во время симпозиума забыл в буфете одной из рижских гостиниц. Буфетчик не был искушен в латыни, поэтому продал рукопись за смехотворную сумму известному режиссеру и собирателю книг, который, оказавшись в вящей скудости и безденежье, стащил ее в ломбард, однако не выкупил, отчего манускриптом завладели столпы культурной жизни, но, поскольку те тоже не тя́мили по-латыни, фолиант попал в библиотечный отдел раритетов. Там я стал его изучать и наткнулся на потрясающий рецепт напитка, который, по уверениям Пех Кхака, за двадцать четыре часа превращает седовласого старца в цветущего юношу, потому как производит полное обновление клеток всего организма.

Страницу, на которой был изложен рецепт, я незаметно выдрал, засунул в карман, а позже сжег, чтобы никто другой не мог выведать секрет приготовления чудодейственного эликсира. Подумайте сами, что бы началось, когда бы все старцы как один взяли да выпили его? Кто из нас мог бы рассчитывать на места министров, директоров департамента, ректоров, проректоров, инспекторов, профессоров и классиков? Мир превратился бы в запаянную консервную коробку, консерватория — в богадельню, оперные спектакли — в представления подагриков, романы отдавали б запахом тлена, вытянулись, как побеги картошки в теплом погребе.

Зато сейчас настала минута, когда можно применить свои знания с толком и для дела. Кроме того, меня увлекает и сам эксперимент.

Окно задернуто белой занавеской, но я чую, оно открыто — легкое дуновение колышет экран и на нем появляется кровавое пятнышко. Крапина ширится, светлеет, разгорается оранжевым пламенем. Там, наверно, рассвет. В ту сторону я могу лишь смотреть, поворачиваться мне запрещено. За окном должен быть лес — оттуда доносится шум елей, шелест осиновых листьев, далекие птичьи голоса, где-то поближе чирикают горобцы. Еще в раннем детстве, когда я маялся в лихорадке, галдеж горобцов по утрам нагонял на меня тоску. В изножье моей постели лежат три никелированные пули, три жеребейки. Недавно, минуты две, а то и полчаса назад хлопнула дверь. Должно быть, вышла та в белом, которая всю ночь продремала рядом на стуле. Не будь я столь скорбен и зол, я бы уверял всех, что это очаровательнейшее существо: с голубыми радугами глаз, вздернутым носиком и желтыми, выбивающимися из-под капюшона завитушками. К сожалению, ее задача была неромантична — подсунуть под мои залежалые чресла белую плоскую фарфоровую мису (не посмотрел: севрскую или мейсенскую), подать бутылочку, намочить губы уксусом и запихивать шевыркой мне в рот желе, сваренное из листьев аира и лапчатки лесной (rhisoma tormentillae), чтобы сгустить мою кровь (рецепты меня больше не интересуют). Вот видите, как далек я от восторженности, до чего оскудел мужеством и отрешился от реальности. Для очаровательного создания в белом я представляю собой лишь «господина умирающего», одного из тех, кому суждено уйти в небытие весной 1940 года.

Меня уложили на носилки и вкатили в эту одиночную камеру. Doctor ord. шепнул, что здесь мне будет много лучше. Всю ночь я полулежал, полусидел, в груди хрипело… Коленки дрожали, я ждал, что будет дальше… Слава богу, кровотечение не повторилось. Существо в белом облачении, которое дремало рядом, подготовилось к нему, под рукой у нее лежали всевозможные инструменты. Подготовился и я… Жаль мне моих поваренных книг, жаль моих тридцати лет. Ничего еще не исполнено, ничего не сделано.

Во всяком санатории есть свой чулан для умирания, о чем известно каждому. Один лишь doctor ord. не имел об этом представления, потому как шепнул мне: вам тут будет много лучше. Бог с ним, пускай помрет в неведении. Останься во мне хоть немного пороху, я бы, конечно, не допустил такого, но после вчерашнего кровотечения я не могу даже пошевелить рукой, куда там сопротивляться физическому насилию. Я позволяю, пускай творят со мной, что хотят… Ох ты немочь безотдышная! Фу! Боюсь кашлянуть, а в грудных черевах щекочет и зудит. Постараюсь не думать.

Сколько времени лежу я скорбен? Полгода, год? Время для меня смешалось — доныне была сплошная черная ночь. Говорят, будто я провалялся в беспамятстве больше месяца. Лежал в бывшем госпитале немецких диаконис на Мирной. Почему у диаконис? Удар был классный: три раза нож вонзился между ребер, причинив тяжелые повреждения телес, за коими последовали осложнения: пневмоническая двусторонняя вспышка туберкулеза. Где я мог заразиться чахоткой? Быть может, в тот раз, когда Маргарита одарила меня своим предсмертным поцелуем? Не все ли теперь равно?.. Сам о том не ведая, я барахтался между жизнью и смертью. Как на диво, мой организм и врожденная сила сопротивления сумели за последние два месяца одолеть злую немочь, если не считать каверны в конце левого грудного черева. Я взыграл духом и тешил себя надеждой на операцию, каковая снова возвратит меня к жизни. Однако вчерашнее кровотечение перечеркнуло все мои чаяния. О несчастный! Именно сейчас, когда мне предлагают работу, когда я мог бы взяться за свою «П.П.П.», когда луч солнца проник в мое серое печальное одиночество, разве это не величайшее из несчастий?

Несколько дней назад в санатории распространились смутни, будто там, снаружи, в большом мире, что-то происходит. Мы здесь от всего отстранились и поэтому не имели ни малейшего понятия, что именно. У больных отбирали наушники, лекари куда-то разбежались, сестрицы в белых одеяниях сновали оторопелые и рассеянные. Неизвестно почему, но мы уже целую неделю не получали на газет, ни писем, хотя санаторий, окруженный лесами, стоявший на тихом и уединенном крутце Гауи, находился всего в сорока километрах от Риги.

…Старинные поваренные книги учат, что из мясных пудингов, всяческих остатков и оборышей можно запросто состряпать десятки добротных фрикандо и фрикандиссимо, кое-кто давно это усек и только из высокомерия скрывает от своих ближних. В противовес этому моя «П.П.П.» будет для вас не токмо кладезем поварской мудрости, но и равным образом весьма приятным и развлекательным чтивом, потому как в самом конце сего сочинения, наподобие книги Кимеля и Пипера, будут помещены рассказы, а также описаны правдивые происшествия из быта видземских латышей, особливо тех, что происходят из высших кругов Риги, вроде адвокатов, негоциантов, домовладельцев и студентов. Вышеупомянутые истории будут изложены в третьей главе девятой части под заголовком «Сливки». Сие обстоятельство, правда, может привести к некоторой путанице, потому что в этой же главе будут подробно излагаться предписания, как испечь пирожные со взбитыми сливками, коими славятся пиебалгские Грейверы, дан рецепт топленых сливок, изготовляемых по способу барона Энгеларта, и приведены рецепты воздушных сливочных печений и розовых пузырей. Тем не менее клятвенно заверяю читателей, что весь этот винегрет, или, как говорят земляки, мешанина, оно же и крошево, будет состряпан уверенной рукой. Никаких белых ниток, волокон, а паче того швов не будет заметно вовсе, а посему не станет препятствий к восприятию и раскумекиванию книги в целом, как, впрочем, и отдельных ее глав с рецептами. Ежели в композиции поваренной книги искушенный читатель заметит переплетения нитей и нежных прядей, присущих сонатному аллегро или же рондо, а именно: а—б—а—с—а, то пусть, ничуть не медля, примет в соображение — praemisso praemittendi: я странствующий музыкант, тапер. Так как в музыке не дозволяется пользоваться любезной сердцу свободой — нестись скоком впереди времени или плестись у него в хвосте, а также блуждать в лабиринтах и пещерах в стороне от главной дороги, поскольку в этом виде искусства все подгоняется под строгое одностороннее движение, то в своей «П.П.П.» я воспользуюсь послаблениями, каковые допускает литература. Вне сомнения, надобно держаться в рамках хорошего вкуса, а то сотворишь не в меру пегое рядно и сраму не оберешься.

Я пришел к этой мысли только что, лежа на своем одре, она еще нигде не зафиксирована. Doctor ord. по сей час держит меня в заморозке, то бишь приказал убрать все огрызки карандашей, изъял последний лоскут бумаги, лишь бы мне не писать. О люди! И это творится в двадцатом веке. Я призываю вас в свидетели тому, как обращаются с работниками духовного труда: лишают свободы, притесняют, маринуют. Я типичный маринованный деятель духа: помереть мне не дают, расти тоже — слишком долго пролежал в уксусе. В поваренных книгах не употребляют всуе слово «уксус», там другая терминология: «маринад». Маринованный судак, маринованные пескари, караси, печерицы, бараньи ножки. Но вернемся в город на реке Венте, в его бытность десятилетней давности.

Маринованные бараньи ножки были первым блюдом, которое мы с Янисом Вридрикисом отведали в станционном буфете в ожидании паровичка, который вот-вот должен был подойти по узкоколейке. Натуральный обжора, не прошло и получаса с тех пор, как Керолайна накормила нас до отвала, но стоило ему узреть за стеклом бараньи ножки в маринаде, тотчас прилип к прилавку — не оторвать. Заставил еще и меня попробовать. Я уже забеспокоился, что вся наша авантюра превратится в сплошное чревоугодие, а истинных мирских утех, соблазнов и прочих сумасбродств Янису Вридрикису познать не суждено. В Депфорте на Темзе, когда не видело начальство, аббат по меньшей мере хоть напивался и два раза в неделю имел тайные сношения с сестрами филатретинками: по понедельникам и четвергам перед полуночной мессой. А сейчас, выходит, маринадом буфетчица порадовала Яниса Вридрикиса больше, нежели ямочками на щеках — ее улыбка посвящалась именно ему, меня сисястая хохотунья не удостоила и взглядом. Так уж заведено на этом свете: дамам нравятся те, кто на них не обращает ни малейшего внимания. Янис Вридрикис будет иметь успех у женщин. Мы с ним — два молодых колоброда, оба почти что на одно лицо, у него только пышнее дыбились кудри. Поелику я один знал, сколько Трампедаху лет, то весь окружающий люд наверняка принимал нас за ровесников, настолько эликсир КМ-30 пошел аптекарю впрок. Лишь от главного своего порока — скупости — моему спутнику избавиться не удалось, и потому, набив утробу, он принялся мне подмигивать, чтобы я заплатил по счету. Как бы не так — чай, забыл, скаред, что твой покорный слуга всего лишь арендатор. Я, не будь дураком, дотронулся до череса, коим был опоясан мой спенсер, — там у меня хранился договор. Только после этого Янис Вридрикис наконец понял, что с сего момента все магарычи, все застолья и возлияния придется оплачивать ему, эти обязательства были зафиксированы в специальной статье договора, и он сам скрепил ее своей подписью.

Сказать по совести, мое воображение рисовало наше отбытие в куда более ярких и паче естественных визиях, ну хотя бы так, как оно воспето тайным советником из Веймара.

Настоящее чудо «Алхамбры», сотворенное из сливок, представляют собой пирожные с начинкой, по традиции называемые штофкукенами, коих изобрел прежний владелец ресторана Шуман (старик был родом откуда-то из-под Сасмаки и спервоначала отличился на поприще начинения колбас, потом уже в Риге прославился как кондитер, стяжал капиталец и купил «Алхамбру»), Никому не удавалось выведать у него секрет изготовления сего сладкого хлебенного. Лишь я, хронический завсегдатай его заведения, или, как в те времена выражались, «штаммгаст», будучи в неплохих отношениях с одной из судомоек (это была голубоглазая литовка), подкупил славную девушку и попросил подглядеть, что делает в своем пирожном курне приспешник, этот недоступный magister artium liberalium — мастер свободных искусств, дабы испечь свои восхитительные угощения, чей тонкий вкус приближается к международным стандартам, которых сподобились уже топленые сливки и воздушные сливочные печения, изготовляемые в пирожне барона Энгеларта.

Познакомиться ближе с рецептом вы сумеете в новом издании исправленной и переработанной «П.П.П.».

Излишне распространяться, с какой быстротой штофкукены исчезли в двенадцати голодных ртах, а когда все было запито кофием да залито рубинно-красным шерри, двенадцати блудницам приказали разбрестись, потому как вот-вот должно было пожаловать высшее общество — рижские сливки.

Рижские сливки — второе чудо, сотворенное из сладких верхов молока. Не каждый день в «Алхамбре» удается потешить взор подобным зрелищем. Сегодня, однако, в десять часов вечера здесь начнется бал, устраиваемый благотворительным обществом и корпусом женской помощи в пользу нуждающихся детей. Приглашены лишь самые богатые и влиятельные особы, как-то: торговцы, политики, промышленники, журналисты, даже министры; такие, кто может и желает раскошелиться, распахнуть свой чемез, чтобы пожертвовать на расходы администрации, а также и на представительство обоих обществ.

Гостей, торчавших в круглом зале, почтенный мажордом вежливо, но решительно попросил перебраться в отдельные кабинеты, бар или спуститься вниз в погребок «апашей», там сегодня, как обычно, будет весело и жарко. Адамайтис уже явился.

Занавески слегка зыбятся, светясь розовыми брызгами, таковы мои утра, зато дни — серые кадры, наполовину — небытие… понедельники, вторники, среды… понедельники, вторники, среды… Самыми печальными бывают воскресенья, но за ними снова бегут понедельники, вторники, среды… Двадцать седьмое число, месяц листопад, 1940 год…

Миновал октябрь, а doctor ord. будто бы нашел у меня бациллы. Бациллы! Разумеется, работать с открытым туберкулезом в наше время никому не разрешается. Умереть — да, это пожалуйста. Я получил письмо от Янки Сомерсета, он меня успокаивает. Велит готовиться, дескать, я не забыт: место второго дирижера по-прежнему свободно. Как только выздоровею, так…

Читаю газеты, журналы. Мне открывается новый неведомый мир. Писатели, композиторы, чьих имен я никогда раньше не слышал: Шолохов, Эренбург, Шостакович, Хачатурян. По радио передают стихи Маяковского.

Прошу Леонору разыскать в санаторной библиотеке что-нибудь в этом роде. Но doctor ord., говорит она, хмыкнул и сказал, что для агитации, мол, средства пока не отпущены. И велел мне передать «Сказку про дурачка и ежа». Я слишком миролюбив и удручен одиночеством, чтобы усмотреть в поступке доктора насмешку и глумленье — он ведь всегда так доброжелателен ко мне, так мил…

Зибель только что восстановил «Травиату», пишут в «Яунакас Зиняс»

[14]

, поэтому «Тихий Дон» отложен до весны. Белый святой храм искусства воспрянул к новой жизни и обновился бессмертной «Травиатой», так сказать, «Дамой с камелиями». Шапку долой! Это они в своей башне из слоновой кости поистине здраво придумали.

В то утро все газеты Риги разразились сенсационным сообщением: у Понтонного моста утопилась поэтесса Маргарита Шелла. Труп пока еще не найден, но дежурный полицейский принес в участок вещественные доказательства: брошенную на мосту сумочку и выуженную из Даугавы черную шапочку с вуалью. В сумочке обнаружили паспорт несчастной, ключи от квартиры и вырезанную из слоновой кости фигурку Будды.

Происшествие широко осветила вся пресса от христиан до умеренных левых. Версии были самые разнообразные. Поэтому в поисках объективной правды мы почли за нужное привести в этой главе выдержки из всех источников:

«Листок христиан»:

«…довольно трудно догадаться, что подвигло М. Ш. на столь ужасный шаг. Нашему корреспонденту удалось установить, что в роковой вечер поэтесса сидела в круглом зале кафе Шварца, нервно курила и неотрывно смотрела в окно на большие часы, находящиеся перед колоннадой киоска. Около полуночи она вдруг поднялась и вышла, после чего ее видели в районе Бастионной горки. М. Ш. принадлежала к группе левых поэтов, являлась членом организации «Чайка», и в связи с опубликованием одного аморального стихотворения (в коем богоматерь сравнивалась со стоящей на бульваре блудодейкой (!) с накрашенными губами) ей было отказано в месте машинистки в министерстве Н.

Вот наглядный пример, к чему приводит так называемый «левый фронт» и красная агитация. Мы можем лишь сожалеть о погибшей деве и просить Всевышнего, чтобы он на том свете простил несчастной ее заблуждения».

Газета «Rundschau»:

«…трагическое происшествие на набережной Даугавы — предупреждение всем балтийцам. Барышня М. Ш. родилась в семье уважаемого немецкого колониста крестьянина Иршской волости. После приезда в Ригу, всеми заброшенная, не получив никакой поддержки от Культурбунда, она попала под влияние чужой среды, утратила чувство национального единства, примкнула к враждебным силам, и вот — результат! Спрашивается, где был Kulturverein? Где руководители союза девиц IFK? Позор!

Глядь, и разлилось тут небольшое озерцо с островком посредине, прозванное Ликайнис, стоит красный кирпичный дом — хутор «Ликайни», белый хлевок с сеновалом, сад и вокруг сада покосившийся прясельник. Лежу в клети и через тусклое оконце смотрю на лес. Вся военная суматоха отползла подальше на восток. Лишь поезда с танками, броневиками и амуницией все катят и катят мимо, иной, случается, взлетает на воздух, тогда бывают неприятности, не приведи господь! В «Ликайни» набегают жандармы и добровольцы в мятых пилотках со зверскими рожами, губы обветренные, в смаге, на локте зеленые повязки. Это те самые «славные латыши», только нынче и не узнать: заделались лиходеями, лютыми псами гончими. Их посылают прочесывать леса, сжигать дома — они идут. Их посылают убивать, они стараются до седьмого пота. Кто это такие — хозяйские сыновья, фабриканты, лавочники? Как бы не так! Ремесленники, издольщики и пьяницы, иной нанялся со страху, что в советское время карьеры ради записался в активисты, таковых немного, но есть. Невероятный сброд, где только они все это время обретались? Меня хватают, толкают, допрашивают, требуют документы. Когда моя тетка, сестра отца, цыкает (ее покойный муж был волостным полицейским), чтобы лиходеи не смели трогать честных и порядочных людей, они отстают и бегут ловить тех, «настоящих». Раз Ликайниете ручается, какой может быть разговор…

Умываю руки, лицо (полицаи-доброхоты сбили меня в грязь) и иду работать, я уже ничему не удивляюсь. Злу не сопротивляюсь: раз дали по морде, знать, было за что. Я утеклый и, быть может, меня разыскивают. В двухстах — трехстах километрах отсюда рвутся снаряды, льется кровь, гибнут люди, это куда похуже. А в нашей волости еще можно дюжить: отвези крейсландвирту столько-то масла, столько-то яиц, столько-то мяса и столько-то зерна, держи язык за зубами — Sieg heil — и трудись, в труде обретешь спасение свое. На тюрьмах и лагерях смерти висят транспаранты: Arbeit macht frei! Свободным? От чего свободным? От смерти? Работай, туземец, опосля подумаем, что нам делать с тобой… Вообще-то работник я был незавидный. Стоило мне взяться за косу или грабли, как меня тут же бросало в пот и я начинал хахать, словно пес. Зато запрягала и ездок я был хоть куда. Для хозяйки «Ликайней» наступили трудные времена — она осталась единственной труженицей, старый батрак Йост ни на что не годился, ему вот-вот стукнет восемьдесят. Прожив год на даровых хлебах (советская власть дала ему пособие и санаторий), он окончательно повредился и впал в ничтожество: только и делает что пыхтит и вспоминает былые добрые времена. А от меня проку мало — доходяга, и только. Вообще-то Ликайниете потихоньку подкармливает меня сметаной (я единственное оставшееся в живых родственное дитя), но это большая дерзость, потому как оккупанты в волостном управлении повесили приказ: всю сметану переработать в масло и сдать немцам. Тех, кого уличат в употреблении сметаны, ждет смертная казнь. Смертная! «Ну и дни настали, — дивится крестная, — сам свое добро не имеешь права издерживать. Поистине чумные времена!» Со злости она в тот вечер сбила все сливки, мы спрятались в тележном сарае и втроем их умяли. Волостному старосте поручено следить, выявлять неслухов и доносить. Он как истинный латыш посылает по домам ищеек и бдит, дабы никто не смел красть продукт правящей нации.

Прохожие, признаться, рассказывали, что в городе творятся дела почище, харч весь по карточкам: хлеб, крупа и жалкий кус колбасы. Селяне хоть как-то перебиваются: за поставки масла им выдают бумажки, в обмен на них можно получить водку и леденцы, что есть, то есть. Отцы хозяйства называют сии бумажки свиншайнами (Bezugschein). Водка, дескать, держит всех в повиновении и в постоянном помрачении рассудка. Не то поднялся бы лютый ропот: недовольство тлеет, точно угли под пеплом. Лютеране в волости, к примеру, шумели, будто явились та самая саранча и огненный воздух, кои предсказывались Библией, и что в скором времени нагрянет и сам князь тьмы.

— Вы имеете в виду Уриана-Аурехана? — уточнял прохожий, но лютеране пугливо потупляли очи: нет, мол, мы имели в виду того, другого, итальянца. Кого они имели в виду, знал разве что леший. Но что было, то было: в богатой Курсе потянулись четыре пустопорожних года! Вражеской рати подавай жратвы: уминают сине-серые, пьют коричневые, трескают черные, а больше всех наворачивают желтые. Фазаны! Не забудьте еще свору девиц с молниями на отворотах, сестер Зиглинде и Гудрун, ариек чистейшей пробы.

Мы же, туземцы, достаем из сундуков и ларей старинные поваренные книги и читаем, пока нужда не заставит бежать за угол. До того приспособились к духу времени, что умеем насыщаться одним только печатным словом. Правда, когда перечитываешь страницы «П.П.П.», все изложенное на них начинает казаться совершеннейшей фантастикой.

Когда по белому большаку я въезжаю через красноватый мост в древнюю цитадель герцога Екаба, меня поражает, что по извилистым улочкам не бродят больше ни цыплята, ни поросята, бурые каналы высохли и источают дурной запах. На Сенной площади вокруг шкимбега толкутся семеро призывников, их силой пригнали с мукомольни, потому как нечего молоть. В доме, где в прежние времена ютилось Гимнастическое общество балтийских немцев, теперь находится госпиталь. «Эйфония» битком набита ранеными немцами. Из окон высовываются бледные лица, забинтованные головы, культи рук на перевязи. Снаружи на костылях маются серые тени с унылыми рожами. Жуткое, удручающее зрелище. Там же в подвальном этаже расположился призывной пункт: так что новобранцы сразу с места в карьер получают наглядное представление о светлом будущем, разумеется, в лучшем варианте. Есть и другой: деревянный крест на опушке леса. Один из мукомолов не выдерживает, хочет дать деру, но жандарм стреляет в воздух — Halt! Далеко не убежишь. Парень сдается, возвращается, получает по мордам, смывает у шкимбега с лица кровь и ждет, что будет дальше, чему быть, того не миновать.

Моя свинья в надежных руках, повар, честно говоря, страшно озлился, что она жива, хотел заставить меня заколоть ее, но я категорически отказался, я еще никогда никого не убивал и просто-напросто не знал, с какого конца подступиться. Моя свинья была не мелкая тварь, а солидный зверь. Я не пережил бы ее визга, ей-же-ей.

Спрятавшись в темном коридоре, я дождался доктора, подбежал, всунул ему в лапу шайны на водку и выпалил:

— Привет от хозяйки «Ликайней».

— Ладно уж, ладно, — пробурчал он, тотчас зазвал меня в кабинет, велел скинуть тельницу, прижал ухо к груди, прижал к спине и приказал произнести три раза — тридцать три, я сказал — девяносто девять, доктор сказал — «хорошо» и написал, что у меня ТВС-111-5847а, каковая бумажка осталась при мне. Комендант поставил на нее печать, выписал белый билет, вручил и заорал, дабы я скорее убирался ко всем чертям и не показывался людям на глаза. Никто, дескать, не поверит, что я ходячий труп.

Да, времена стали паскудные: крейсландвирт увеличил дань, а рабочей силы нет. Зимой помер старый Йост (пользы вообще-то от него не было, одна морока, но все же), в околотке свирепствовал грипп, и сердце престарелого батрака не выдержало, а к весне занемогла и сама Ликайниете. Вот те на! Что я один буду делать, когда наступит пора сеять?

Но однажды вечером Ликайниете подали весть: хозяйству выделен работник — русский пленный красноармеец. Пленного разрешается только кормить, платить за работу — ни в коем разе. По утрам его нужно забирать это на мою ответственность, — а по вечерам возвращать лагерь, который разбит неподалеку от чугунки.

Однажды в городке я уже видел, как немцы провели по улице только что полоненных советских летчиков, пленные шагали гордо, высокомерно, не обращая внимания на вопли конвоиров, на них была чистая и щегольская форма: синие брюки и зеленые пиджаки с орденами, на фуражках золотые крылья, сами смуглые, загорелые, такими они остались в моей памяти.

Явившись в лагерь за работником, которого мне предстояло отвести в «Ликайни», я застал ужасающее зрелище: люди ели траву… Я похолодел и даже не заметил, что пленного уже подвели и какой-то фельдфебель машет мне рукой:

— Расписаться в получении!

Причастное к каше название «Курземский котел» впервые в анналах истории появилось в 1944 году в месяце паздернике в Эзере, где генерал-лейтенант Шернер громко воскликнул: «Господа, теперь мы в ж…!» — на каковое восклицание почетный адъютант фон Петухе ответил: «Не волнуйтесь, экселенце, дела не так страшны, пока мы только в котле». В поваренных книгах принято употреблять еще и другие наименования котлов, как-то: кастрюля, казан и даже корчага, но обозначение не меняет суть предмета, каша в помянутом сосуде пузырилась и поспевала дюже едкая. С Великой Германией сей котел теперь связывали только воздушные и корабельные пути, но в море вот-вот ожидался ледостав, а в воздухе стало так густо, что не повернуться. Тут-то и возобновил свою деятельность карательный батальон эсэсовцев, однако и до них доперло, что конец света не так уж далек, и эти ракалии ныне думали лишь о том, как бы подобру-поздорову перебраться морем в неметчину. И надо же, Цалитису и его команде всегда везло: их пригласили на гастроли в желанный край. Там тоже понадобились хенкеры-вешатели.

В эту-то лихую пору Кристофер и начал выполнять поручения партизан: снабжал мстителей анодными батареями, сообщал, в какую сторону направили стопы каратели, где устроены новые склады боеприпасов. Один из них под Циецере взлетел на воздух, трады-ралла! Солдаты дезертировали, и в округе повсеместно зашевелились партизанские группы.

Музыкант устроил в клети тайник, ночевал на сеновале и ждал партизанского связного. Иногда ему приходилось самому топать до назначенного места, откуда доверенное лицо доставляло его в лагерь.

Увидеть Василия удалось всего раз, он был командиром и посему занят важными делами. Встреча была сердечной. После рапорта он усадил Кристофера рядом, спросил, как живется в «Ликайнях», как чувствует себя крестная.

— Спасибо за внимание, — говорит музыкант, — крестной живется неважно. Мучается высоким давлением, сегодня осталась лежать в постели.

Янис Вридрикис Трампедах, бывший зельник из города Цесиса, магистр фармакологических, оккультных и кулинарных наук, великий чревоугодник и смеситель напитков, сильно запаршивел. Открылось, что проведенный лет пятнадцать назад краткий курс омоложения был чистым обманом, несравненно больше споспешествовало самовнушение и ловко выкрашенные Кристофером Марловым волосы (позднее магистр приобрел соответствующей масти парик), изобретенный ворожеей из села курземских кёныней (вольных людей во все века) укудик и мухи, которые, как выяснилось позже, отнюдь не были местными, а доставленным контрабандным путем испанским товаром. Но сейчас магистра все это мало занимало. В начале войны адъютант, правда, написал генералу Франко письмишко с просьбой прислать штурмбанфюреру килограмм сушеных musca hispanica, но в ту пору великий инквизитор был занят подавлением мятежа в Каталонии и не ответил. «Вот тебе и закадычный друг германцев!» — воскликнул магистр и развел руками…

И глядишь, в возрасте восьмидесяти пяти лет, как это нередко бывает с великими обжорами и пропойцами Трампедах так сдал да измодел, что стал походить на облезлое чучело. Череп лысый, ни одного волоска, нос — слива «Виктория», такой же синий, как до примочек; шея красная, морщинистая, как у индюка. И хотя вместо старого сюртука он обрядился в черный мундир, разукрашенный блестящими пуговицами, золотыми нашивками и знаками СС, напялил на голову высокую и выгнутую кверху фуражку с лакированным козырьком, вид Янис Вридрикис имел прескверный. Лишь старые волчьи глаза из-под козырька злобно посверкивали, когда Джонсон, подведя к коменданту пленника, залихватски щелкнул каблуками и, вышвырнув вперед длань, проорал:

— Кристофер Марлов! Приказ Уриана-Аурехана выполнен: беглец схвачен! Sieg heil!

— Фрид! — пробормотал старец.

Как ни странно, Янис Вридрикис не проявлял никакой радости, лишь тупо глазел и затем обратился к музыканту: