— Чем это пахнет? Чем это пахнет, я вас спрашиваю?

— Осмелюсь доложить...

— Ну!

— Василий Петрович столярный клей разводят.

— Откуда у него столярный клей? Что за гадость!

Оставшись один, Вася вытер слезы и подобрал исковерканный остов аэроплана. Он старался выправить его, но руки у него дрожали от обиды и негодования, и без клея починить аэроплан все равно было невозможно. Он печально положил его на стол и грустно подошел к окну. Равнодушно смотрел он на клумбы с яркими цветами, разбросанные перед домом, на огромные старые липы парка, на яркую, трепещущую под солнечными лучами, степь; она уходила куда-то далеко, далеко и сливалась где-то там с горизонтом. Все это Вася видел тысячу раз, ему надоел этот цветник, и парк, и старинный дом тетушки, и его собственная комната, где так часто приходилось ему сидеть наказанным. Ему казалось, что все это какая-то огромная тюрьма, куда его заперли, а тетушка и Франц Маркович его тюремщики, которые сторожат его и не дают ему убежать на волю.

Вдруг, под окном появился Франц Маркович. Он тяжело опустился в гамак и, строго посмотрев на Васино окно, развернул газету и, повидимому, погрузился в чтение. Но постепенно газета стала наклоняться в его руках и наконец накрыла его красное круглое лицо. Франц Маркович обычно пользовался газетой, как средством защиты от мух, и это всегда возмущало и раздражало Васю. Он сам очень интересовался всеми сообщениями с фронта, но газеты приходилось ему читать украдкой, ибо, по мнению тетушки, это не было чтением для детей. Часто Вася пытался заговорить с французом на тему о войне, но тот только что-то мычал в ответ и ругал немцев. Васе, вдруг, ясно представилось, как там, где-то далеко, далеко на границе Германии и Франции грохочут орудия, летают аэропланы и бросают бомбы, а в окопах и траншеях тысячами гибнут французские и немецкие солдаты. Толстому французу, повидимому, не было до них никакого дела. Гром пушек сюда не долетал и стало быть нечего было беспокоиться. Франц Маркович, мягко покачиваясь в гамаке, погрузился в сладкий послеобеденный сон.

Вася осторожно высунулся из окна и осмотрелся: кругом было тихо, нигде ни души. Тетушка наверно теперь тоже дремлет, сидя в кресле у себя в комнате. Вася вскочил на подоконник, а с него ловко соскочил на крышу террасы, приходившейся как раз под его комнатой. Легко и бесшумно добежав до края крыши, он ухватился за толстую ветвь липы, добрался по ней до ствола и спустился на землю. Сделав большой крюк, чтобы обогнуть окна тетушки, он добежал до черного крыльца, взбежал по ступенькам и вошел в большие светлые сени. У окна на стуле сидел старый лакей Петр. На носу у него были надеты очки в оловянной оправе, одной рукой он теребил свои седые баки, а в другой вытянутой руке держал какую-то исписанную карандашом бумажку. Все лицо его выражало сильное напряжение; при этом он шевелил губами, словно шептал.

— Что это вы читаете, Петр? — спросил Вася, — опять письмо от Степана?

Степан был сын Петра, он добровольцем пошел на войну. В глазах Васи Степан был храбрец и герой. Степан присылал с фронта длинные подробные письма. Когда Петр был в хорошем расположении духа, он иногда читал Васе вслух отрывки из этих писем и беседовал с ним о войне. Вася очень любил эти беседы. С Петром он мог говорить совершенно свободно, не стесняясь. Петр сообщал ему все новости с фронта. С ним вместе рассматривал Вася военную карту, висевшую на стене в комнатке Петра, и переставлял на ней бумажные флажки на булавках, которыми Петр отмечал передвижение русских и неприятельских войск.

Все, что произошло после, Вася помнил как в тумане. Он видел мальчиков, бегавших по берегу, слышал их крики и возгласы, увидал, как один из них бросился в воду, взметнув кверху целый сноп, сверкающих на солнце, брызг. Вася почувствовал вдруг, как чья-то рука ухватила его за шиворот и поволокла к берегу.

Вася и в этот миг не забыл о псе. Он почти машинально схватил его за длинную шерсть и потащил за собой.

Через несколько секунд Вася уже сидел на зеленом берегу; рядом отряхивался, обрызгивая всех, черный остромордый песик.

Мальчик, спасший Васю, стоял тут же, весь мокрый, распутывая веревку, которою он был обвязан. За конец этой веревки его держали другие мальчики, пока он вытаскивал из воды Васю.

— Э, — сказал один из мальчиков, — да никак это барчук из «Ястребихи»?

В доме поднялась ужасная суматоха.

На все вопросы перепуганной прислуги Анна Григорьевна кричала:

— Бешеная собака! Бешеная собака!

Все бегали взад и вперед, заглядывали под диваны и кресла, но нигде не было никакой собаки. Экономка Дарья Савельевна даже высказала предположение, что Анне Григорьевне бешеная собака почудилась во сне. Анна Григорьевна от этого предположения пришла в сильнейшее раздражение и назвала Дарью Савельевну дурой.

Вдруг в гостиной появился Жулан, отчаявшийся проникнуть в Васину комнату. Все вскрикнули, будто увидали лютого тигра и бросились врассыпную. Лакей Петр со стулом в руках доблестно ринулся на Жулана, но тот завертелся волчком, бросился ему под ноги, перекувыркнулся и свалил этажерку с нотами. Крик стоял невообразимый. Во время этой суматохи никто не заметил, как к дому подъехал автомобиль и из него вылез очень толстый человек в соломенном картузе и парусинном балахоне, защищавшем от пыли. Он удивленно вошел в гостиную, как раз в тот самый миг, когда Жулан, едва не свалив с ног Анну Григорьевну, пулей выскочил в окно.

В начале мая Анна Григорьевна получила от управляющего имением письмо такого содержания:

Управляющий был хитер, и возможно, что он просто хотел напугать Анну Григорьевну, так как без господ править имением ему было куда выгоднее. Но, с другой стороны, отовсюду приходили такие тревожные слухи, что нельзя было не поверить письму. Анна Григорьевна, посоветовавшись с Иваном Григорьевичем, в конце концов решила остаться на лето в Москве.

Это было памятное лето в истории России. Армия бежала с фронта. Поезда, шедшие с запада, были облеплены солдатами. Ничто не могло остановить этого бегства. Тщетно разъезжал по фронту Керенский в бывшем царском поезде и с утра до вечера до хрипоты произносил патриотические речи. Солдаты смеялись ему в лицо и спешили покинуть проклятые, залитые кровью окопы. Временное Правительство издавало приказ за приказом. Но приказам этим никто уже не подчинялся.

В начале июля в Петербурге на улицах затрещали пулеметы, и впервые прозвучал лозунг: «Вся власть Советам».

На следующее утро все было как будто тихо. Иван Григорьевич с Васей вышли за ворота и долго прислушивались, но стрельбы не было слышно. Над Москвой нависла какая-то страшная тишина, не предвещавшая, впрочем, ничего доброго.

Иван Григорьевич и Вася прошли по безлюдным переулкам и вышли к Смоленскому бульвару. Редкие прохожие, попадавшиеся им навстречу, тревожно оглядывались по сторонам. В руках они тащили какие-то свертки и мешки, очевидно запасались провизией, ибо по городу разнесся слух, что лавки не будут торговать несколько дней. Один из этих прохожих, худой мужчина с испуганным лицом, остановил Ивана Григорьевича и спросил его:

— Не слыхали, говорят, большевики уж несколько домов в Москве захватили и перебили всех жильцов буржуазного происхождения?

Иван Григорьевич только открыл рот, чтобы ответить, как вдруг мимо них пронесся открытый автомобиль, за которым на некотором расстоянии мчался другой. Во втором автомобиле внезапно сверкнул огонь и прогремел выстрел. Из первого автомобиля ответили тем же.

— Видите, видите, — испуганно зашептал худой мужчина, — что-то ужасное начинается.

Отряд рабочих осторожно пробирался вдоль стен, держась правой стороны Смоленского бульвара.

Отряду этому было поручено пройти дозором бульвар. Во главе шел Иван Сачков, держа ружье на перевес и поминутно озираясь по сторонам.

Ивану Сачкову пришлось побывать на Японской войне, где он был даже ранен в знаменитом бою под Ляояном. Пришлось также года три провоевать с немцами в последнюю Мировую войну.

Но мысленно сравнивая те войны с этой, происходящей теперь в Москве войной, он находил, что эта война куда страшнее. Там неприятель почти всегда был виден; в атаку шли большими колоннами, подбадривали друг друга криками, здесь было совсем не то. Врага не было видно вовсе, но он мог таиться в каждой подворотне, в каждом слуховом окне, за каждым углом и поворотом. Уже почти совсем рассвело и на окнах безмолвных домов алели лучи зари.

Все эти дома и особняки казались опустевшими и мертвыми. Иван Сачков, монтер по профессии, часто бывал в них, чинил электричество, проводил звонки. Он знал, какая роскошь скрывается за этими стенами, какую беззаботную жизнь вели те, кто жили в этих домах.

Как-то утром Иван Сачков вернулся домой и сказал жене:

— Ну, Марья, радуйся, назначили перемирие, победа за нами, пока что воевать кончили. И тебя можно домой отправить, — прибавил он, обращаясь к Васе.

При этих словах у Васи невольно сжалось сердце. За эти дни он уже успел привыкнуть к семье Сачкова. Он вспомнил, каким одиноким и заброшенным он лежал у тетушки в имении, когда вывихнул себе ногу. Эти дни, проведенные у Сачковых, положили какую-то грань между его прошлым и настоящим, и ему не хотелось снова вернуться к прежней жизни.

— А нельзя мне остаться у вас? — робко спросил он Сачкова.

— Как так? — удивился тот.

Было начало декабря.

На Черном море разразилась первая настоящая буря.

Огромные волны с грохотом разбивались о берег, ветер выл и с бешеной быстротой мчал по небу лохматые тучи.

О том, чтобы выехать в море, нечего было и думать.

Вася теперь помогал старому рыбаку чинить продранные за лето сети. При этом он только и мечтал о том, как хорошо было бы пробраться в Москву. Наверное Сачковы приняли бы его, как родного. А Федор? А Степан? Где-то они теперь? Неужели так и не удастся ему снова вернуться к ним? Вася отгонял эту мысль, но она неустанно преследовала его. Хорошо, если красные победят! А если белые?

Темная степная равнина.

Украинская степь зимой, ночью.

По степи медленно ползет товарный поезд.

Одиноко алеет во мраке на последнем вагоне огонек фонаря.

Небо мерцает тысячами звезд.

На следующее утро Вася проснулся от нестерпимого солнечного блеска.

Солнце светило ему прямо в глаза сквозь огромное окно, и вся степь казалась усыпанной золотыми и серебряными блестками.

Дьявол Петрович, еще несколько сонный после вчерашней выпивки, приказал готовиться к отъезду.

Феникс, слышавший отдаваемые им распоряжения, с радостью сообщил Васе, что поедут они в направлении на север.

— Понемножку и до Москвы доберемся, — шепнул он.

Внезапно из села раздались выстрелы.

Какие-то военные, стоя на дороге у самого въезда в деревню, стреляли в воздух.

Лошади передних троек испуганно шарахнулись в сторону. Кое-кто из бандитов схватился за револьвер.

Тройки остановились. Только одна бешено мчалась по степи. Лошади понесли, и возница был не в силах удержать их.

Дьявол Петрович поднял белый флаг.

Прошло шесть лет.

В ясный весенний вечер по одному из переулков, прилегающих к Арбату, шли два молодых человека.

Оба они были одеты в военную форму. За ними бежал небольшой черный пес в малиновом ошейнике.

Они проходили мимо большого особняка, со двора которого вдруг раздалась барабанная дробь.

Мальчики в красных галстуках, игравшие перед домом, услыхав звук барабана, побежали в ворота.