Сентябрь по календарю приписан к осени — она и заявляет на него все права, — но лето, не нагулявшись вдоволь, стремится во что бы то ни стало втянуть его в свою ласково-теплую орбиту. Случается, изредка ему удается прихватить если не все, то хотя бы часть чужого, случается и так, что осень наваливается внезапно, коварно, и тогда уж август начинает плакать по-осеннему, дрожать по ночам и утрам от туманов и заморозков.

Сентябрь этого года выдался и не летний, и не осенний, хотя на погоду теперь почти никто не обращал внимания, так как не о ней шла речь.

Речь шла о самой человеческой жизни. По утрам, выходя из дому, люди поднимали глаза вверх, внимательно всматривались в небо. Все хотели осени. А точнее — нагромождения туч, дождя, слякоти, непогоды. В такое время хоть и гудели в глуби небесной ненавистные чужие самолеты, но не пикировали с диким ревом, не сбрасывали смертоносные бомбы.

В этот год в первые дни сентября было много солнца, теплых ночей, казалось, что сентябрьская грусть еще далеко, что осень забыла о своих обязанностях. И только третья декада началась по-осеннему. Ночью нахмурилось, тяжелые тучи укутали землю, утром из выси потянул в долины густой прохладный туман, в воздухе запахло дождем.

Дорога лежала притихшая под тучами, застеленная топтаной-перетоптаной песчаной трухой, поля незасеянные, печально-обиженные. Окружающий мир замер, все чего-то ждало, печалилось в тяжелом и непроглядном ожидании.

Наконец эшелон растаял вдали, погрузился в почерневшее пространство. Через несколько минут рассеялись люди, опустели станционные помещения, только кто-то кричал в телефон, выползали из кустов и бурьянов бездомные псы, обшаривали все уголки и закутки, начинали грызню между собой.

С тяжелым сердцем возвращался со станции в поселок Андрей Гаврилович. Знакомая до каждого холма и лощины, до каждого деревца и кустика дорога, преодолеваемая им за долгие годы всеми видами транспорта, а преимущественно райкомовской «эмкой», казалась почему-то незнакомой и даже чужой. В соответствии с мобилизационным планом как «эмки», так и все другие автомашины и тракторы районных организаций были переданы в распоряжение действующей армии. Одна-единственная полуторка на весь район, на которой он сейчас ехал, сохранилась благодаря энергии и находчивости райисполкомовского водителя Павла́ Лысака.

Любил Качуренко своего водителя, поэтому и просил, чтобы остался парень при нем: биография как стеклышко, энергичный, находчивый, безотказный, за все годы совместной работы не было случая, чтобы Павло Лысак не выполнил какого-либо поручения.

Пошла «эмка» в распоряжение фронта, погрустил немного Павло, а потом пришел к «хозяину», хитро взглянул исподлобья:

— Так как же будем? Пешком или на колесах?

На Калинов наползала громовая туча.

Перед самым заходом солнца немного прояснилось, узкая полоска неба, похожая на гигантскую саблю, постепенно словно нагревалась в невидимом горниле, из серо-зеленоватой становилась лазурной, затем зарозовела, закраснела и огнисто запылала. Но сразу же и почернела, померкла, ветер остервенело набросился из-за горизонта на затаившийся в тревоге поселок.

— Будет гроза, — степенно сказал районный прокурор Исидор Зотович, обладавший красноречивой фамилией — Голова. Стоял у окна, закрывая половину его широкой спиной.

Он был высокий, широкоплечий, круглолицый. И почти без шеи. Руки короткие, но такие мускулистые, что, говорили люди, тремя пальцами гвоздик сгибал в кольцо. Одевался в соответствии с тогдашней модой: на плечах просторный суконный пиджак с большими накладными карманами по бокам и на груди, с плотным стоячим воротником, нарочно узеньким, чтобы придать видимость, будто у прокурора тоже, как и у всех, есть шея; штаны широкие, трубой, поэтому на коленях никогда не появлялись пузыри, а на подколенье гармошка; на ноги ежедневно — независимо от погоды или времени года — натягивал Исидор Зотович массивные, из выделанной кожи быка-трехлетка сапоги с ровными голенищами и каблуками, надежно окованными сталью подков. Величественным и монументальным выглядел прокурор Голова, а если еще принять во внимание выражение его лица, можно сразу догадаться, почему с Исидором Зотовичем не очень любили разговаривать или встречаться некоторые люди.

Сообщив о наступлении грозы, прокурор обернулся к присутствующим. Те рассаживались кто где мог — на стульях, на диване, глядя на силуэт прокурора, темневший на фоне пылающего неба. Неприветливое, хмурое помещение, в котором собралось немало людей, еще недавно было кабинетом председателя районного исполнительного комитета Андрея Гавриловича Качуренко. Еще день-два назад по вечерам кабинет ярко освещался трехрожковой люстрой. Теперь трудно было назвать этот холодный склеп кабинетом руководителя районного масштаба. Вместо электроламп горела на рабочем столе свеча. Стол уже не стоял там, где следовало бы, а был отодвинут под стенку, на нем уже не лежали деловые бумаги, а беспорядочно громоздилась разнообразная посуда, немытые тарелки вперемешку с гранеными стаканами, на скомканных газетах высились кучки наломанного хлеба, недоеденных помидоров, яблок и груш.

Ванько Ткачик выбежал из парадного и невольно прищурился — прямо в глаза повеяло густой моросью, холодной и неприятной. На миг остановился и, как слепой, развел руки, ища в кромешной тьме хоть какую опору. Поймал мокрую, но теплую человеческую руку, безошибочно угадал, что это Кармен, и сразу почувствовал, что собственная рука стала горячей и влажной.

Кармен молча потянула его за собой.

— Маме очень плохо? — дрожащим голосом расспрашивал он девушку, покорно шагая за ней.

— Быстрей, быстрей, Иванко, — подгоняла она, и сердце его охватывала тревога…

Ничего толком не разузнаешь у этого разбойника в юбке. Ох, и принесла же она ему огорчений, эта Килинка, ох, и принесла! Не была бы близкой соседкой, все сложилось бы по-другому. И родная мать подогревала: да какой же из тебя молодежный вожак, если одну девчонку не наставишь на ум, не взнуздаешь? Да еще чертовы глаза девчонки, черные, как бусинки, блестящие, как угольки, еще эти брови-крылышки, это личико писаное, губы и слова обольстительные…