Много нового принес капитализм в нашу жизнь. Если раньше чего-нибудь хотелось в пять часов утра: ну выпить там или девушку, – то решить эту проблему было архитрудно. Выпить можно было у таксистов или в ресторане Шереметьева. А вот любовь в пять часов утра – это только по месту жительства, и то если жена дома, а не на ночной смене на швейной фабрике. А если жену не хочешь? Телефоны у людей были, а секса не было. Два этих понятия соединились только после падения Берлинской стены. Позвонить по телефону, услышать пленительный голос и сказать чужому человеку все, в чем самому себе признаться стыдно… Конечно, русскому человеку говорить об этом менее интересно, чем делать. Мы любим сначала сделать, а потом поговорить, наоборот – это извращение. Но услуга была, и люди звонили в основном из любопытства попробовать, как мохнатый заморский, а потом, как всегда, яблочко родное из сада укусить и свою родимую оприходовать без лишних слов.

С.С. не звонил много лет, повода не было, но однажды пришлось – судьба так распорядилась. День стоял яркий, теплый. Лето, все на дачах, мужчины свободны от оков семейных с мая по сентябрь. Начинается свободное падение. Вот такой понедельник свел С.С. и группу товарищей, которые выпили на завтрак. Потом был обед, переходящий в ужин, а закончились игры – все по домам.

С первыми лучами солнца приходят желания. Любви неземной хочется, а платная любовь в России в часы предрассветные имеет специфическую особенность. В это время все спят, кроме желающих: девушки, охранники, диспетчеры. Найти кого-нибудь в это время невозможно за любые деньги – спать хочется. А кому не хочется – пусть думают заранее. Мы не немцы. Кто из нас днем будет думать, что ему захочется утром? С.С. звонил уже сорок минут по всем известным адресам, чтобы купить любовь. «Нельзя купить любовь», – пели мальчики из Ливерпуля и были правы. С.С. позвонил в платную справочную службу и попросил дать номер «секса по телефону». Оператор-информатор брезгливым голосом ответила, что у них таких номеров нет. «И вообще, мужчина, посмотрите на часы. Шестой час, как вам не стыдно!»

С.С. был удивлен высокоморальными принципами и подумал, почему вместо номера ему дают советы и ставят оценки. Делать было нечего, спать не хотелось, желания рвались наружу, как партизаны из горящей избы.

Время тогда было доинтернетовское, и газеты покупались пачками. Пролистав их все, С.С. не нашел заветного номера. Инстинктивным движением он подобрал с пола клочок газеты «Знамя демократии», и – о чудо! – в углу, около рецепта маски из мочи суслика, горел призывно заветный номер: «Секс по телефону для состоятельных господ». Денег у С.С. с вечера не было – проиграл в казино, мудак, но делать нечего, надо платить по счетам. Номер был длинный, с кодом – то ли Гондураса, то ли Гвинеи-Бисау. На самом деле блондинка с пленительным голосом жила в Тушине с мамой, собакой и зарплатой бюджетницы. В детстве она посещала театральную студию при Дворце пионеров, была звездой, очень органично топилась в пруду, играя Катерину из «Грозы» Островского.

Таня – девушка серьезная, фамилия обязывает – Лермонтова ее фамилия по матери. Ничего шотландского в ней нет, но мимо нее не пройдешь, не промахнешься. Ей около сорока, сыну – двадцать, мужей было шесть, и все любимые – она набирала их, как бусы, за двадцать лет, никто из них не забыт, и ничего не забыто. Есть люди, которые каждую половую связь оформляют нотариально – наш случай не тот. В юности Лермонтова была любима во дворе и школе за смех и спортивную подготовку. Семья ее была простая, жила она в Перове без излишеств и особого к себе внимания родителей. Все детство провела с ключом на шее: родители работали, а наша Таня была сама по себе: сама училась, сама ездила на спорт, к учителю по английскому. Учитель по английскому в седьмом классе научил ее целоваться по-французски, приласкал ее так, что к концу второй четверти Лермонтова потеряла свою пионерскую честь с легкостью и без слез. Она влюбилась в этого аспиранта-педофила с трепетом молодого сердца и до каникул два раза в неделю изучала английский, лежа на диване в объятиях новогиреевского Набокова. На удивление, английский давался неплохо: есть такая техника изучения – любовь с носителем языка. За летние каникулы любовь на расстоянии ушла в песок. Но простоя талантливому сердцу Лермонтова не давала. На спортивных сборах в Адлере тренер сборной Азербайджана по кличке Мохнатый Шмель нашел путь к сердцу и телу Лермонтовой под шелест струй в душевой на свежем воздухе. Лермонтова опровергла «кавказский цикл» однофамильца, отдалась сыну Кавказа с северной страстью. Целомудрие ее было удивительным. Если кто-то появлялся в ее сердце, то остановить ее было невозможно. Всю жизнь она любила мужчин сильно, с самопожертвованием настоящей женщины. После школы она легко поступила в мужской ВУЗ, дружила со всеми, но любила старшекурсника, бабника и теннисиста, из семьи руководителя, который шел по жизни под парусом с попутным ветром. Он и стал ее первым мужем, инициатива была его. Родители жениха уезжали в Африку по контракту строить очередной объект в стране бананового социализма с нечеловеческим лицом. Родители его тоже не возражали – меньше будет болтаться, да и девочка их устраивала: скромная, семья порядочная, будут жить без пьянок и гульбы. Свадьба была пышная, в зеркальном зале «Праги». Поели, попили, и Лермонтова из двушки в Перово впорхнула в апартаменты высотки на площади Восстания на тридцатом этаже с видом на всю Москву. Если взять бинокль в кабинете свекра, то можно было увидеть родное Перово, где остались мама с папой, любимые и родные. Скучать не приходилось, убирать этот стадион было непросто. Домработница, всю жизнь пахавшая в этой квартире, заболела артритом, новую не взяли – пусть молодая жена начинает жизнь как положено. Как было положено, Лермонтова не знала, ее папа всегда помогал по дому, носил сумки, пылесосил под песни В. Высоцкого. Песня «Привередливые кони» давала ему такой прилив энергии, что он успевал за время звучания этого хита вымыть пол в двушке на одном дыхании. Таня не была белоручкой, но пахать даже на любимого, как Золушка, было как-то не в жилу. Мальчик ее любимый бросал трусы и носки где попало, требовал чистых рубашек каждый день и заставлял ее чистить до блеска его многочисленную обувь. Он привык, что за ним ухаживают с детства няня, мама, домработница, и он хотел, чтобы так было всегда. В непосредственной близости мальчик оказался весьма капризным: ковыряя утром омлет, приготовленный ею, он морщился: не так прожарен, батон несвеж, масло не вологодское, ну, в общем, барчук и самодовольный павлин. Он относился к ней немножко свысока – элита, е.т.м.

Терпение Лермонтовой лопнуло окончательно однажды в субботу. Он приехал с корта в субботу потный, в ботинках прошел к холодильнику выпить свой сок, купленный на чеки в «Березке», получаемые от родителей, заработанные в загорелой дочерна чужой стране. Неловко взяв бутылку, он уронил ее на пол, бутылка разбилась, он резко вышел и раздраженно бросил через плечо Лермонтовой: «Убери!» Лермонтова, которая минуту назад отпидарасила кафель в кухне, зашла в спальню, собрала свои трусы и лифчики, бросила в сумку фату, платье не взяла, так как оно было залито вином еще в день свадьбы и напоминало одежду человека, потерявшего много крови при ДТП. Он не заметил ее ухода, заснул, уставший после шести геймов с актрисой театра, внучкой народного, новой своей пассией.

Приехав к себе в Перово, она поплакала, родители не трогали ее, поужинали славно. Дома было тихо, уютно, и Лермонтова поняла, что первый брак закончился малой кровью. Пять месяцев свирепой домашней работы, и все. Теннисист ушел в память на первую полку. Они виделись в институте редко, его курс ушел на диплом. Делить имущество Лермонтова не стала и на развод не подавала – не было нужды. Ей нравилось дома, в привычном укладе их семьи была теплота и душевность. Все делали всё, незаметно она перестала вспоминать площадь Восстания и поняла, что жить по такому разрушительному адресу нельзя.

На горизонте появился мальчик, аспирант-проктолог, сын членкора АН СССР, живший в поселке Моженки, старом академическом гнезде, – подарок Сталина советским ученым. Большие участки, спецпаек, рай по талонам. Проктолог был крупным, высоким, отбрасывал челку изящной рукой с тонкими красивыми пальцами в маникюре, что для тех лет было редкостью даже у гомиков. Сейчас каждый второй мужчина делает маникюр и многое другое, что вызывает большой вопрос: это дань гигиене или феминизация мужчин? Мальчик был нежный, тонкий, смотрел фильмы Фасбиндера и читал книги типа «Игра в бисер». Он смотрел на Таню, как на Марлен Дитрих, и ласкал ее долго и бережно, с немецкой деловитостью и пониманием, что женщина должна быть удовлетворена всегда, – это долг мужчины, так учила его мама, бывшая балерина, выпускница Вагановского училища. Она любила сына с неукротимой жаждой и оберегала его от посягательств хабалок. В 18 лет она устроила ему на даче неожиданную встречу с женщиной из поликлиники, которая за вьетнамский ковер из сотой секции ГУМа бережно и нежно трахнула свет ее очей для полноценной жизни без психотравм и венерических заболеваний. Сын мать боготворил, и в дальнейшем это помешало жить без нее с другими женщинами. Он всегда искал себе нечто подобное, но копии были ничтожны перед священным сиянием оригинала. Занимаясь наукой, он подавал большие надежды. План жизни его был предначертан на небесах, и отклонить его от заданного маршрута могла только катастрофа. Из простых людей не своего круга он знал только няню и домработницу и смутно себе представлял, что находится за забором академического поселка.

Катастрофа пришла вместе с Лермонтовой, которая в «Ленинке» вильнула хвостом перед вальяжным красавцем. Он запал, стал ходить за ней хвостиком, даже провожал два раза в Перово на метро. Когда мама узнала об этом, с ней случился удар, и Лермонтова была приглашена на обед для сверки курса и допроса. Ее привез на дачу их шофер на черной «Волге», суровый дядька с дубленым и брезгливым лицом. Адрес девушки его оскорбил до глубины души, он не ездил в такие районы – не по чину ему было шоссе Энтузиастов. Лермонтова оделась скромненько, волосы причесала в пучок, сиськи подобрала в новый лифчик, ну, в общем, целка македонская, а не Таня Лермонтова. Особенно не волнуясь, она предстала перед светлыми очами отставной балерины и папы членкора, который жил под пятой этой чудо-женщины уже сорок лет и не чувствовал никакого давления, наоборот, гордился и уважал безмерно. Внешний вид был осторожно одобрен, вопросы о семье, кто чем болеет, есть ли в роду ненормальные и сифилитики. Допрос был настолько искусно проведен, что Лермонтова ни разу не почувствовала себя оскорбленной, наоборот, восхитилась мастерством мамы – демона в юбке. Аспирант ерзал на стуле, пышная челка прилипла от пота. Он глядел на это шоу и не вмешивался, зная, что все это для его же блага. Папа вопросы не задавал, но отметил, что девочка ничего, – он был сластолюбив, и множество аспиранток полегло на его диване в институте, где он руководил отечественной наукой. Мама-демон знала о его проказах, но не трогала. Сын – вот что занимало ее. Потом был обед, после обеда – чай, ягоды и немножко мятного ликера. Лермонтова ликер пила первый раз, он ей не понравился, напомнил лекарство пектусин, который она с отвращением пила в детстве. Так она второй раз вышла замуж и не ошиблась.

Я работал в одном банке в отделе спецпроектов, руководство часто пеняло мне, что я пресекал инициативу своих сотрудников и некорректно обращался с различными посетителями, которые бомбили меня своими идеями. Я сделал выводы, и вскоре представился случай показать себя корректным и внимательным к инициативе снизу.

Банк готовился к десятилетию, и был объявлен конкурс на постановку данного действия. Предложения были в основном глупые и бестолковые, особенно запомнился визит одной дамы, которая представилась режиссером-постановщиком шоу из компании «Евроконцерт», работающей под эгидой ЮНЕСКО. Я такой организации не знал и попросил выслать мне предложения для изучения. Дама предложила встретиться тет-а-тет и за пять минут изложить мне три своих эксклюзивных предложения.

Я опять предложил прислать их по факсу. Дама возразила, что я воспользуюсь бесплатно ее интеллектуальной собственностью, что с ней уже не раз бывало. Помня об обещании руководству, я дал согласие на встречу, и через десять минут в моем кабинете появилось существо лет пятидесяти, потрепанного вида, с двумя пластиковыми пакетами: в них, видимо, было все ее имущество – вещи и папки творческого наследия. На голове у нее была народная прическа типа хала, черная бархатная юбка с разрезом до бедер и белая прозрачная блузка без рукавов недельной свежести, завершал композицию лифчик под блузкой – розовый, огромного размера, потертый и желтоватый в подмышках. На полном предплечье для стиля была приклеена татуировка из-под пачки с жевательной конфеты «Чупа-чупс». Сюжет татуировки был тоже со смыслом: дракон, обнимающий другого дракона, а между ними – лилия, видимо, цветок был ее любимым. Пакеты она из рук не выпускала – боялась потерять авторские права на свои сценарии. Она мне мило улыбалась и старалась понравиться. Когда она закинула ногу на ногу, как в фильме «Основной инстинкт», я увидел ее прелести уже изнутри. Это был ее козырной аргумент, умело срежиссированный. Предложив ей чаю, я приготовился к сеансу легкого зомбирования нейролептическим методом. Я ее не торопил, дама пила чай с легкой жадностью; печенье и конфеты она поглощала вместе – так, ей казалось, будет сытнее. Надувшись чаю, она приступила к презентации. Мне было предложено три варианта сценария.

Первый – шоу с живым медведем, второй – шоу с медведем и Машей Распутиной и третий, дорогой, – дворцовый бал с медведем, М. Распутиной и ею в роли ведущей, с элементами вольтижировки на пони и с финальным проходом по нисходящему канату с подносом шампанского брют, с кульбитом и выходом на шпагат у ног хозяина банка. Я выразил сомнение по поводу шпагата, и тут же, в кабинете, она села на шпагат, не выпуская из рук своих сумок. Подняться самостоятельно она не смогла, и я, как джентльмен, помог даме. Третий вариант – «роскошный» – был отвергнут мной в связи с бешеной сметой. Дама расстроилась и попыталась вяло сопротивляться, предлагая в качестве удешевления сметы убрать из меню банкета канапе, взамен она предлагала напечь пирожков с вязигой. Третий муж ее очень хвалил за это.

Перешли к первому варианту. Она оставила в покое свои сумки и изобразила медведя, как гвоздь программы. Слоган праздника «10 лет успеха» предлагалось разместить на разных частях тела зверя, а логотип намечено было разместить на филейной части. Поясняя свою концепцию, она объяснила смысл этой задумки следующим образом: «Все остальные банки – уже в жопе, а мы – сильные и могучие, как медведь». Мне это понравилось, но я заметил, что не хватает изюминки. Она взяла тридцать секунд на раздумье и выдала без перехода: завыла медвежьим четверостишьем в рэповой манере о процветании банка. Я убедился, что экшн есть. Распутину тоже пришлось убрать из-за дороговизны и невнятной целевой аудитории. Дама с ходу предложила замену – синтетическое шоу Мытищинского дома культуры «Храмы России», пояснив, что она мигом переделает его в «Банки России», где в финале хозяин банка и два его партнера выйдут как «три богатыря» в народ и к гостям под звон колоколов храма Успенья Богородицы. Этот выход был также забракован решительно. В головке банка не было ни одного Ильи Муромца – Петя, Женя и Миша были другими богатырями. Отчаяние дамы было невыносимым, и я решил мягко подвести итог. Я поблагодарил ее за сотрудничество и попросил подумать еще, разбудить фантазию, чтобы набросать феерию в лирико-мифологическом ключе и сделать хеппенинг. Она удивилась, но подумала, что для дела чего не сделаешь. Щеки ее порозовели, и она стала расстегивать блузку медленно и решительно – я понял, что она понимает хеппенинг иначе, чем я, и остановил ее стриптиз в самом начале. Видимо, в ее годы в Институте культуры это не проходили.

Летом в Париже жарко, кондиционеры не справляются с июльской жарой и не спасают от духоты. В сердце Парижа, на Елисейских полях, в зале «Олимпия», были гастроли ансамбля донских казаков – они выступали по приглашению парижской мэрии. Мой товарищ был спонсором этого шоу, а я продюсером. Казаки пели и плясали, французы были счастливы, что те вошли в Париж не с пиками и ружьями, как когда-то после войны 12-го года, а, наоборот, услаждали французов на сцене за жалкие копейки. Спонсор, мой товарищ, жил под Версалем в собственном доме с красавицей женой и двумя собаками – мопсом, которого звали мистер Паг, и дико нервной собачкой по кличке Моня. Дом был хорош: бассейн, терраса, повар-сенегалец, знавший русский после Патриса Лумумбы, где он учился на медика, но врачом не стал, торговал наркотой и научился готовить в мордовском лагере для иностранцев, в Сенегал не вернулся, шлялся по Европе, осел в Париже и попал к моему товарищу в дом за добрый нрав, матерные песни и поговорки собственного сочинения: «На безрыбье и жопа соловей», «На бесптичье и х… водопровод» – и отменный вкус в приготовлении еды в стиле фьюжн. Казаки уехали в Марсель, а друг устроил ужин для близких – отметить медаль парижской мэрии за вклад в дружбу народов. За столом собралась живописная компания – друг с женой, его французский партнер, сахарный брокер с женой, моделью из Алжира, русская пара из Питера, эмигранты первой волны, живущие в Луизиане, глухой провинции Америки, мама-профессор друга из Нью-Йорка со своим бойфрендом семидесяти лет, еврейским дедушкой из Челябинска, уехавшим двадцать пять лет назад с должности замначальника литейного цеха трубного завода. Особо привлекала одна пара – это был управляющий бизнесом моего друга, албанец из Косово с женой-израильтянкой, жившей до выезда из СССР в Белой Церкви под Киевом. Мама друга была в восторге от концерта, ей понравилось все – сын, его новая жена, Париж, дом и все вокруг, она была счастлива успехами сына, своим здоровьем и своим другом из Челябинска, несмотря на духовную пропасть между ними. С годами интеллектуальные разночтения супругов утихают, а сочувствие и добросердечие становятся главным. Поданная вовремя таблетка важнее, читал ли или не читал человек Марселя Пруста, которого мама переводила в России в семидесятые годы. Стол трещал от еды по русскому обычаю. Там было все вперемежку – селедка, устрицы, миноги, омары, капуста, русская водка «Русский стандарт», розовое шампанское «Кристалл» для юной жены и, конечно, вино, лучшее и дорогое. Вечер был теплым, сидели у бассейна на террасе, шутили, смеялись, говорили тосты по-русски в очередь, длинно, пронзительно, со слезой. Разговор был сумбурным. Первый звонок прозвучал, когда я вспомнил о певце Ф. Меркури и процитировал из песни «Мы чемпионы». Жена управляющего из Белой Церкви громко, на весь стол, заявила, что Фредди не умер, что он не гей и она видела его восемь месяцев назад в Занзибаре, где он, уйдя на покой, счастливо живет со своей женой-малазийкой и двумя прелестными детьми. Все удивились, но из вежливости промолчали. Я решил восстановить историческую справедливость и заявил, что разговаривал год назад с Брайеном Мэйем, гитаристом «Queen», и он сам рассказывал мне, как он провожал Фредди в последний путь. Мне ответили, что это был сговор и постановка. Вторая тема была еще острее. Девушка сказала, что украинцы – это не южные славяне, а выходцы из Ирака, то есть потомки персов, основной тезис – это усы запорожцев, а бледность кожи – это патогенная мутация от засилья москалей. Это съесть тоже было нельзя – за столом сидел чистокровный хохол, которому не понравилось данное исследование, и он разбил в пух и прах персидское происхождение его предков, но выдвинул более яркую версию, что украинцы вообще ни на кого не похожи, что они инопланетяне и он видел под Волынью останки корабля, на котором, как на Ковчеге, по Днепру приплыли первые украинцы. Я решил перевести тему в более спокойное русло, заметив, что албанец сидит бледный, машет своей жене, чтобы она перестала кошмарить стол своими изысканиями. Я предложил обсудить свою теорию, чем мужчины отличаются от женщин, и только открыл рот, как справа со скоростью спринтера полетело такое, что я онемел. Бывшая киевлянка, перебив меня, стала излагать теорию кратности отверстий. Конспективно это следующее: у мужчин два глаза, два уха, две ноздри и так далее. Я с ужасом подумал, как теория ее перейдет в нижнюю часть тела, так как разница в возрасте гостей и религиозные отличия могли привести к непредсказуемым последствиям, но науке все под силу. Описывая свое отверстие между ног, она назвала его нежно нижней улыбкой, и я понял, что улыбаться она любит и, наверное, умеет. Муж ее, зная за ней это мастерство, умолял ее не рассказывать ее методы. Потом был рассказ, что у нее есть третий глаз, но показать здесь ей неудобно, мне было предложено, как авторитетному эксперту, отойти за угол, где я смогу в этом убедиться. Моя жена твердо сказала, что этому не бывать, и наступила мне на ногу острым каблуком, похоронив одним уколом мои желания. Ответный ход был стремительным – она сказала, что я гомофоб и латентный педераст. Дядя Гриша из Челябинска спросил у жены-профессора, что это такое. Ответа не получил, но не обиделся – его мучил более важный вопрос ко мне. Он услышал, что я недавно был в Челябинске, на его любимой родине, где он не был двадцать пять лет, и город и его завод снились ему каждую ночь в цветном изображении. Его насильно увезла дочь за светлым будущим в Америку, он не хотел, замначальника литейного цеха на хорошем счету, любимый своими рабочими. Америку он не любил, не понимал языка, не любил негров, латинов, китайцев, они все вместе не любили его, но он об этом не знал. Жена умерла, дочка с внуком переехала в Канзас, он жил один в Квинсе, брошенный и никому не нужный. В синагоге он встретил на бармицве (праздник совершеннолетия мальчиков) у своих дальних родственников маму моего друга, они стали жить вместе, но он был грустен всегда и мечтал о своем литейном цехе, где он два раза висел на Доске почета и мечтал о должности начальника. Человек он был трезвый, понимал, что он еврей и беспартийный и его никогда не назначат, но мечтал. В перерыве застолья он робко спросил меня, как Челябинск, то да се, потом долго молчал, сглотнул нервно и спросил меня, а мог ли бы он после перестройки, когда отменили шестую статью Конституции о правящей роли КПСС, получить место начальника цеха. Вопрос меня убил. Прошло уже двадцать пять лет, он прожил другую, новую, жизнь, и тем не менее его жизнь осталась там, среди труб и башен пролетарского Челябинска. Я твердо сказал, что, конечно, да. Его голос задрожал, в глазах были слезы, он понял наконец, что у него украли жизнь и нет счастья с обеих сторон Тихого океана. Я хотел рассказать ему в утешение, что его сверстники с пенсией в 70$ догнивают на койках районных больниц, что не только Париж, но и Свердловск они никогда не видели, а он, гладкий, ухоженный американский старик, объездивший весь мир, должен плакать от счастья, что не сгнил, но эти слова ему были не нужны – он плакал, и лицо его было мертвым. Я вспомнил в этот момент своего папу, он тоже был заместителем, но он не мечтал быть директором, потому что знал: так не будет никогда. Он умер, не дождавшись перемен, и кто знает, что он сказал бы мне сегодня про новую жизнь. Застолье завершилось поздней ночью, все разошлись по гостевым комнатам, у бассейна остались я и муж-албанец звезды вечера. Мы с ним выпили, он долго извинялся за супругу, за ее речи и темперамент, сказал, что она только три года такая – после взрыва в супермаркете в Хайоре, где они жили в Израиле. «Посттравматический синдром», – сказал мусульманин-албанец и заплакал, не сдерживая себя.

Слезы, слезы – везде, каждый день. Когда это все кончится?

Мой товарищ рассказал мне свою историю на берегу моря, в ресторане, где, кроме нас, сидели двести менеджеров по продаже химических удобрений со всего мира. Любимое развлечение кадровых структур после окончания туристического сезона – собирать свои стада в пятизвездных отелях и поднимать корпоративный дух. Они сидели тихо, ели и пили организованно, хлопали в ладоши при выступлениях боссов и облизывали губы, предвкушая немудреный секс с коллегами. Один маленький японец после трех даблов «Джонни Уокера» на террасе зажимал белокурую шведку, ростом в два раза превосходящую сына острова Хонсю. Он шутил, она смеялась, он представил себе, как у них будет, и вспомнил анекдот, когда ежик ползает по слонихе и кричит: «Неужели это все мое?» Мой товарищ, респектабельный бизнесмен с пестрой биографией и безупречными манерами, сумевший к своим сорока пяти годам проработать во многих странах и сколотивший своим горбом неплохие деньги, не потеряв при этом живости ума при полном отсутствии русских понтов, рассказал мне, как случай спас ему жизнь, иллюстрируя притчу, что меньшее зло спасает от большего. Жил он тогда на территории бывшей советской республики, где успешно изымал из недр ископаемые и богател вместо национальных кадров. Это не очень понравилось одному из местных фаворитов тамошнего царя. Без всякого предупреждения и «стрелок» он заказал моего друга сразу двум командам, и все было готово для приведения приговора в исполнение. Назначено все это было в местном стрип-клубе, где мой друг любил после тяжелой недели напоить всех и одарить всех девушек зелеными деньгами. Его любили все в этом клубе, как султана Брунея, – его маленькие шалости раз в неделю кормили как минимум сто семей от Львова до Иркутска. Одна бабушка девушки из Элисты молилась на него, как на живого бога: внучка посылала ей в месяц 10$, которые не давали ей умереть уже два года. В ту пятницу все было как всегда: мой друг захлопнул ноутбук, переоделся в новый костюм, отправил офис на уик-энд и поехал в свою «1001 ночь» в объятия своих азиатских цариц. Его встретил золотозубый кругломордый хозяин, пятясь толстой жопой в свои чертоги, и привел его в загон, украшенный звездами, вышитыми на диванах, с сомнительным количеством углов. Часть звезд были шестиконечными, и это всегда занимало моего товарища, он никак не мог понять эстетическую платформу этого дизайна в мусульманской стране. Он однажды спросил хозяина, что это значит; хозяин, знавший о его семитских корнях, закатывал глаза и давал понять моему другу, что это значит для него многое. Что он имел в виду, друг не понял, но тайна звезд между тем была, и только потом, после финала этой истории, он понял магический смысл этих знаков. Выпив сразу два больших стакана виски, он увидел двух новеньких, это были хохлушки из Полтавы, смешливые и вполне съедобные. Особенно вкусной была одна, маленькая, с бемолями третьего размера, аккуратненькая, одетая не с местного китайского рынка, а чуть лучше: на ней были вещи пятилетней коллекции «Шанель» и «Эскады». Она трещала без умолку, что она проездом, едет танцевать в Японию в клуб по контракту, здесь она отдыхает, но мой друг, назвав свою цену, сразу перевел ее в рабочее состояние, она с легкостью закончила свой выходной и начала работать своим ртом со скоростью устной речи.

В это время с двух сторон уже расставили стрелков, мастеров по стрельбе в глаз белки и валивших тигра с одного выстрела. Таких мастеров в то время был переизбыток, бизнесменов было меньше, чем тигров, поэтому их валили вместо них, так как Красную книгу для коммерсантов еще не написали, а зверей надо беречь, увеличивать их популяцию в дикой азиатской природе. Мой товарищ тогда еще не знал об изменении своей популяции и пил свое пятничное виски с беспечной хохлушкой из Полтавы. Пожелав продолжения банкета, он повел ее в рабочие помещения клуба, где пожелал овладеть ею в полном объеме. В какой-то кладовке, где висели вяленые конские туши, он расположился с девушкой, бутылкой виски и двумя стаканами. Конина вяленая возбудила его круче кокаина, видимо, в каком-то своем перевоплощении он был конем в степях Центральной Азии. Он пошел к двери, чтобы запереть ее от греха поближе. Он вернулся к девушке, взял стакан в руку, выпил его и потерял сознание. Проснулся он через несколько часов, ничего не понимая, с головой, которая трещала, как шаманский бубен. Он вышел из подсобки, прошел весь клуб, кругом не было ни души, вышел на улицу. Охраны, машины, бумажника, часов «Вишерон Константин» и зажигалки «Дюпон» тоже не было, не было никого и ничего, он понял, что произошло нечто, объяснения которому нет. Доехав на такси до своего коттеджа на территории Дома приемов местного царя, он вошел к себе в дом, где его встретил помощник с глазами, в которых был страх вселенский. Он начал мычать, что приезжали уже все бандиты, пять раз спрашивали, где хозяин, он не знал, что и думать. Охрана уехала уже утром, из клуба все ушли, они предполагали, что он тихо свалил с телками в отель, как иногда бывало. Восстановив события, он понял, что клофелин из рук девушки из Полтавы спас его от пуль горных стрелков двух бригад, которым его заказали. Как настоящий бизнесмен, он подсчитал дебет с кредитом. В минусе бумажник, три тысячи у.е. – он без пятерки не выходил, – часы и по мелочи, итого 4 тысячи у.е., в плюсе – живой, с трещавшей башкой. Звезды Давида в интерьере клуба и щедрая рука, насыпавшая клофелин, поломали планы его врага, который спустя много лет рассказал моему другу, как он это спланировал, где стояли стрелки и сколько ему это стоило. Он к этому времени стал очень большим человеком, с моим другом они уже помирились. Девушку, спасшую его, он больше никогда не видел, а так хотелось отблагодарить эту милую дрянь за чудесное спасение.