Санитарный поезд медленно полз на восток.

Лениво выстукивали колеса, подрагивали вагоны, взрывались под полом неожиданным громом стальные мосты.

Ехали по местам недавних боев. Проплывали мимо вывороченные взрывами бетонные глыбы дотов, незасеянные поля, дороги, сплошь перепаханные бомбами и снарядами, телеграфные столбы, обкусанные осколками, исклеванные нашими и немецкими пулями. По обочинам и на перекрестках дорог — груды вражеской техники: выкрашенные в желто-зеленое пушки с разорванными, оплавленными стволами; танки и самоходки, зияющие пробоинами; смятые легковые машины, изрешеченные пулями; громоздкие дизельные грузовики.

По полям бродили сотни бесхозных коров. Давно не доенные, они оглашали окрестности истошным, мучительным ревом.

На станциях — эшелоны с брошенной немцами техникой, с машинами и орудиями, с награбленным добром. Откатываясь под ударами Красной Армии, гитлеровцы тащили с собой награбленное до последней возможности. Сожженные хутора и местечки с закопченными остовами труб; копошились на пепелищах женщины, дети...

Впервые он встретил Ирину осенью сорок третьего года, когда их фронт еще был на Брянщине. Он увидел ее близ землянки радисток, куда пришел на свидание.

Его симпатия Клавочка Кузовкова деваха была разбитная, веселая. Подшивала ему подворотнички, стирала носовые платки, гладила гимнастерку. У нее был вместительный сундучок, в который она не позволяла заглядывать никому. Подруги хихикали, — дескать, прячет туда «трофеи», копит приданое...

Кузовкова и в самом деле имела серьезные виды на Ряшенцева и называла его не иначе как «мой лейтенант». А он, считай, потерявший в начале войны родителей, рад был любой человеческой ласке, тем более здесь, на фронте, где смерть постоянно гуляет рядом. Правда, он не давал никаких обещаний Клавке, но в то же время не думал ни в чем ее и разочаровывать.

...Он стоял тогда возле землянки радисток и ждал появления Клавки, когда, опахнув его слабым, едва уловимым запахом выветрившихся духов, мимо прошла незнакомая с погонами рядового, но в офицерской новенькой форме. Прошла — и скрылась в землянке, не только не поприветствовав офицера, но как бы и не заметив его.

Фу-ты ну-ты! Откуда такая явилась? Ну и фигуристая...

Он ушел от нее окрыленный. Но вот миновала неделя, за ней другая, а письма от нее все не было. К тому же испортилась погода, пошли осенние затяжные дожди.

Все чаще его посещала мысль, что обещание ее было пустым утешением. Он совсем перестал уже ждать, когда на исходе второй недели получил надписанный незнакомым почерком треугольник (его передали ему прямо в поле). «И. Мезенцевой» — стояло на месте обратного адреса.

Укрывшись намокшей накидкой, Ряшенцев вскрыл письмо.

От нее!!

Она сообщала, что Кузовкову перевели в другое подразделение и та, забрав сундучок свой, уехала.

В роту вернулся только в семь вечера, когда уже было совсем темно. Его отсутствие было замечено. Неразговорчивый, хмурый Митрохин, командир их отдельной роты, отвел лейтенанта за угол землянки, чтобы не увидали солдаты, и поднес к его носу свой волосатый огромный кулак: «Чуешь?!»

Капитан по-мужицки выругался, дал, на правах батальонного, лейтенанту пять суток ареста, предупредив, что если еще раз тот допустит такое, тогда без единого слова — под суд.

Наказание было скорее условным, заменить Ряшенцева все равно было некому, и все эти пять суток он проводил со своими солдатами в поле. А Митрохину даже был благодарен в душе: все, что случилось, осталось лишь между ними, ротный не раззвонил никому.

С Ириной договорились встретиться через неделю. И вот, когда до их встречи оставалось ровно два дня, среди ночи, совсем неожиданно, по заснувшему лагерю понеслись заполошные всплески меди:

«Дон-дон-дон-дон!..»

Это случилось на третий день отпуска.

Петр Петрович лежал в гамаке в саду, наслаждался чистым воздухом и тишиной, когда к нему с побелевшим лицом подбежала жена и, не в силах унять прыгавших губ, сообщила, что пропали деньги. Да, все отпускные деньги. Все целиком. До копеечки.

Петр Петрович недоуменно уставился на жену. Как?! Чтобы такое могло случиться в доме его родной матери? Черт знает что! Ведь, кроме них самих да Софьи — сестры — с сыном Колькой и новым мужем, в доме никого не было.

— Ты хорошо посмотрела? — спросил он жену, стараясь оставаться спокойным.

— Петя, везде... ну везде обыскала! Весь чемодан перерыла, каждую тряпку ощупала, — набухшим слезами голосом запричитала жена. — Ведь только позавчера целехонек был весь пакет, — помнишь, синий такой, я показывала тебе... ну, когда ты еще в магазин собирался? Сначала я его при себе все держала: мало ли, думаю! Потом в чемодан положила, после, кажется, в плащ перепрятала, потом опять в чемодан. А сегодня хватилась — боже мой, пусто! Я так прямо и села...

Подходила к концу вторая неделя отпуска. Деньги так и не нашлись, но внешне как будто ничего не изменилось. Все так же Петр Петрович каждый день завтракал, обедал, ужинал, так же лежал в гамаке, ходил на Волгу купаться и удить рыбу.

Разумеется, стол был не тот, на который рассчитывали вначале, но в саду появились ягоды — крыжовник, малина, вишня, так что терпеть было можно.

Узнав, что жена на днях ходила в милицию заявлять о пропаже, он поругался с ней, но сам ничего не предпринимал, предоставляя событиям развиваться своим порядком.

В милиции пообещали заняться расследованием, но пока никто из оперативников появляться к ним в дом не спешил.

Зато самую бурную деятельность развила Юлия Ильинична. Разбив весь дом на участки — горница, кухня, двор, сени, чердак, — они с Софьей принялись обследовать эти участки один за другим самым тщательным образом, не пропуская ни сантиметра. Наблюдая однажды, как жена вылезла из подвала вся в паутине, Петр Петрович расхохотался, сказал, что зря она ищет пропавшие деньги в доме. Если уж их действительно кто-то украл, то все резоны для вора — спрятать деньги подальше, хотя бы в той же поленнице за двором или где-то в саду.

День выпал на редкость удачный — ветреный, солнечный, пестрый. Теплый западный ветер гнал на каменный бок дамбы пенистую крутую волну.

Хорошо было вновь ощутить под ногами нагретые солнцем сизые камни, почуять ноздрями запахи волжской пресной, с легким нефтяным душком воды, увидеть на том берегу, за Волгой, деревни в купах берез, поля поспевающей ржи, село с белым стручком колокольни, хвосты рыжей пыли, вздымаемой на заволжских проселках машинами...

Волны, пушечными ударами обрушиваясь на дамбу, смывали с камней шелковистую нежную зелень, в жаркую пору лучший корм для плотвы и язя, и держали рыбу у берега.

В предощущении удачи, с нетерпением, путаясь пальцами, Петр Петрович размотал тонкую лесу с миниатюрным крючком — «кристалликом» на конце и, нацепив на крючок прядку зелени, со свистом забросил снасть против ветра.

Едва поплавок успел встать торчком, как его потянуло вглубь.

На рассвете Лямина разбудил старый горластый петух.

Горло у петуха было с каким-то изъяном, — после каждого кукареку оно, наподобие смятой спринцовки, еще долго сипело, вбирая воздух обратно.

Петр Петрович глянул в окошко терраски, выходившее на восход, надеясь встретить за ним, как и всегда, утреннее румяное небо, но за окошком висела густая белесая муть.

Туман?

Сунув ноги в разношенные шлепанцы, в одних трусах Лямин вышел в сад узнать, что случилось с погодой, и окунулся в белую муть, как в молоко.

История эта, которую я хочу рассказать, лично со мной приключилась. И рассказать ее честно, начистоту не так-то легко для меня и просто. А нелегко и непросто потому...

Но лучше уж все по порядку.

Жили мы тогда в подмосковном поселке по Северной дороге. Мы — это я, жена моя Зинаида и трехлетний Валерка, наш сын. Я работал слесарем по ремонту на большом московском заводе, жена — медсестрой в больнице, а Валерку мы водили в детский сад.

Сам я москвич, родители — тоже. С Зинаидой мы поженились, когда я вернулся из армии. Но как только у нас появился сын, жить вместе с родителями в тесном их закутке нечего было и думать... Впрочем, тут требуется одно уточнение. Дело в том, что батя мой ро́дный погиб в войну, мать вышла замуж за другого. Вот и рос я с тех пор, лет с девяти, сам по себе, ничей, вроде как инкубаторный. И воспитывала меня скорее улица, чем мать и отчим.

У родителей Зинаиды с жильем тоже было не лучше. Семье с ребенком комнату в Москве никто не хотел сдавать. Вот и решили мы выехать за город. Сохранили лишь московскую прописку, потому что мать моя стояла в очереди на жилье.

Подхватил я, помню, в ту пору, зимой, грипп, затемпературил, пошел в заводскую поликлинику. Выписали мне бюллетень, и отправился я с работы домой к себе, за город. По пути прихватил и Валерку из садика (жена на дежурстве в больнице была).

К дому от станции две дороги: одна — в обход, по шоссе, другая — лесом, короткая. Двинулись мы по короткой, да малость не рассчитали: тропу в лесу занесло.

Гляжу я на эту руку его с ножом и только теперь замечаю, что не в перчатках он вовсе, а это кожа такая белая, мертвая, будто бы в масле ее варили. И ногтей на пальцах нет, пооблезли все.

И от такой отвратительной лапы мне помирать?

— ...Аа-ап!!!

Это привычка такая у меня. С мальчишеских лет привязалась. Перенял от приятеля. Вместе ходили на тренировки в школьный спортивный зал. Боксом там занимались, гирями, штангой. Федька, бывало, как упражнение какое сделает, штангу, к примеру, выжмет, — так и выдавит из себя это самое «ап», вроде как помогает себе, точку какую ставит. И еще добавляет несколько слов, которые здесь приводить не совсем удобно. Вот и я от него перенял.

Сколько в армии неприятностей лишних, нарядов от старшины и другого начальства десантной школы огреб я из-за этого распроклятого «ап»! Нас ведь противника брать учили тихо, без шума...

Прихожу к себе в комнатенку — мама! Сын даже не белый, а синий весь. И плакать уже не в силах, только икает.

Вот когда я по-настоящему испугался. Дурень, чуть ребенка не загубил!..

Кинулся я, массаж ему делать принялся. Потом стал отпаивать молоком. Взглянул на будильник — ого! — два часа уж прошло, а я думал, минут пятьдесят, не больше, с тем типом возился.

Слышу, в дверь застучали. Открыл.

На пороге Каля. Красная вся, запаренная, платок на затылок сбит. Переводит дух и сообщает, что начальник милиции требует меня немедленно к себе.

Дома меня окончательно разгасило, мозг мой, наверно, был здорово воспален.

Довелось мне узнать позднее, что он, этот мозг наш, поделен, оказывается, на отдельные, вполне самостоятельные блоки. Один из блоков заведует тонусом тела, другой — информацией, третий — программированием, регуляцией и контролем. Уж не знаю, какой там из блоков у меня из строя вышел, только было мне очень худо. Метался в постели, стонал, ворочался. А потом начался у меня стопроцентный бред.

Будто бы на заводе я, в своем цехе. Прямо над головой пылает мощная лампа «Сириус», которую видел на ВДНХ. От невыносимого жара раскалывается голова. А может, и не от жара, а от бесконечного лязга металла, — где-то рядом бьют и бьют тяжелой кувалдой по длинному рельсу, и протяженные, лязгающие эти звуки лезут в уши, проникают в мой мозг и причиняют невыносимую боль...

Мне надо срочно наладить станок, но я никак не найду нужной детали. Вся моя боль теперь связана с ней. Найду — и погаснет тогда раскаленный «Сириус», прекратится лязганье рельса и голову тотчас же перестанет ломить.

Шарю кругом, ищу, шарю судорожно, лихорадочно и сам сознаю: напрасно. Нужной детали я все равно не найду, лязг железа не прекратится, лампа будет гореть, жечь мой мозг. И сознание бесконечности этой пытки рождает во мне отчаяние, все сливается в красный горячий туман...