На работу Нинка ходила пешком, даже при плохой погоде. Но сегодня ослепительно светило солнце, ветер с моря продувал весь город, по раннему курортному месяцу еще нелюдный. Это с конца июня начнется курортная свистопляска, а пока ничего, терпимо.

Идти надо было около трех километров неспешным шагом, и Нинка решила, что еще успеет выкупаться.

Сегодня ей везло с самого начала. Когда шла мимо газетного киоска, знакомый киоскер Роман Николаевич окликнул:

– Ниночка, та газета, что тебе нужна, – нашлась!

– Ой, дядя Роман! – зашлась от счастья Нинка. – Ну, давай!

В тот год, когда Нинке выдали аттестат об окончании средней школы, в их глухую заволжскую деревню не вернулся ни один из парней, призванных в армию. Когда два года назад уходили по осени, то все клялись, что непременно вернутся в родной колхоз, а тут вот и не вернулись ни один из четырнадцати... До этого призванные ребята тоже возвращались с потерями, но чтоб вот так разом ни один, такого еще не бывало. Самые глупые старухи в деревне, они же и самые древние, пустили слух, что их всех забрали на какую-то тайную войну и все они там положили свои головы. Старухам никто не верил, но сестра Нинки Валентина как-то на танцах однажды напилась самогону и принялась выть в полный голос, что-де, мол, ее жених Антон тоже сложил свою кудрявую голову в неведомых краях, а ей даже последней фотографии своей не переправил. Валентине дали еще самогонки, и танцы продолжались.

Да что, впрочем, за танцы это были в бывшей церкви, давным-давно превращенной в клуб... Танцы – сплошь одни девки. Шерочка с Машерочкой. А играл на баяне одноглазый Васька-гармонист, играл все больше вальсы.

Потом, в течение лета, стали приходить письма от невернувшихся солдат, которых председатель колхоза «Рассвет», Перекуров Иван Тимофеевич, назвал «дезертирами». То в одну семью, то в другую стали приходить весточки от этих дезертиров. Чаще всего они поустраивались на стройки в разных городах, но были и такие, кто подписал разные контракты, кто в рыбаки подался, а кто в шахтеры, но все они писали разными словами одну и ту же фразу: «А барину Перекурову передайте, что в его обдристанный колхоз я не вернусь, потому что здесь я могу ни хера не делать, а зарабатываю достаточно, чтобы жить как человек. Барал я ваши трудодни». Ясно было, что от такой жизни никого не оторвешь, и дезертиров ждать назад не приходилось.

Поэтому осенью Перекуров вызвал к себе в правление всех девчонок, которые окончили в соседней деревне десятилетку, усадил их в клубе и сказал:

– Дела у нас подлые, девчата. На вас вся надежда.

Ночное море стихло и только у самой своей кромки все равно чуть-чуть шелестело мелкой галькой. Где-то в непроглядной тьме, у горизонта, едва двигались огни большого теплохода.

Нинка встряхнулась и поднялась на ноги. Ах, что там – вспоминай не вспоминай, в минувших днях ничего не изменишь, да и стоит ли что-то там менять? Такова уж выпала дорога, иногда ее сама выбирала, иногда выбирал ее для тебя кто-то другой. Почти десять лет прошло с тех пор, когда ленивая и ко всему на свете, кроме своих забот, равнодушная следователь Кленова отправила ее, Нинку, в изолятор, в компанию уголовниц. Почти десять. И много чего еще было потом, но если все сейчас вспоминать, то и до утра просидишь на берегу, а надо еще и выспаться, потому что завтра после обеда опять бежать в ресторан, потому что нигде в срочном порядке не заработаешь на первый пай для кооперативной квартиры. Вернее сказать – пай уже выплачен, дом уже строится, да деньги взяты в долг и осенью, хоть умри, но долг надо выплатить.

Нинка выбежала на дорогу, глянула на свои часы и обнаружила, что идет уже четвертый час утра. Четыре километра до дома – это еще около часу, машины-то мимо нее изредка проскальзывали, да уж больно опасное время для одинокой бабы хватать на пустой приморской дороге мотор.

Нинка пошла теневой стороной шоссе, оглядываясь на гул догонявших ее автомобилей. Пыталась издали определить, кто и как едет. Промчалась мимо «волга», из машины доносились песни, с этой публикой добром не сговоришься. Лишь третья машина показалась ей подходящей. Светлые «жигули», и человек за рулем сидит, кажется, один.

Нинка резко приняла на проезжую часть и, едва не оказавшись под колесами, махнула рукой.

В Москву она прибыла теплой ночью первых дней весны и до утра просидела на Ярославском вокзале. Месяца за два до освобождения Наталья вдруг перестала отвечать на ее письма, и Нинка решила, что у дорогой подруги произошло что-то очень серьезное в жизни, и потому объявляться у нее ночью – дело рискованное. Она присела на скамью в зале ожидания и не успела глаз сомкнуть, как к ней тотчас подошел милиционер и потребовал предъявить документы. Нинка молча подала все свои бумажки по освобождению, и мильтон так же молча изучил их. Потом спросил без напора:

– Надолго в столицу?

– Наверное, навсегда. Я здесь жила. С пропиской.

Мильтон хмыкнул, пожал плечами.

– Неизвестно, пропишут ли тебя снова.

– Он умер в Чехословакии, в Праге, – сказала Нинка. – Поехал в командировку по делам своего издательства и ночью умер. Во сне. Как святой.

– А ты? – спросил Игорь.

Нинка посмотрела на набегавшие на прибрежную гальку волны, перевернулась на спину, подставляя лицо солнцу, и засмеялась.

– А что я? Вернулась к Наталье на кухню! За пять лет жизни у Ильи Степановича я только раз его жену видела. А как он умер, так налетели и две бывшие жены, и детей, племянников – словно стая воронья! Все до смерти боялись, что Илья Степанович завещание перед смертью написал и все свои капиталы, и дом, и машину мне оставил. Может, так бы оно и было, если б Илья Степанович умирать собирался. Но он себя хорошо чувствовал и не ожидал, что такая смерть придет. В последний год, правда, часто говорил, что надо бы дом перевести на мое имя, да я его не торопила... Не нужно мне было от него никаких этих материальных благ, я большее получила. А капиталов у него никаких не было. Он все проживал. Широко жить любил, ни в чем ни себе, ни мне не отказывал, что уж там говорить. Машину он перед самой смертью разбил, так что ее только в металлолом сдавать. Решил сам поехать к друзьям и разбил. Я-то хорошо водить научилась.

– Значит, его жена и родственники тебя выгнали?

По возвращении в Москву Нина так уткнулась с головой в дела, заботы и всяческую суету, что пришла в себя только зимой, когда в ясный морозный и солнечный день несла на руках ребенка из родильного дома, а рядом шла Нинка-маленькая, ко всему на свете равнодушная и злая, в том числе и к собственному новорожденному дитю.

Но до этого дня, вплоть до Нового года, Нине досталось на всю катушку. Начать хотя бы с того, что неожиданно забастовала Наталья, заявившая, что сама Нинка-старшая, по давней договоренности, может жить на кухне сколько ей заблагорассудится, но чтоб при этом при ней проживали всякие малолетние поблядушки – на это она, Наталья, не подписывалась и подобного поворота жизни потерпеть никак не может. Каким образом Наталья, едва узрев на пороге Нинку-маленькую, определила разом ее сущность, осталось загадкой, но на эту тайну было наплевать. Хуже было то, что Наталья оставалась в своем решении и требовании непривычно и совершенно непреклонной. Даже после пары бутылок выпитого портвейна.

– Нет, Нина Васильевна, – угрюмо талдычила она, не глядя на Нину и царапая ногтями стол. – Тебя я люблю и обожаю. Роди ты сама дите, я бы себе худого слова ни в жисть не позволила, существуйте под моей крышей сколько душеньке угодно. А таких вшивых минетчиц я на дух не переношу. Переночуйте и гуляй, Вася!

– Она же беременная, Наталья! – пыталась вразумить старую подругу Нина.

– Тем более!

День своего первого появления на Шаболовке Нина запомнила на всю жизнь. Первым, кто встретил ее на проходной, оказался немолодой здоровенный милиционер с автоматом через плечо. К этому времени вид вооруженной боевым оружием охраны уже стал в Москве привычным и никого не удивлял. Но в этом охраннике было столько угрозы и агрессивности, словно в каждом входящем он видел заведомого террориста. Он вперил в Нину стальной взгляд и спросил угрюмо:

– Куда?

– На работу устраиваться.

– Позвоните в отдел кадров по внутреннему.

Он указал стволом автомата на телефонный аппарат и назвал номер телефона.

Письмо было написано на листке, вырванном из школьной тетрадки, почерк у Валентины был твердый, но корявый.

«Дорогая сестренка!

Вчера мы тут смотрели телевизор, и нам показалось, что увидели тебя. И Семенюки тоже прибежали и сказали, что вроде бы это твоя рыжая грива там была на сцене где-то за границей. Эта программа повторялась утром, и мы смотрели уже всей деревней. Половина говорит, что это ты, а другие говорят, что ты такой никогда не можешь быть. Так что мы теперь в большом смущении.

Живем мы хорошо, картошки хватило до весны. Мать совсем еле ходит. Всю зиму пролежала на печке, мы думаем, что вскорости она преставится. У меня тоже поясница болит, ты бы приехала, Нинок, а то ведь так вот передохнем все друг за дружкой и даже не повидаемся. А если это ты по телевизору была, то нам это очень гордо, так что приехать тебе надо. Обнимаю и целую, всегда твоя сестра Валентина».

Наталья встретила ее радостно, но как-то очень тревожно, однако тревогу свою разом не выдала. Нина почувствовала, что здесь, под своей крышей, что-то происходит не так, но предположений своих тоже не высказала.

Самое удивительное, что заботы об Игорьке волей-неволей втянули Наталью в строгий режим дня, в достаточно четкую систему питания и прогулок. Вопрос существования заключался уже не в том, чтоб хотя бы к вечеру раздобыть да выпить свою бутылку. Так что в результате такого навязанного режима Наталья изрядно посвежела, взбодрилась и выглядела так, как не выглядела уже очень давно. К тому же за день до появления Нины сходила в парикмахерскую и закрасила седые волосы.

– Тебя хоть замуж выдавай! – засмеялась Нина.

– Когда жениха готовишь, то и сама молодеешь! Мальчишка у нас растет справный.

Игорек за это время, как показалось Нине, слегка похудел и подрос. Но был как и прежде тих, спокоен и ненавязчив. С некоторой обидой Нина отметила, что особых восторгов при ее появлении он не проявил и по большей части тянулся к Наталье.

Письмо от сестры пришло в середине августа, и, что поначалу поразило Нину, отпечатано оно было на машинке.

«Здравствуй, дорогая моя сестренка Нина!

Во-первых, чтоб ты не волновалась, сразу сообщаем тебе, что твой сынулька Игоречек живехонек и здоровехонек, весь день во дворе, весь день на речке, и моя старшая Настасья возится с ним от зари до зари, так что за это можешь быть спокойна. Мама тоже жива, хотя и очень слаба. В огороде больше не копается, все больше сидит на солнышке. Но не в том самое главное, потому что у нас тут большие перемены. Братишка наш Андрюша окончательно уехал из города, объявился в июне, когда ты привезла Игорька, и как объявился, так устроил тут бучу. Решил стать фермером. Ходил, кричал и, в общем, получил восемьдесят гектаров земельки и теперь грозится, что скоро все мы будем жить по-новому, как нам не снилось. Самое главное, что в деревне набрались и другие, которые тоже решили стать фермерами, так что у нас теперь сам черт не поймет, что творится, потому что половина еще колхозники и вроде бы работают по-старому, как в колхозе, а другая половина тоже просит землю и заводит свое хозяйство. Но народ Андрюшка сколотил, ничего тут не скажешь. Купил всякой техники, и я сейчас печатаю тебе письмо, как видишь, на машинке, одним пальцем. А еще Андрюшка сказал, что если дела твои в Москве не заладятся, то собирай свои вещички и приезжай сюда. Делов тут хватит на всех, делов, как он говорит, настоящих, и тебе здесь место найдется. А еще Андрюшка велел тебе передать, что раз так получилось, что жизнь у тебя сейчас суетная и сложная, как он ее понимает, то Игорька ты можешь оставить у нас и на зиму. Он сказал, что у тебя тоже такой период, когда надо быть свободной, и Игорек может жить у нас столько, сколько тебе понадобится, так что живи и работай спокойно. Сам Игорек тебя иногда вспоминает, но не плачет, потому что ему тут хорошо. У нас все есть, не голодаем, так что если будут деньги, то присылай их с оказией, и мы уж как-нибудь все прокормимся.

Обнимаю тебя, твоя сестра Валентина».