Американский писатель Исаак Башевис Зингер (род. в 1904 г.), лауреат Нобелевской премии по литературе 1978 г., вырос в бедном районе Варшавы, в 1935 г. переехал в Соединенные Штаты и в 1943 г. получил американское гражданство. Творчество Зингера почти неизвестно в России. На русском языке вышла всего одна книга его прозы, что, естественно, никак не отражает значения и влияния творчества писателя в мировом литературном процессе.
Отдавая должное знаменитым романам, мы уверены, что новеллы Исаака Башевиса Зингера не менее (а может быть, и более) интересны. Небольшой объем отсекает все второстепенное, и вниманию читателей предстают любимые автором персонажи – старики, чудаки, неудачники, наделенные тем не менее невероятной силой духа и самоиронией, непобедимой никакими бедами и несчастьями.
Рассказы, которые «Октябрь» предлагает вниманию читателей, создавались в разные периоды жизни писателя: «Кунигунда» принадлежит к раннему, польскому, «Друг Кафки» дал название известному сборнику новелл 1970 г. И. Б. Зингер пишет на идиш, но часть своих произведений сам перевел на английский язык. Перевод публикуемых рассказов сделан как раз с таких автопереведенных текстов.
***
Впервые я услышал о Франце Кафке за много лет до того, как стал его читать. Мне рассказал о нем его друг и бывший актер еврейского театра Жак Кохн. Я пишу «бывший», потому что к тому времени, как мы познакомились, он оставил сцену. В начале тридцатых годов еврейский театр в Варшаве уже начал терять своих зрителей. Жак Кохн был больным и сломленным жизнью человеком, хотя все еще одевался, как денди, правда, в потрепанные костюмы и рубашки. В левом глазу он носил монокль. Его жесткие старомодные воротнички, известные как «смерть отцам», лакированные туфли и котелок дали повод остроумцам из Варшавского клуба еврейских писателей, в котором мы оба бывали, прозвать его «лордом». Как ему ни было трудно, он усилием воли заставлял себя держаться прямо и аккуратно зачесывал на голом черепе то, что осталось от его когда-то пышных светлых волос. По традиции, принятой в старом театре, он время от времени переходил на онемеченный идиш, особенно когда рассказывал о своей дружбе с Кафкой. В последние годы он принялся было писать для газет, однако все редакторы как один отклоняли его рукописи. Жил он в мансарде где-то на Лезно-стрит и не вылезал из болезней. Члены клуба шутили на его счет: «Весь день он дышит из кислородной подушки, а по вечерам превращается в Дон Жуана».
Каждый вечер он являлся в клуб. Тихо открывалась дверь, и на пороге возникал Жак Кохн с видом важной европейской знаменитости, решившей нанести визит в гетто. Оглядевшись, он морщился, словно ему был не по вкусу запах селедки, чеснока и дешевого курева. Недовольно посматривая на столы с испачканными газетами, поломанными шахматными фигурками и грязными пепельницами, за которыми сидели члены клуба, готовые бесконечно и громко обсуждать литературные проблемы, он качал головой, будто хотел сказать: « Чего ждать от этих шлемилей?» Когда я замечал его входящим в дверь, я тотчас совал руку в карман за злотым, потому что он неизменно просил у меня в долг.
Однажды вечером Жак, казалось, пребывал в лучшем, чем обычно, настроении. Он улыбнулся, демонстрируя фарфоровые зубы, которые плохо сидели у него во рту и постоянно грозили выскочить, когда он с кем-нибудь беседовал, и двинулся ко мне так, словно был на сцене. Протянув мне худую руку с длинными пальцами, он спросил:
– Как сегодня поживает восходящая звезда?
– Уже выпили?