«Йоше-телок» — роман Исроэла-Иешуа Зингера (1893–1944), одного из самых ярких еврейских авторов XX века, повествует о человеческих страстях, внутренней борьбе и смятении, в конечном итоге — о выборе. Автор мастерски передает переживания персонажей, добиваясь «эффекта присутствия», и старается если не оправдать, то понять каждого. Действие романа разворачивается на фоне художественного бытописания хасидских общин в Галиции и России по второй половине XIX века.
Исаак Башевис Зингер
Предисловие
[1]
В конце двадцатых годов мой брат Исроэл-Иешуа Зингер произвел сенсацию в еврейских литературных кругах, отправив разом в несколько идишских газет Варшавы письмо, в нем он объявлял, что впредь идишским писателем себя не считает. Письмо его всех ошеломило. Литература ведь не клуб, от членства в котором можно отказаться, но можно ли отказаться от литературы? И что, к тому же, побудило молодого талантливого Исроэла-Иешуа Зингера отвергнуть традиции идишской литературы, что довело его до этого? В своем письме он заявил, что писать на идише «унизительно» — вот до чего дошел.
Я был одним из тех, кто пытался отговорить брата от этой ребяческой выходки, хотя был и моложе, и делал лишь первые шаги в литературе. Мы вели долгие разговоры, в их ходе брат перечислял, один за другим, все недостатки идишской среды. Я возражал, убеждал его, что писатель не может отказаться от родного языка. И на каком другом языке он стал бы писать? В ту пору брат прекрасно знал древнееврейскую литературу, но не настолько овладел современным ивритом, чтобы на нем писать. Да и помимо всего прочего, чем ивритская среда для него могла быть предпочтительнее идишской? Сегодня иврит живой язык, но в двадцатые годы это было далеко не так. Приходилось то и дело заглядывать в словарь, для многих понятий в иврите просто не существовало слов. Варшавские гебраисты были всего-навсего группкой неимущих учителей иврита, для которых грамматические правила и грамматические выкрутасы значили куда больше, чем суть литературы. Моему брату они были так же чужды в идишской среде, как коммунистические фразеры и сторонники Сталина. И я с горечью осознавал, что он — так же, как и я, его младший брат, — для всех чужой.
Брату взбрело на ум выучить немецкий и стать немецким писателем. Я счел это дикой фантазией, не более того. Во-первых, на то, чтобы выучить иностранный язык, уйдут годы. Во-вторых, для тех, кто говорит на идише, немецкий особо труден в силу большого сходства языков. В-третьих, я знал, что и представления моего брата о жизни, и его опыт неразрывно связаны с идишем. Так как я изучал немецкий и перевел на идиш не одну немецкую книгу, мы с братом вели долгие разговоры о грамматике немецкого, о его синтаксисе. Потом он вдруг возьми да и реши: немецкий не тот язык, который ему нужен, и он будет учить французский. Я был ошарашен — как так? — брат не будет писать, пока не овладеет французским? Я считал: учи брат французский хоть двадцать лет, язык ему не освоить, не говоря уж о том, что его учитель французского и сам язык путем не знал.
Газеты левого толка, конечно же, объясняли появление письма моего брата классовыми противоречиями. Раз Исроэл-Иешуа Зингер не славит массы, не принимает участия в классовой борьбе, следовательно, ему не во что верить. Брат и впрямь упал духом и долгое время пребывал в унынии. Однако причиной тому была его неспособность найти себе место в идишском литературном мире Варшавы. Самые значительные свои романы он еще не создал. Изданы были всего две его книги: «Жемчуг» (1922)
Мало того, что брата разругали за изъяны романа, он навлек на себя еще и гнев шумливых политических группировок. В этом романе, как, впрочем, и в других произведениях (в одном из них он рассказал о своей поездке в Советскую Россию в 1927 году
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Все обитатели большого хасидского двора реб Мейлеха из Нешавы, что в Галиции, усердно готовились к свадьбе Сереле, дочери ребе.
Он очень спешил устроить свадьбу младшей дочери.
Реб Мейлех был человек торопливый. Мужчина за шестьдесят, тучный, с большим животом, который вздымался под длинным желтоватым турецким талескотном
[13]
, как живот женщины под конец беременности, — он, однако же, был очень пылким. Его золотисто-карие глаза навыкате впивались во все таким пронзительным взглядом, будто хотели выпрыгнуть из глазниц. В густых зарослях его бороды и пейсов, в волосах на толстой шее и складках на загривке чувствовались биение горячей крови, здоровье и энергия. Кипучий, шумный, с пухлыми чувственными губами, которые непрерывно посасывали толстую сигару, все равно — зажженную или потухшую, реб Мейлех был к тому же страшно напорист. Если он на что-нибудь нацеливался, то гнался за своей целью, преследовал ее до тех пор, пока не добивался своего. И свадьбу младшей дочери он подгонял, торопил. Он даже не захотел подождать прихода Швуэса и готовился справить свадьбу на Лаг ба-омер, посреди сфиры
[14]
.
Сторона жениха — они были из России, из Рахмановки — решительно возражала против поспешности реб Мейлеха.
В течение всего года, пока длилась помолвка между Сереле, дочерью Нешавского ребе, и Нохемче, сыном Рахмановского ребе, от «австрияка» к «русаку» и обратно каждый день ходили письма. Письма рахмановского свата, написанные чеканным почерком на древнееврейском языке по всем правилам грамматики — что ни слово, то жемчужина, — имели одну цель: как можно дольше продлить помолвку и задержать свадьбу на несколько лет.
Глава 2
Вскоре после Пейсаха, за несколько недель до свадьбы, дом Нешавского ребе уже шумел, гудел.
Ешиботники
[28]
загодя, как всегда перед торжеством, прекратили учебу в бесмедреше, они праздно слонялись вокруг и вели между собой скабрезные разговоры. Но когда ребе уже должен был вот-вот прийти к дневной молитве, они хватались за свои разодранные Талмуды и принимались голосить: «Леймо маснисин де-лой ке-Симхис» — «Предположим, что наша мишна расходится с мнением Сумахуса
[29]
».
Мелкий сброд из дома ребе — приживалы
[30]
— оживились и распоясались. Они выманивали деньги у деревенских евреев, которые приходили к ребе за помощью. Они осаждали женщин, выходивших из дома ребе, кричали «всех благ» и поднимали такой шум, что женщины прямо у них на глазах запускали руку за пазуху или приподнимали подол, вытаскивали из-за скрученного в бублик чулка припрятанные деньги и подавали милостыню.
— Идите уже, идите, — кричали они, — чего вам еще, крейцеров? Да откуда?..
Торгуясь и желая всех благ, приживалы забирали у женщин последнее, не оставляли даже нескольких крейцеров, чтобы расплатиться с извозчиком. У скупых зятьев, живущих на содержании у тестей, они крали мешочки для молитвенных принадлежностей, мешочки для талеса
[31]
и тфилин и закладывали их шинкарю за медовуху. И все время крутились на кухнях при дворе ребе, готовые в любую минуту цапнуть кусок.
Глава 3
Весь долгий летний день жених и невеста постились.
На Сереле, невесте, пост никак не сказался. Она была голодна, но безмятежна. Никакие тревоги не омрачали ее настроения.
На протяжении всей помолвки Сереле держалась спокойно, делала то, что от нее требовалось, как будто была не юной невестой, а девицей-перестарком, которая на склоне лет собралась замуж. Спокойно, даже не спросив ничего о женихе, она выслушала от отца новость о том, что ей предстоит стать невестой сына Рахмановского ребе. Спокойно приняла свадебные подарки, которые ей прислали в шкатулках, обитых атласом.
— Ой, какие красивые! — только и сказала она.
С точно таким же спокойствием Сереле выслушала сестер — обрюзгших баб, дочерей ребе от предыдущих браков, — которые принялись разучивать с ней главные обязанности невесты, когда до свадьбы оставались считанные дни.
Глава 4
Неделя свадебных пиров
[54]
была для Нохемче как неделя траура по покойнику.
Каждый вечер вокруг него звучали благословения, люди пировали, пили вино. Тесть приказывал ему произнести толкование священного текста. Хасиды проталкивались к нему, тянули потные руки, желали здоровья. А потом его снова брали под руки все те же старики, беззубо шамкали ему на ухо слова, от которых его бледное, как маслина, лицо заливалось краской, — а потом захлопывали за ним дверь спальни Сереле.
Рано утром, перед молитвой, реб Мейлех послал старшую дочь, рослую нескладную бабу, поговорить с молодой женой.
Та пошла к сестре, а вернувшись, покачала концами черной шелковой косынки, будто крыльями.
— Ох, — сказала она, — ничего не было…
Глава 5
При дворе Нешавского ребе Нохемче жилось одиноко, пусто.
Упрекнуть его было не в чем. После первых дней детского испуга он внезапно повел себя как мужчина.
Ежедневные празднества, начиная со свадьбы и продолжая неделей семи благословений, двое беззубых стариков, шамкавших ему на ухо тайны, пение хасидов, томные бесстыдные взгляды родственниц, злое и грубое бурчание тестя, ожидание, исходившее ото всех, — все это угнетало чувствительного четырнадцатилетнего мальчика, ложилось на него неподъемным грузом, терзало и так раздражало его нервы, что, когда Нохемче внезапно втолкнули в комнату Сереле и захлопнули дверь, он увидел не Сереле, свою молодую жену, на светлой, отливающей ясным блеском постели, а белый ночной чепчик, ослепительно красные ленты и пылающие щеки, которые внушали ему страх, ужас, отчуждение, стыд и беспомощность. В те бессонные ночи он не чувствовал ничего, кроме тоски.
Сереле ждала Нохемче, желала его, но в ее ожидании, желании не было той боязни, таинственности, трепета, что так притягивает мужчин, особенно чувствительных юношей в пору пробуждения их естества. То была просто молчаливая покорность самки, терпеливое ожидание существа, достигшего зрелости, холодный инстинкт рыбы, которая несется сквозь толщу вод, чтобы выметать икру.
Здоровая, рано созревшая, как большинство еврейских девушек, уже готовая к материнству, готовая зачать и дать начало новым поколениям, наученная сестрами и сочинениями об обязанностях жены, она с великим усердием дожидалась своего суженого, не прекословя, даже не капризничая. У Сереле в запасе не было ничего, что могло бы привлечь его, — ни слов любви, ни женственных взоров, ни даже движений, которые могли бы приманить, соблазнить, разнежить, околдовать. Она просто ждала — покорно, молча, упорно, под грудой перин, — пока не засыпала, и потом во сне произносила бессвязные, тяжкие, непонятные речи, очень похожие на речи ее отца. От этого Нохемче, лежавший без сна, еще сильнее отдалялся от нее.
