Я лежал на кровати и пялился в потолок. В комнате было тихо. Ну почти… только шелестели по углам и под кроватью лапки многочисленных тараканов… Спать не хотелось. Совершенно. Я специально проспал весь день, чтобы никто не маячил перед глазами и не пытался меня расспрашивать. Потому что отвечать на вопросы я не мог. И, представьте себе, как бы по-идиотски это ни звучало, не столько даже потому, что сам не мог ничего понять и объяснить, а в первую очередь потому, что не знал… русского языка. Ну не анекдот ли? Так что сна у меня не было ни в одном глазу. А встать и заняться чем-то полезным у меня также не было никакой возможности. Потому что если бы я это сделал, то мамка, спящая на лавке в небольшом предбаннике с той стороны двери (хорошо еще, что там, потому что первые два дня они вообще постоянно торчали тут, в моей спальне), тут же кинулась бы за иноземным дохтуром, немчином Клаусом Миттельнихом. А сей дохтур мгновенно влил бы в меня успокаивающую настойку, от которой сознание сразу же становилось мутным, тянуло спать, а потом жутко мучила изжога. У них тут что, медицинские препараты специально делаются такими, чтобы принимать их хотелось как можно меньше? Впрочем, я вообще не знаю медицинских препаратов, даже приятных на вкус, которые нормальному человеку в здравом уме и твердой памяти хотелось бы принимать…

Сюда, в это тело, тело сопливого десятилетнего мальчишки, я попал четыре дня назад… Сначала я воспринял все происходящее как бред. Не, ну славно, вот только что нормально ехал к себе домой, а потом очухиваюсь неизвестно где, без трусов (их здесь не носят, прикиньте?!), лежащим на какой-то огромной и страшно неудобной кровати. А надо мной склоняются какие-то бородатые рожи в высоких шапках. Ну естественно, я заорал! А вы что, не заорали бы, если бы вам приснился такой кошмар? Сильно сомневаюсь. И все эти бородатые рожи внезапно загомонили, заголосили, причем как-то совершенно по-чудному. Причем на совершенно незнакомом мне языке. То есть нечто знакомое как-то… угадывалось, что ли, но было при этом неким образом вывернуто и почти совсем утонуло во всяких там «аз», «еси», «реку», «сиречь» и туевой хуче остального непонятного. Я немного полежал в полной прострации, пялясь на все, что творилось вокруг меня, а затем, слегка очухавшись, попытался собрать мысли в кучку и спустя некоторое время пришел к выводу, что, несмотря на то что не помню, где я, когда и как сюда попал, скорее всего, я где-то за границей. Ну разве может подобный цирк твориться дома? А вот где-то далеко за рубежами… ну ведь разные же места есть. Это только из какой-нибудь Верхней Салды волшебная «заграница» вся скопом кажется землей обетованной, а посмотрели бы салдинцы на какую-нибудь Сомали или Бангладеш… На нашем шарике есть такие места, что тридцать раз перекрестишься, что живешь в каком-нибудь благословенном Урюпинске, а не там. Уж я-то знаю, бывал… как турист, естественно, и в сопровождении пикапа с охраной. Поскольку унылая европейская ухоженность человеку, прошедшему через самую гущу лихих бандитских девяностых, довольно быстро наскучивает, и начинает хотеться чего-нибудь этакого, щекочущего нервы и вбрасывающего в кровь адреналин. Так что у меня и мысли не возникло, что я где-то в России. Поэтому я и заговорил по-английски:

— Excuse me, could you help me to get in touch with the nearest consulate of the Russian Fe…

Причем начал я довольно бойко, но, едва произнеся эту фразу, тут же заткнулся. Потому что голос был не мой. Ну совсем не мой. Какой-то странный, писклявый, совсем детский. Но на окружающих это мое заявление отчего-то оказало совершенно другое воздействие. Гомон стал более громким и, я бы даже сказал, радостным, что ли. Хотя отметил я это как-то мельком, поскольку меня сейчас занимало другое. Я выпростал руки из-под одеяла, которым был укрыт, и округлившимися от удивления глазами уставился на них. Это были не мои руки! Это были руки ребенка! Такие пухлые детские ладошки, ети его мать… А когда в горницу ворвался еще один бородатый мужик, правда, в немного другой шапке, красивой такой, расшитой, с меховой опушкой, с крестиком на макушке, и, наклонившись надо мной, заботливо спросил что-то вроде: «Уз есмь здоровше же ныне санок?» — я не выдержал и заорал во второй раз. А затем потерял сознание.

Следующий раз я очнулся ночью. Еще не открыв глаза, я понял, что лежу все на той же жутко неудобной кровати, представлявшей собой примитивную деревянную раму, на которую было навалено несколько, чуть ли не семь штук (хотя точную цифру я установил много позже), пуховых перин. Так что у меня от совершенно идиотского положения тела жутко затекли руки и ноги, а также разболелась поясница. Рядом с кроватью на чем-то вроде табурета сидела и дремала какая-то бабка, одетая в глухое длинное платье и закутанная до бровей в платок, смутно напоминающий хиджаб. В комнате было сумрачно, но полностью захватить власть темнота не могла, поскольку в углу, под потолком, тускло горел примитивный масляный светильник.

С того момента как я очутился в этом мире, миновало уже шесть дней. За это время я сумел совершенно точно установить, что я нахожусь дома, в России, в стольном ее граде Москве, и являюсь царевичем Федором. Причем самая жуть была в том, что моего папашку, местного царя, звали Борис Федорович ГО-ДУ-НОВ! Па-ба-ба-бам! Фанфары, занавес!

Выяснилось это сегодня утром. Когда папашка со свитой, в которой я углядел и тех троих бояр, что приперлись полюбоваться на «онемевшего царевича», пришел проведать болезного сына. Кажется, папик направился в мою спальню сразу после какого-то важного заседания, поскольку вся толпа была при полном параде, в шубах и высоченных шапках, а у папика, одетого в густо расшитые жемчугом и драгоценными камнями одежды, на голове наличествовал убор, который, как я подозревал, именовался шапкой Мономаха. Припоминалось мне, что видел я нечто похожее, когда таскал в Оружейную палату партнеров-голландцев. Директор сего учреждения самолично провел для нас экскурсию, с представлением самых важных и знаменитых экспонатов. Правда, я смотрел не очень, поскольку под охи и вздохи иноземных гостей активно окучивал ван Страатена насчет планируемого контракта. Ну некогда мне было особенно пялиться по сторонам. Бизнес делал… Но вот шапку Мономаха увидел. И кое-что про нее в памяти отложилось. И как бы высоко я себя, любимого, ни ценил, не думаю, что сей предмет, являвшийся по своим функциям полным аналогом королевской короны, папашка соизволил бы надеть именно для посещения любимого сына.

Впрочем, возможно, он уже приходил и раньше. Просто последние несколько дней меня усиленно поили той немецкой отравой, от которой все время тянуло в сон. Так что бодрствовал я чаще всего по ночам, когда добровольные помощники лекаря во главе с мамкой по имени Суюмбике предавались спокойному сну. Я же в это время пытался делать хоть что-то, что оказалось бы полезным для моей успешной легализации в этом мире… О как заговорил! Ну чистый шпиён, мать его за ногу… Ну да идем дальше. А то самое единственное, что оказалось мне доступно о ночную пору, это совершенствоваться в языке. И, как бы мое следующее утверждение ни звучало нелепо, продвинулся я в этом направлении довольно далеко. Особенно когда слегка привык к местным реалиям и потому почти перестал отвлекаться на толпы носящихся по полу тараканов…

В принципе я уже на второй день заметил, что как-то неожиданно быстро продвигаюсь в освоении местного варианта русского языка, который вроде как совершенно не знаю. Нет, кое-что похожее было, но похоже это было в равной мере как на современный мне русский, так и, скажем, на украинский. А также на белорусский, чешский, польский и, вероятно, еще на какие-нибудь языки. Ну и на старо- или, вернее, церковнославянский тоже. А его я хоть и знал ничуть не лучше, скажем, чешского, но на слух вполне отличал. А куда деваться? В церковь ходим. И на Рождество и Пасху со свечками и постной рожей перед аналоем стоим. Рядышком с нужными людьми. Они, впрочем, тоже верующие те еще, тоже стоят не потому, что душа велит или к Богу тянутся, а потому, что так положено. Раз

Однако в то утро мне зелья не дали. И вообще, похоже, в Кремле намечался какой-то праздник, поскольку еще с вечера из-за двери приглушенно доносились суетливый шум, обычно сопровождающий подготовку к чему-то этакому, и слегка тянуло разными вкусными запахами. Да и Суюмбике, которая, видимо, являлась моей старшей мамкой, также была слегка возбуждена и пребывала в предвкушении. А с утра ударили колокола. Да столько, да так величественно… Я проснулся и лежал, слушая и понимая, откуда пошло выражение «малиновый звон». А как его иначе назвать-то? Не-эт, мы там, в будущем, снобы, думаем, что ухватили себе все самое вкусное и полезное, чего наши дикие и дремучие предки были напрочь лишены. Ну кроме экологии… Но

— Аким! А-аки-им!

Аким торопливо бухнул бадью с водой на лавку и обернулся к отцу.

— Чего еще надобно, тятя?

Отец добродушно усмехнулся:

— Беги уж, пострел. — После чего ловким движением выудил из горна заготовку сошника и опустил ее на наковальню, указав молотобойцу: — Изначали!

Да уж, удружил мне Хромой, нечего сказать. Я чертыхнулся про себя и зло стиснул зубы.

— Херр тсаревитш, ви опять отвлекайтесь!

Я послушно склонил голову и заскрипел пером. Вот ведь привязался, дубина. Ну за каким чертом мне нужно перерисовывать эту карту? Ладно бы хоть точная была, а тут… По ней выходило, что, скажем, от Нижнего до Казани по Волге плыть едва ли не вдвое дольше, чем на самом деле. Других искажений также, вероятно, хватало, недаром она вся была какая-то искореженная, как нарик во время ломки, что даже моему неискушенному, знакомому с картами только через глобус, автомобильные атласы и GPS-навигаторы взгляду было заметно. Ан нет, рисуй! Вообще-то царевича, то есть меня, учили вполне основательно. Ну по местным меркам, разумеется. Первое и главное, конечно, языки — греческий, латынь, а также татарский, немецкий и польский. Прям полиглота из меня делали. Польский и немецкий я немного знал и в своем времени, так что они у меня пошли на ура, а с остальными я справился, похоже, лишь благодаря тому, что кое-какая информация осталась, так сказать, в теле. Хотя чем дальше, тем меньше это меня выручало.

То ли вызванное, образно говоря, переселением душ возбуждение в коре мозга начало понемногу затихать, то ли знания — штука тонкая, но довольно быстро я понял, что за исключением тех крох, что упали на меня благодатью небесной в первые две недели, все остальное придется учить самому. Ну да невелик и труд, если разобраться. Плотность знаний в это время куда как более низкая, чем в мое, что частично вызвано слабой систематизацией материала и совершенно неотработанными методиками преподавания, а более всего просто малым объемом знаний. Сейчас мне было понятно, как великие ученые Средневековья, типа того же Леонардо из Винчи, могли быть такими разносторонними. Просто ищущий ум, ну и приличная память позволяли накапливать и удерживать в голове достаточно существенные объемы знаний в разных областях вследствие того, что самих этих знаний пока было — кот наплакал. То есть я имею в виду

Но, с другой стороны, учить четырем арифметическим действиям, отягощенным только лишь простыми дробями, человека, который в свое время освоил актуарные расчеты… Неудивительно, что учителя возымели привычку жаловаться на то, что я стал невнимателен. Правда, пока еще дядьке, а не отцу. Но я надеялся в ближайшее время довести их до того, чтобы вопросами моего образования вплотную заинтересовался и папашка. Зачем мне это надо, спрашиваете? А все дело в том, что это было частью моего плана. Плана выживания.

Гудел-гулял московский торг. Близился великий праздник — Преображение Господне, Яблочный Спас… Как и все двунадесятые праздники, он имел этакие подготовительные дни, именуемые предпразднство. И в эти дни народ уже начинал гулять, разогревать себя перед светлым праздником. В церквах уже шли предпраздные службы, святились яблоки, торговцы готовили особенные сласти, которые были куда больше продающихся в обычные дни. А что, в праздник каждому хочется себя, да и чад с домочадцами порадовать, побаловать сластями и вкусностями, посему он готов разориться на вдвое большую сладость. Ну и конечно, слетались в Москву скоморошьи ватаги. По моим представлениям, скоморохи были кем-то вроде бродячих артистов или уличных жонглеров, до сих пор частенько встречающихся на улицах европейских городов и городков, правда, нынче уже практически только в туристических местах. В Орийаке вон даже ежегодный фестиваль уличных артистов проводят. Оказалось, все не так… Скоморошьи ватаги больше напоминали цыганские таборы и насчитывали по несколько десятков человек. Иногда и под сотню. И на узкой дорожке с таковыми было лучше не встречаться. Вполне могли ограбить и даже прибить. Причем «рынок», так сказать, у них был жестко поделен, и кому, где, когда и сколько выступать — было четко определено. Поэтому если какая ватага забредала не на свою территорию, случались жесткие разборки, во время которых неподготовленного зрителя просто оторопь брала. Вот эти милые, веселые, смешливые люди — и умеют так жестко махаться? Ну типа как банды нищих в той, моей, Москве. Вроде бы совершенно убогие, согбенные, еле дышащие старушки и одноногие или вообще без ног ветераны преступных войн антинародного режима, а как пойдут друг друга мочить, так только ОМОН и справляется. Да и то не сразу. Сам однажды видел, как дюжий омоновец в бронике и «сфере» вылетел из толпы старушек и шмякнулся на мостовую, да и остался лежать. На носилках пришлось тащить болезного…

Я шел через толпу, крутя головой и примечая все интересное. Это был уже не первый мой выход в город, но я в первый раз вышел без пышной свиты. Не царская, конечно, но минимум человек пять за мной, как правило, волоклось… Сказать по правде, я сбежал. Нет, не один, такой ошибки я бы никогда не допустил, но зато с человеком, которому мог доверять если уж и не стопроцентно, то как минимум настолько, насколько я вообще мог кому-то доверять в этом времени. Да и в прежнем тоже, если уж быть совсем откровенным… Впрочем, я покосился через плечо, человеком того, кто шел вместе со мной, можно назвать с большой натяжкой. Зверь, медведь в человеческом обличье, ночной кошмар… я смотрел на него с гордостью. Мое. Сам надыбал. Никто не помог.

Искать себе личного телохранителя я принялся едва ли не сразу, как получил хотя бы относительную свободу. И искать его я начал не там, где это сделал бы обычный человек. Не среди стрельцов или рынд царских палат, и не среди царевых дворян, и даже не среди лихих кулачных бойцов, на праздники тешащих горожан своим немалым искусством, нет. Я начал его искать в Разбойном приказе…

Константин говорил мне:

Они же почти добрались… Их горемычный небольшой караван, состоявший из таких же, как они, беженцев от мора и глада, сведенных вместе только лишь бедой, как раз перевалил седловину. Батюшка, шедший впереди и ведший в поводу их жутко исхудавшую Безгривку, одну из всего трех на весь караван лошаденок, остановился и, утерев пот рукавицей, шумно выдохнул:

— Ну… недалече вроде. Вона и церква сгоревшая… Все, как и было сказано…

И тут от видневшейся в сотне шагов черной стены леса заорали, заулюлюкали, и батюшка, шустро бросив поводья, кинулся снимать с телеги младшеньких и пихать их под телегу. Сами они настолько обессилели от голода, что даже слезть не сумели бы.

— А ты чаво стоишь?! — рявкнул он на Настену. — Давай туда ж!

— А вы как же, батенька? — испуганно бросила она, повинуясь.

— Фиуи-уи-уи-уить! — Макарша, молодой боевой холоп из Вятской земли, в отличие от большинства остальных не выгнанный дворянином или сыном боярским от безысходности, а покинувший хозяина только после его смерти, лихим разбойничьим посвистом возвестил округе, что мы едем.

Я усмехнулся. Макарша был лихим парнем, может, иногда и излишне лихим, ну да тут уж как кому на роду положено…

Я возвращался из Москвы, со встречи с отцом. Нет, на этот раз мы не ругались. Даже наоборот. И вообще, за полтора года, прошедшие после того памятного разговора в его кабинете, из которого меня вынесли, мы с отцом крепко поцапались только один раз. Когда он вызвал меня на Москву и повелел вместе с ним идти

раздавать

хлеб и деньги народу. Ох, как я тогда на него орал! Сам себе удивляюсь… Впрочем, немудрено. Я был на последнем издыхании, уже пару месяцев спал часа по три, ел на бегу, меня чуть только не шатало на ветру. А куда было деваться? Это сейчас здесь все налажено, за всем есть доглядчик, и, почитай, каждый крестьянин или ремесленник во всей вотчине (номинально отцовой, но я уже подспудно считал ее своей) знает, что, когда и как ему делать. А когда все начиналось…

Люди были перепуганы призраком надвигающегося голода. В этих местностях урожаи и в лучшие годы были так себе — сам-третей, максимум сам-четвёрт, а уж сейчас… Корма скоту тоже заготовлено не было. Трава не уродилась. С ягодами да грибами также был напряг. Народец пока бежать не начал, но уже поглядывали, поглядывали… Белкино было не царской, а личной вотчиной Годуновых, и старшим дьяком, ну то есть управляющим, здесь батюшкой был поставлен Акинфей сын Данилов прозвищем Тароватый. Здоровенный мужик лет пятидесяти от роду, державший в кулаке не только всех крестьян и мастеровых, что обретались на подворье, но и собственную семью. Хозяйственник он оказался фантастический. Ну да по прозвищу понятно. Я в очередной раз убедился, что отец — мастер по подбору и расстановке кадров… во всяком случае, был, пока не начал так часто болеть.

С Акинфеем свет Данилычем мы сдружились. Я сразу же выказал ему все признаки уважения, которое, после того как мы прошлись по подворью, а затем и проехались по вотчине, стало абсолютно искренним. Прибывший под охраной сотни стрельцов табор царской школы был пока полностью размещен по крестьянским домам, обустроен, а бригада плотников уже начала строительство для них требуемого количества изб. Это было не совсем то, что я планировал, но сразу рубить сплеча я не стал, а два вечера просидел с Акинфеем Даниловичем, рисуя на бумаге, что мне действительно нужно, и рассказывая, почему все это нужно делать именно так, а не как оно более привычно. Это принесло свои плоды. Акинфей Данилыч если и не стал горячим сторонником всех моих нововведений, то как минимум для себя решил крепко встать на мою сторону и… ну хотя бы посмотреть, что получится. Так что на третий день из сел и деревенек были вызваны старосты, которым было объявлено, что требуются охотники в плотницкие бригады и бригады лесорубов, коим будет уплочено зерном — ржой, овсом и ячменем. Услышав про размер оплаты, большинство мужиков прикинули, что со своих наделов даже при полном напряжении получат в лучшем случае едва половину того, что обещано, и, подпоясавшись, рванули на заработки.

Я лежал на кровати и смотрел в потолок. За окном занималась заря. Скоро должно совсем рассвести. Рядышком, свернувшись калачиком, мирно сопела Настена. Нет, никакой Евангелистой она, конечно, не была, но похожа просто один в один. А Линда Евангелиста была моей первой юношеской мечтой… Это когда меня сюда вынесло, то есть в конце, так сказать, нулевых, сия дама была уже почти пенсионеркой (хотя по-прежнему выглядела на все сто) и уже нигде почти не светилась, а вот когда я учился в своем первом институте и жил в грязной, раздолбанной общаге, плакат с ее изображением в полный рост, причем даже не в неглиже или там в купальнике, а в платье, только с вызывающе поддернутым рукой подолом, украшал с внутренней стороны дверь нашей комнаты. Ох, и перло меня от него. Да и не одного меня, похоже. Поскольку у всей нашей комнаты были сильные подозрения, что один из ее насельников, Саша Перебийнос, по прозвищу Голавль, оставшись один в комнате, запирал дверь, ставил напротив стул, снимал трусы и… ну сами понимаете, чем может заниматься молодой растущий организм со снятыми трусами перед плакатом дико сексуальной телки. Тем более что с женским полом у Голавля чаще случался облом, чем успех. Ну пахло от него… совсем как в том анекдоте, помните: «В елках срал?»

Поэтому когда я увидел ее в первый раз, меня так проняло, ну просто до печенок. Я молча смотрел на лицо девушки, не слыша ни приветственных криков, ни вопроса Мишки Скопина-Шуйского и не ощущая, как сильно натянул поводья, из-за чего мой Сполох протестующе фыркает и пятится. И лишь когда за мое стремя ухватился Филька Почечуйкин, один из помощников Акинфея Данилыча и главный на этом «карантине», я вздрогнул и выскочил из своего оцепенения.

— А-а… что?

— Все в порядке, царевич-государь, — снова повторил Почечуйкин, тут же бросив на девку, стоящую у колодца, проницательный взгляд.

Акинфей Данилыч не испытывал ни малейшего сомнения в своей способности держать в кулаке любых, даже самых умных, волевых и проницательных людей, так что все его помощники отличались изрядным умом и волей. И это очень сильно помогало делу.

Отец умер в апреле. Когда голубиная почта из Москвы принесла это известие, я торчал в Лекарском доме. Там как раз заканчивали брошюровку последнего из трех рукописных справочников по травоведению. Они были составлены путем опроса собравшихся в Белкино лекарей, а также на основе уже имеющихся лечебников, например «О травах и их действии» выходца из Руси врача Стефана Фалимиржа, служившего в Польше. Это были первые, самые простые варианты, без иллюстраций, над которыми сейчас активно работали трое иноков-иконописцев из расположенного неподалеку Боровского Свято-Пафнутиева монастыря. С его настоятелем я находился в самых дружеских отношениях. Ну еще бы, я изрядно помог ему хлебом в голодные годы, а затем бесплатно оснастил его крестьян плугами. Да еще и одолжил на один сезон «колдуна Виниуса». На голландца батюшка смотрел с опаской, даже вроде повелел одному из дьячков на всякий случай окропить того святой водой, но его работой остался доволен.

Так вот эти самые иноки рисовали все собранные травы и коренья крупно и в двух видах — свежесорванную и высушенную. Но работы у них было еще непочатый край. Но все равно я был в радостном возбуждении. Невозможно развивать какой угодно род человеческой деятельности без создания системы накопления знаний. А такая система всегда базируется на трех китах — сохранении, распространении и обмене информацией. От того, как организованы эти процессы, и зависит в конечном счете, насколько быстро развивается этот род деятельности. Так вот, в первую очередь я собирался резко повысить скорость и эффективность всех этих процессов. В медицине это означало необходимость создания описаний всех болезней и всех лекарственных препаратов, доступных в настоящее время. Причем, по моему плану, в конце концов должен был получиться некий стандартизированный комплект литературы — от справочников всех доступных лекарственных препаратов до справочников, описывающих симптомы всех болезней, да еще с перекрестными ссылками. Плюс описание методов проведения анализов, альбомы и атласы по анатомии человека, а также труды крупнейших специалистов по хирургии, фармакологии, медицинской химии, кои я уже начал собирать, и так далее. Как выяснилось, их уже было довольно много и на русском языке. Я с нескрываемым, но вполне объяснимым для обывателя двадцать первого века,

Еще была идея создать стандартный комплект для формирования медицинской лаборатории, ну там всякие микроскопы (или лупы, если микроскопы еще не изобретены), пинцеты, реактивы, лабораторная посуда… Успею ли я сделать все, что запланировал, — я не знал. В конце концов, для воплощения в жизнь всего этого нужны были специалисты, коих пока нет, а по многим направлениям даже и не предвидится, нужно было ввести в практику анатомирование трупов, а я пока не представлял, как это сделать, потому как и церковь, да и большинство населения на дыбы встанут. Но вот создать

Так вот, я с огромным удовольствием мял в руках этот экземпляр, которому предстояло отправиться в мою уральскую вотчину, когда в горницу влетел Мишка Скопин-Шуйский. Взъерошенный и с ошалевшим взглядом.

— Случилось чего?

Я стоял у окна и смотрел на Кремль. Это был один из редких моментов того этапа в моей жизни, который начался сразу после смерти отца, когда я мог позволить себе вот так постоять, ничего не делая, никого не принимая и никуда не несясь галопом, причем часто одвуконь…

Когда я почти шесть с половиной лет назад появился в этом мире, то, постаравшись максимально припомнить все, что знал об этом времени, составил для себя некий перспективный план действий на ближайшие несколько лет. Как выяснилось, помнил я мало и почти все неверно. Следствием этого стало то, что составленный когда-то план все время приходилось корректировать, править, переделывать, а также то, что я практически все время пребывал в жесточайшем цейтноте, с момента смерти отца только обострившемся. Когда-то я, наивный, рассчитал, что отец даст мне срок где-то до семь тысяч сто пятнадцатого года, все это время таща на себе оборону, сбор налогов и податей, отношения с иноземными государствами, текущее государственное управление, дрязги с боярами и всю остальную дребедень, каковая и составляет основное занятие любого правителя любого государства в любые времена. Скажете, в двадцать первом веке нет бояр? Во-от, смеемся вместе, не правда ли? Однако отец умер раньше. И все мои планы полетели вверх тормашками.

Разобравшись с Самозванцем, я вернулся в Москву и, скинув с шеи торжества по поводу венчания на царство, по локоть влез в расследование «боярской измены». Ибо в палатке Самозванца и гусарского ротмистра, куда Митрофан со своими людьми также влез «по недосмотру», сыгравши пьяных и перевернув там все вверх дном, и откуда был вышвырнут ротмистром и его гусарами крепкими тумаками, но зато с добычей, обнаружилось немало интересного. И, вернувшись в Москву, Митрофан принялся за дело. За неделю было взято «в узы» около сотни человек из ближней боярской челяди, Шуйских, Шереметева, Романова и еще около полутора десятков думных бояр и почти полсотни бояр уездных. Челядинов брали тихо — кого подпаивали, а затем «заботливые» собутыльники уводили его в неизвестном направлении, кто-то незаметно получал кистенем по затылку, после чего столь же «заботливые» прохожие, громогласно крича: «Мужу плохо, муж духа лишился!», клали его на так удачно подвернувшуюся подводу и увозили «к лекарю», а кто просто уходил вечером со двора, а утром туда уже не возвращался. Само следствие вел дядька Семен. Он уже в делах такого рода собаку съел. А Митрофан торчал рядом и учился. В том числе, правда, и на ошибках… А вообще, именно в этот момент я оценил устроенную мной школу, так сказать, секретной службы. Всего полгода обучения — а какой резкий рывок в профессионализме. Может быть, дело было еще и в том, что вновь полученные знания легли, так сказать, на старые дрожжи? То есть на достаточно большой практический опыт. Возможно, возможно… И этот вывод заставил меня предпринять еще один шаг, на время отвлекшись от расследования. Тем более что оно и так велось неплохо без моего участия…

За время голода у меня в Белкино скопилось где-то около девяти с лишком сотен мастеров разных специальностей, в основном гончаров, кузнецов, лекарей и строителей разного рода — от каменщиков до плотников. Но и других также было изрядно. Скажем, тех же ювелиров прибрело аж семь человек, а были еще и кожевенники, и столяры, и скорняки, и даже один стеклодув, каковая профессия в эти времена на Руси еще была, прямо скажем, экзотической… И когда я в очередной раз вынырнул из того омута дел, в который ухнул, заняв место отца, и выбрался на неделю в Белкинскую вотчину, то учредил там еще один обучающий курс — как раз для мастеров. Предметов там было всего пять — письмо, цифирь, латинский язык и еще один иностранный, а также то, что можно было бы назвать «секреты мастерства», преподаваемые по принципу обмена опытом. Причем мастера были разбиты на классы по десять-двенадцать человек, как и в царской школе, и для каждой группы иностранный был свой — голландский, немецкий, итальянский, английский, французский, шведский, персиянский и даже чешский (ну нашелся один чех среди изрядно уменьшившегося пула московских иноземцев, чем я и воспользовался).

В принципе задумался я о чем-то подобном уже давно, но никаких действий в этом направлении так и не предпринял. В первую очередь потому, что ресурсов для ее воплощения в жизнь практически не было. В последний год батюшка сделался шибко прижимистым и деньги на мои, как он это называл «забавы», выделял мало и с натугой. Слава богу, все мои нововведения, а также наполнение вотчины даточными людишками практически ушестерили получаемый с вотчины доход, а то была бы совсем труба… К тому же проблема была и с преподавателями. Ибо те, что имелись, были до предела загружены, а других взять было неоткуда. Тех немногочисленных иностранцев, что остались в России после моего «пророчества», отец держал при себе и ценил их на вес золота. А затем, когда я занял место отца и вроде как получил доступ ко всем имеющимся в стране ресурсам, на меня столько всего навалилось, что просто было не до этого… Сейчас же я волевым решением мобилизовал учителей отовсюду, куда смог дотянуться, начиная от отряда наемников под командованием отцова любимца капитана Якова Маржерета и Немецкой слободы и заканчивая монастырями, положил им более чем щедрое жалованье и отправил в Белкино. Заодно «замотивировав» их учеников угрозой еженедельной субботней порки, механизм которой был давно отработан в царской школе. Все «группы специалистов» были разделены на две половины, и, пока с одной половиной проводились занятия, вторая работала, а после обеда они менялись. Поэтому один преподаватель при условии проведения десяти уроков в день имел возможность охватить сразу сто — сто десять человек, то есть десять классов. Ох и стонали они у меня от такой нагрузочки. Впрочем, их ученики стонали не меньше. Ибо в процесс проверки знаний по четырем неспециальным предметам были включены отроки старших потоков царской школы (принцип «обучая — обучайся» в действии). Так что по субботам розги на конюшнях так и летали…

— Государь?

Я поднял голову. На пороге моего кабинета, отворив дверь, стоял патриарх Игнатий. Святейший Иов дожил до великой победы в Южной войне и отошел в мир иной, успокоенный тем, что Русь наконец окончательно избавлена от крымской угрозы. Последние полгода он начал слепнуть, а сразу после заключения перемирия и отправки великого посольства к турецкому султану для подписания мирного договора захворал и начал быстро слабеть. Верно, в последнее время оставаться сильным и энергичным ему помогало только осознание того, что Русь ведет тяжкую и почитай священную для страны войну, в коей все должны держаться изо всех сил и стойко нести возложенное на них Господом и государем бремя. А как стало ясно, что дела вроде как пошли на лад, — эта державшая его железная воля ослабела, и уже порядком изношенный организм начал давать сбои. Он ушел тихо и мирно, заснув вечером в своей келье, а утром служка обнаружил его уже бездыханное тело. Мне было немного обидно, что я так и не попрощался со стариком, поскольку все лето мотался по причерноморским и приазовским степям, обустраивая новую южную границу. Но — лучше уж уйти так, чем страдая и мучаясь. Святой был человек, недаром Господь послал ему столь легкую смерть…

— Заходи, святейший, — ответил я, поднимаясь ему навстречу.

Новый патриарх был одним из трех человек, коим я даровал право входить мой кабинет без доклада. Так же как Иов был верен моему отцу, так и Игнатий был верен мне, ибо точно знал, что лишь благодаря мне он, иноземец по рождению, да к тому же пользующийся в церкви не столь уж большим авторитетом, был избран на сей высокий пост. Например, митрополита Казанского Гермогена, человека действительно мощного, волевого и до предела преданного православию и церкви, на Поместном соборе поддерживало куда больше народу. Были и другие сильные кандидаты. Но я сумел продавить кандидатуру Игнатия, лично переговорив с несколькими десятками наиболее авторитетных иерархов и напомнив собору, что Игнатий «стоял вместях» со мной во время поединка с колдуном-Самозванцем. Поединок тот уже стал абсолютной легендой, обрастя таким количеством всяческих слухов и сплетен, что правда оказалась похоронена под их многометровым слоем… Потому что сейчас мне нужен был именно такой патриарх — послушный, гибкий, предпочитающий не столько обеими руками и зубами держаться за древние каноны и установления, сколько способный реально реформировать церковь. Ибо, на мой взгляд, православная, то есть самая древняя, изначальная христианская церковь на данном этапе заметно проигрывала и католицизму, и бурно распространяющемуся сейчас протестантству. А для меня православие было не только самим корнем, духовной основой русского народа, но еще и сильным ресурсом русского государства.

Православная церковь должна была стать мощным инструментом распространения его влияния в мире, так же как и это самое государство должно было всемерно способствовать возрождению влияния православия. Но пока этот инструмент, несмотря на всю свою глубинную, скрытую мощь, был тяжел, неповоротлив, весь в заусенцах суеверия, незнания и рефлекторного отвращения к новому. Так что его предстояло хорошенько перековать. И потому сейчас мне нужен был во главе церкви человек, который будет не только

Утром умер Немой тать.

Я как раз собирался завтракать, к тому же не один, а в компании с Митрофаном и моим дядькой Семеном Годуновым, которые после моего разноса нащупали-таки следы смуты среди бояр. Правда, была она какой-то бестолковой — скорее суетливой, чем действительно опасной. Несколько человек о чем-то там уговорились, но никаких конкретных действий никто предпринимать не стал. Людишек оружных в свои московские подворья не стягивали, подметные письма не появлялись, никакие слухи по Москве ходить не начали. Короче, вроде как сговор был, а вот заговора не было… Ну так нам казалось.

Мои завтраки уже снискали славу на Москве, в первую очередь тем, что на них подавали кушанья диковинные и удивительные. Например, гвоздем программы была… картошечка! Да-да, еще в бытность великих посольств я поставил задачу прислать в страну возможно большее количество клубней этого по нынешним временам диковинного растения. А затем отправил их в Белкинскую вотчину с подробным указанием Акинфею Даниловичу по поводу технологии выращивания сей культуры. Мои юные годы пришлись на конец восьмидесятых — начало девяностых, на время «почти что голода», когда по всей стране магазины радовали глаз разве что пустыми полками, с которых смели даже вечно пылящиеся на них в советское время банки бычков в томате и кильки. Поэтому находящаяся на последнем издыхании партия и не менее престарелое правительство страны разрешили раздать почти уже положившим зубы на полку горожанам куски необрабатываемых полей во временное пользование, для самостоятельного решения обострившейся продовольственной проблемы. Так что мы три года подряд батрачили на выделенных матери через ее институт двух сотках, запасаясь картошкой. Поэтому сию агротехнику я освоил на практике и представлял себе весьма хорошо. Вследствие чего спустя всего лишь три года с момента ее появления в стране картошка уже полностью прописалась на моем царском столе. Ну и заодно вовсю пошел процесс распространения этой культуры по русским полям. Причем организовал я его по всем правилам психологии. Изначально картошка вроде как предназначалась лишь для царского стола. Потом, когда ее стало много, я ввел ее в рацион царевой школы и своего холопского полка. А затем велел

Кстати, подобный подход принес и еще один неожиданный эффект. Наслушавшись россказней о том, что картошечка повышает мужскую силу, мужики, налупившись драгоценного дефицита, запрыгивали на баб и, явственно чувствуя прилив мужской силы, начинали так наяривать, что в последние три года в стране резко поднялась рождаемость. О чем докладывали дьяки, проводившие перепись населения в связи с налоговой реформой.

Мои завтраки славились еще и тем, что на них подавали не только некие диковинные или уже и не очень продукты, но еще и по-особенному приготовленные. Так, если вся страна употребляла картошечку в основном в вареном виде, у меня на столе она появлялась и в жареном, и с грибочками, и со шкварками, и фри. Поэтому среди бояр, окольничих и стольников, подвизавшихся в Кремле, пышно цвела конкуренция за право поприсутствовать на моем завтраке. Что меня весьма радовало. Ибо сие означало, что вовсю шел процесс, так сказать, абсолютизации власти…

Аким спрыгнул с коня и быстрым шагом взбежал по ступенькам царевой лечебницы, что была построена в Китай-городе, неподалеку от Проломных ворот. Зайдя внутрь, он быстрым шагом пересек большую присутственную палату, в которую с утра набивалось полно народу, а сейчас уныло сидели по лавкам человек пять, видно заранее занявшие очередь на следующий день, и, подойдя к большим двустворчатым дверям, ведущим во внутренние помещения лечебницы, несколько раз крепко стукнул в них.

— Хтой там? — отозвался хриплый голос больничного служки. — Все, нету приема, закончился.

— Открывай! — проорал только у дверей нагнавший Акима воин охраны. — Государев розмысл к старшему врачевателю!

За дверью тихо охнули, заскрипела задвижка, а затем в приоткрытую щель настороженно просунулась голова больничного служки. Узнав форменный кафтан государева холопьего полка, он облегченно выдохнул и отворил дверь. Дохтура государевых лечебниц обязаны были каждый день попеременно, один дохтур с утра и до полудня, а второй с полудня и до шести часов вечера, принимать бесплатно малоимущих москвичей и приезжих. Поскольку к каждой лечебнице было приписано по десять дохутров, а каждый из них был обязан иметь при себе для обучения по три ученика, кои помогали ему во всем, эта обязанность для них была не шибко обременительной. Тем более что взамен они пользовались возможностями лечебницы для своей частной практики. А возможности были весьма велики. В любой лечебнице имелась прекрасно обустроенная аптека с лабораторией и запасом лекарств, библиотека и личные апартаменты для каждого дохтура, состоящие из его собственной смотровой палаты, в которой он вел частный прием, и еще одной комнаты, где он жил. Кроме того, в здании лечебницы было обустроено два крыла «приимных палат», в коих каждый дохтур имел закрепленные за ним двенадцать коек — шесть в крыле для малоимущих и еще шесть в другом, для тех, кого он помещал под свое наблюдение в процессе частной практики.

Однако разница в потоке частных, оплачиваемых посетителей и неимущих была так велика, что очень многие не успевали попасть на осмотр к дохтуру до окончания приема (хотя приемные часы сплошь и рядом затягивались, ибо дохтура старались обиходить как можно больше страждущих, но есть же предел человеческим силам)… И некоторые буйные нравом, не желая ждать следующего дня, иногда начинали возмущенно колотить в дверь, требуя непременно принять их сегодня, сейчас же, грозя в противном случае разнести двери в щепы. В то же время за любым из дохтуров в любой момент мог прислать кто-то из частных клиентов. Так что служка дежурил у дверей во внутренние покои лечебницы круглосуточно.

Я отложил прочитанный документ и задумался. Неужто будет война с Речью Посполитой? Если честно, я не совсем точно угадал реакцию Сигизмунда III на интронизацию Гермогена в Киевские митрополиты. Сказать, что он пришел в бешенство, — ничего не сказать.

Будь он на моем месте, поляки давно бы перешли границу и сейчас были бы уже как минимум под Смоленском. А то и подходили бы к Москве. На мое счастье у них там полная и абсолютная демократия. Ну как у нас в славные девяностые при Борьке Алкоголике. И потому все попытки их весьма неглупого короля остановить распад государства этого гордого, сильного, честного и явно скрывающего в себе немалый потенциал народа наталкиваются на знаменитое шляхетское «veto». А кварцяное войско

[66]

у короля слишком мало, чтобы даже думать о войне со мной. К тому же Польша только-только выкарабкалась из крайне неудачной для себя войны со Швецией, за время которой потеряла всю Лифляндию и Ригу

[67]

, и ввязываться в новую войну польская шляхта не шибко хотела. Так что, даже если он заручится поддержкой кого из магнатов, вряд ли собранные против меня силы превысят цифру в десять тысяч солдат. Конечно, Ходкевич громил шведов и куда меньшим числом, но затевать с такими силами наступательную войну… Ну не идиот же он? Или все-таки как раз таки идиот? Тем более что отношения с Польшей сейчас весьма натянутые…

В принципе, к войне я был более-менее готов. Сразу после Южной войны, опустошившей казну, я перестал так же часто, как и в период подготовки к ней, устраивать военные смотры и учения, снизив их периодичность до одного раза в два года. Но два года назад, когда наша «зарубежная церковная стажировка» развернулась вовсю и начала постепенно двигаться в сторону как раз разразившегося нынче скандала, снова перешел на ежегодные смотры. А этой зимой устроил аж два таковых. В начале и в конце зимы.

Это не прошло незамеченным. По стране снова поползли слухи, что царь-де воевать задумал. Народ гадал только — с кем. Шведы пока сидели тихо, поляки вроде как тоже. Отношения с османами также наладились. После смерти Ахмеда I и отстранения от власти его полоумного братца Мустафы новый султан Осман II подтвердил все ранее достигнутые договоренности. Впрочем, это было объяснимо. Идти воевать Русь ему было совершенно не с руки. Османы ведь не крымчаки. У них куда более устроенная армия — с пехотой, с артиллерией, с обозами, так что переться через причерноморские и приазовские степи они будут долго. И если даже выступят в поход весной, то с учетом времени на перевозку войск, на устроение передовых войсковых магазинов, на марш и так далее до первых русских крепостей основной части страны доберутся дай бог к концу лета, а то и к осени. А зимовать в чужой, враждебной стране с крайне недружелюбным населением и с чудовищно растянутыми собственными коммуникациями, да на которых еще будут резвиться казаки и подвластные мне кочевники… Что-то подобное попытался провернуть Наполеон. Его результат можно вывести как стандартный для таких условий. Да и османы уже пытались сунуться в Россию. Еще при Грозном царе

Добротная, но не слишком богато украшенная карета притормозила у крыльца богатого особняка, расположенного на самой окраине лондонского предместья Челси. Несколько мгновений ничего не происходило, а затем дверца кареты распахнулась, и из нее ловко выскочил еще довольно молодой мужчина, одетый в добротный, но неброский костюм, единственным украшением которого было кипенно-белое жабо из брабантских кружев. Это явно был дворянин, на что указывало оружие, висевшее у него на боку. Вот только это оружие не было привычной всем и общепринятой в Лондоне шпагой. Оно явно было массивнее, имело крестовину, а не развитую гарду и изогнутый клинок. Короче, любой знаток сразу узнал бы в нем восточную, как здесь часто ее именовали, «турецкую» саблю. Но никаких знатоков поблизости не оказалось. Поблизости вообще никого не было. Ну откуда в этом захолустье в такое позднее время могут взяться люди? Мужчина огляделся, а затем скосил глаза, расправил скорее мнимую, чем реально наличествующую складку своего кружевного жабо и, положив руку на рукоять сабли, неспешным шагом двинулся вверх по ступеням крыльца.

— Как прикажете доложить? — чопорно осведомился дворецкий, принимая у гостя шляпу.

— Доложите — барон Конвэй, — отозвался посетитель, окидывая небрежным и чуть ироничным взглядом несколько затрапезную обстановку небольшого холла, скорее подходящую дому бережливого купца, чем особняку лорда, да еще такого — бывшего лорда-канцлера и хранителя королевской печати.

— Лорд ждет вас в кабинете, сэр, — сообщил вновь появившийся в холле дворецкий. — Я провожу…

Хозяин дома сидел в кресле у камина, закутавшись в плед. Он был уже в возрасте, но еще крепок.

— И всего, государь, проживает там на сей день шесть тысяч двести осьмнадцать душ.

— Точно? — недоверчиво прищурился я.

Боярин Семен Головатный, глава Сибирского приказа, только что закончивший доклад о том, как обустроились на Амур-реке изгнанники, коих я выслал из Москвы более десяти лет назад, степенно кивнул. Из четырех боярских семей «с чады и домочадцы» до Амура добралось три — одна ушла куда-то налево, хотя до Томска все четыре добрались вместе. Ну да и бог с ней, теперь им всю жизнь прятаться и скрываться. А эти, эвон, гонцов прислали, выполнения обещанного требуют…

Общее число высланных, с учетом того что бояре забрали с собой и часть служилых дворян и иной дворни, холопьев, а также крестьян, пребывавших у них в долгах и потому никак не способных выйти «из крепи», составило на тот момент около тысячи душ. Год они просидели в Томске, собирая сведения о том, где расположена эта самая проклятая Амур-река, на которую их выслал государь. Но никто ничего путного про эту реку сказать не смог. Поэтому следующей весной, наняв проводников, бояре двинулись на восток, по направлению к какой-то большой воде, уповая на то, что это будет упомянутое в той куцей грамотке, коей снизошел до них царь, великое озеро Байкал.

Так оно и оказалось. На Байкале зазимовали, по осени наловив и насолив рыбы (солью запаслись сразу, в обжитых местах, и обильно, потратив на нее много денег), а кроме того, отослали в Тобольск по зимнику караван за хлебом, которого оставалось уже шибко мало. Хлеба купили на два года, на что ушли практически все остатние деньги. А по весне, перейдя озеро по уже хрупкому льду и переждав на другом берегу еще месяца полтора, пока не подсохло, двинулись далее на восток, так как в грамотке было сказано, что река Амур протекает где-то на востоке, за Байкалом, и впадает в «дальнее море». Именно тогда произошел первый большой конфликт, закончившийся тем, что один из бояр отказался идти далее и решил повернуть назад. Остальные трое ослушаться государя не осмелились и двинулись далее Удой-рекою, выспрашивая во всех встречных становищах о неведомой реке и какой-нибудь еще большой воде, могущей оказаться тем самым «дальним морем». Шли медленно, поскольку хлеб берегли, питаясь более охотой, благо зверя было много, но от почти исключительно мясной диеты у многих заболели животы…

Я сидел на коне и осматривал из-под ладони окрестности, внутренне продолжая кипеть от возмущения. Ну, Густав Адольф, ну, сука, ты у меня за это поплатишься! Ну чего тебе, уроду, не сиделось в своей Швеции? Тебя что — трогал кто? И так уже оттяпал от Польши всю Лифляндию с Курляндией. Чего тебе еще надо-то?

— Государь! — Ко мне рысью подлетел Мишка Скопин-Шуйский, на которого я возложил командование войском, двинувшимся навстречу шведам. Ну не мне же, в самом деле, ими командовать? Какой из меня генерал… — Татары Селим-хана свеев отыскали.

— Где?

— А эвон. — Мишка указал рукой. — Верст за двенадцать отсель. Много. Лагерем стоят.

— Король там?

Борт флейта «Тюлень» мягко ударился в пеньковые кранцы, и Пахом Лабушкин зычно приказал:

— Концы на пирс!

Матросы швартовочной команды лихо швырнули стоящим на пирсе портовым швартовщикам толстые пеньковые канаты, которые те тут же сноровисто навертели на массивные чугунные кнехты. Рулевой мгновенно отработал рулем. Канаты натянулись, а потом чуть провисли. Пахом еле заметно выдохнул. Все. Дошли. Долгое и трудное путешествие через океан закончилось…

Четыре месяца назад караван из трех флейтов, возглавляемый его «Тюленем», покинул устье Северной Двины и двинулся в далекий путь. Из капитанов трех кораблей только Пахом ранее ходил этим маршрутом. К тому же его флейт, в отличие от судов остальных купцов, числился «государевым дозорным»

[86]

. Вследствие чего ему ранее, до того как открылся нынешний маршрут, частенько приходилось ходить Белым морем до Пустозерского острога и далее, аж до самой Мангазеи, гоняя иноземных купцов, пытавшихся обойти «цареву монополь» на пушную торговлю. Что далеко не всегда проходило мирно. Так что и команда у него была самой слаженной и опытной. Потому-то он, первый раз в жизни, и был назначен старшим конвоя. То есть ему на время похода было присвоено звание «флаг-ман». Что означало — человек флага, человек, чей флаг во всем конвое являлся для остальных главным…

На Фарерах к конвою присоединились еще два флейта, закончившие килевание, из тех, что курсировали между Европой и Вест-Индией, так что число подчиненных ему вымпелов выросло до пяти. Это уже была какая-никакая эскадра, и втайне Пахом слегка возгордился, но забот тоже прибавилось шибко. Вести через океан конвой с таким числом судов было нелегко.

— Ать-два, ать-два, ать-два… Стой! Кру-гом!..

Я оторвался от стола, за которым писал, и повернул голову в сторону окна.

— Заря-жай!

Рота новобранцев, выстроившаяся на плацу, принялась нервными, дергаными и не шибко умелыми движениями торопливо заряжать ружья. Выстроившаяся в двадцати шагах прямо напротив них рота ветеранов Костромского полка делала это с куда большим спокойствием, я бы даже сказал, с ленцой. Тем не менее ровный ряд ружейных дул оказался направлен в грудь новобранцам уже тогда, когда большинство из них еще прибивало пороховой заряд…

— Пали!

— О-берегись!.. — донесся с соседней батареи протяжный крик.

Я торопливо приоткрыл рот. Резкий звуковой удар от выстрела крупнокалиберной пушки надобно переносить именно так… И спустя несколько мгновений — жахнуло. Это означало, что еще полтора пуда раскаленного чугуна унеслись в сторону видневшихся вдали крепостных бастионов. Я захлопнул рот и снова зачерпнул ложкой гречневую кашу с тушенкой. Эх, до чего же вкусная еда. Может, потому, что она оттуда — из оставленного мира. Из студенчества, из армии, из беззаботной молодости…

— О-берегись!..

Ну вот, еще одного монстра зарядили. Я торопливо проглотил не до конца прожеванную кашу и опять послушно открыл рот. Орудие жахнуло, и почти сразу же вслед за ним спереди, от циркумвалационной линии, послышался грохот двухпудовой осадной мортиры. Я вскинул голову и проследил взглядом путь двухпудовой бомбы. Она летела столь медленно, что полет был виден очень ясно. Со стороны вражеских бастионов донесся отчетливый грохот взрыва, и над одним из них вспухло огромное облако пыли. Я усмехнулся. Что ж, еще пару дней такого обстрела, и Львов мой. Тем более что помощи ему ждать было просто неоткуда…

Польская война тянулась уже третий год. В мае тысяча шестьсот тридцать третьего года я собрал Земский собор, на который прибыли посланцы от взолновавшихся Волыни, Подолии, Киевщины и Запорожья. Они расписывали ужасы, коим подвергались православные в Речи Посполитой, клялись в страстном желании населения и шляхты этих земель, а также казачества перейти под руку Московского государя и умоляли немедленно послать войско на помощь своим собратьям. И, как мне докладывали, до начала собора, так сказать в кулуарах, весьма сильны были настроения насчет того, чтобы немедленно выступить на помощь восставшим. А что мешает-то? Армия — вот она. Для того чтобы собрать распущенные «на жилое» полки, требуется не больше месяца. Шведы замирены. Молодой султан османов Мурад IV, токмо вырвавшийся из-под опеки своей матери Кесем, тут же ввязался в очередную войну с персами. Иных угроз на границах России не предвиделось. Чего не воевать-то? Но я выступил на соборе довольно резко. Шибко попенял посланникам восставших на то, что они бунтуют противу своего короля. Заявил, что ежели бы у меня в царстве кто такой бунт поднял — то я бы раздавил его со всей строгостью. Напомнил собору о том, что пять лет все царство кряхтело под тяжелым налогом, коий только в этом годе должен был быть снят, а коли ввязаться в войну, то налог сей непременно сохранить надобно. А еще попенял посланникам, что они-де пришли предлагать земли под свою руку не по закону и правде, не единой душой, а токмо лишь от сеймиков взволновавшихся воеводств, на коих, судя по тем грамотам, что привезли послы, присутствовало даже менее половины шляхты. А в моем государстве право голоса имеют еще и крестьяне и посадские. В принципе, это все были придирки… но они давали мне возможность не ввязываться в войну немедленно. Несмотря на то что этого же хотело и большинство моей страны.