Несколько дней назад, в среду вечером, Марк Фроман, учитель сельской школы в Жонвиле, приехал с женой Женевьевой и дочкой Луизой в Майбуа, где обычно проводил свой месячный отпуск у бабушки и у матери жены; г-жу Дюпарк и г-жу Бертеро фамильярно называли во всей округе «наши дамы». Майбуа, кантональный центр с двумя тысячами жителей, находился всего в десяти километрах от селения Жонвиль и в шести — от Бомона, крупного старинного университетского города.

В эти первые августовские дни стояла изнурительная жара. В воскресенье, в день раздачи наград, разразилась страшная гроза. А ночью, часов около двух, снова прошел сильный ливень, однако он ничуть не освежил воздух; затянутое желтоватыми тучами, тяжелое, как свинец, небо нависло над землей. Почтенные дамы поднялись в шесть часов утра, чтобы поспеть к семичасовой мессе, и теперь сидели в небольшой столовой в первом этаже, поджидая молодых, которые не очень-то торопились спуститься к ним.

Четыре чашки были уже расставлены на столе, накрытом белой клеенкой, и Пелажи внесла кофейник. Эта маленькая рыжая женщина с большим носом и тонкими губами служила у г-жи Дюпарк двадцать лет и позволяла себе ворчать при хозяйке.

— Ну вот! — заявила она. — Опять кофе остынет, но уж на меня не пеняйте.

Свой первый урок в Майбуа Марк проводил солнечным майским утром. В просторном, недавно отстроенном помещении школы три высоких окна выходили на площадь, их матовые стекла пропускали в класс потоки яркого веселого света. Против учительского стола, поставленного на возвышении в три ступени, стояли двухместные парты по четыре в ряд, а всего было восемь рядов.

В классе шумели, один мальчишка нарочно упал, прежде чем сесть на свое место, и ученики громко смеялись.

— Дети мои, — спокойно сказал Марк, — держите себя прилично. Я не буду вас наказывать, но вы увидите, что в ваших же интересах вести себя хорошо… Господин Миньо, будьте добры, сделайте перекличку.

Марк настоял на том, чтобы Миньо присутствовал на первом уроке; у того был враждебный и насмешливый вид, он удивлялся, что ему прислали в качестве начальника человека, столь скомпрометированного недавним скандалом. Он даже позволил себе посмеяться вместе с учениками, когда один из них, чтобы развеселить класс, умышленно растянулся на полу. Началась перекличка.

Как только кассационный суд приступил к разбору дела, Давид и Марк, встретившись в темной лавчонке Леманов, решили, что теперь разумнее всего отказаться от всякого воздействия на общественное мнение и для вида держаться в стороне от процесса. Весть о пересмотре принесла Леманам надежду и великую радость, семья воспрянула духом. Если суд добросовестно поведет следствие, Симон, несомненно, будет признан невиновным и оправдан; нужно лишь быть начеку и следить за ходом дела, не выказывая сомнений в честности и нелицеприятии высшей судебной власти. Только одна забота омрачала их радость: здоровье Симона по-прежнему было плохо; неужели он погибнет там, не дождавшись торжества истины! Суд заявил, что до окончательного решения Симон не может вернуться во Францию, а следствие грозило затянуться на несколько месяцев. Однако Давид продолжал непоколебимо верить в необычайную стойкость брата, которую тот проявлял до последнего времени. Он успокаивал родных, старался развеселить их, рассказывая, что они с братом вытворяли в дни юности; хорошо зная характер Симона, он говорил о его требовательности к себе, сосредоточенности, собранности, о недюжинной силе воли, о его постоянном желании сохранить свое достоинство и благополучие семьи. На прощанье все условились впредь не проявлять ни тревоги, ни нетерпения, как если бы победа уже была за ними.

Теперь Марк целые дни напролет проводил в школе, всецело посвятив себя своим ученикам, и чем больше встречал он препятствий и горьких испытаний, тем самоотверженней трудился. Во время занятий, окруженный воспитанниками, для которых он становился старшим братом, оделяя их хлебом знаний, внушая им уверенность в непреложности истины, он немного отвлекался от страданий, боль кровоточащей сердечной раны несколько затихала. Но вечерами, когда он оставался один в доме, который покинула любовь, им овладевало жестокое отчаяние, он спрашивал себя, как жить дальше в гнетущем холоде вынужденного вдовства. Единственной его отрадой была Луиза, и все же, случалось, сидя при свете лампы за вечерней трапезой, отец и дочь подолгу молчали, каждый переживал свое безутешное горе, утрату супруги, матери, и скорбь об этой утрате настойчиво преследовала их. Они пытались прогнать неотвязную тоску, болтали о том, о сем, но неизменно все наводило их на мысль о Женевьеве, и, усевшись рядом, взяв друг друга за руки, точно желая согреться в своем одиночестве, они говорили, говорили только о ней; и все вечера кончались одинаково: дочь садилась к отцу на колени, обнимала его за шею, и оба вздыхали и горько плакали. Тускло светила лампа, кругом все казалось мертвенным, ушедшая унесла и жизнь, и тепло, и свет.

И все же Марк ничего не предпринимал, чтобы заставить Женевьеву вернуться. Он не хотел прибегнуть к своему законному праву. Мысль об огласке, о публичном судебном разбирательстве была ему отвратительна; и не только потому, что он избегал западни, расставленной похитителями, которые, очевидно, рассчитывали воспользоваться громкой семейной драмой и уволить его из школы, но еще и потому, что все надежды он возлагал на силу любви. Женевьева одумается и наверняка вернется к своей семье. Когда у нее родится ребенок, она принесет его отцу; Марку казалось, что Женевьева никак не может оставить ребенка у себя, ведь он принадлежит им обоим. Если церковники сумели парализовать ее любовь к мужу, им никогда не удастся убить в ней мать; а мать, вернув ребенка отцу, не бросит свое дитя. До родов теперь оставался какой-нибудь месяц. Утешая себя надеждой на благополучный исход, Марк в конце концов поверил, что так и будет; он жил ожиданием родов, словно это обстоятельство должно было положить конец их страданиям. Он был честен и не хотел разлучать дочь с матерью: каждый четверг и воскресенье он посылал Луизу к Женевьеве, в дом г-жи Дюпарк, благочестивый, мрачный, сырой и тесный дом, который принес ему столько горя. Быть может, безотчетно он находил в этом печальное утешение, сохраняя какую-то связь с покинувшей его женой. Возвращаясь от матери, Луиза всякий раз рассказывала ему что-нибудь о Женевьеве, и в такие вечера отец долго не спускал дочку с колен, засыпая ее вопросами; он хотел знать обо всем, хотя это и причиняло ему боль.

— Деточка моя, как чувствует себя сегодня мама? Она весела, довольна? Играла с тобой?

Ясно и радостно было на душе у Марка, когда в октябре он снова приступил к обязанностям учителя в скромной сельской школе в Жонвиле. Подавленность и разочарование, вызванные чудовищным приговором розанского суда, сменились покоем, приливом бодрости и новыми надеждами.

Невозможно полностью осуществить идеал, к которому стремишься, и Марк упрекал себя, что ожидал торжества и прославления истины. В жизни не бывает гигантских скачков вперед, театральных эффектов. Как нелепо было думать, что справедливость будет провозглашена миллионами голосов, что возвращение невинно осужденного станет национальным праздником, что весь народ встретит его, как брата. Всякий, даже самый незначительный прогресс во все времена достигался в результате борьбы, длившейся века. Всякое продвижение вперед стоило человечеству целых рек крови и слез, ради счастья будущих поколений шли на смерть миллионы людей. Значит, в этой вечной борьбе со злом наивно ожидать решительной победы, какого-то завершающего удара, который помог бы сразу осуществить все надежды, все мечты человечества о братстве и справедливости.

И все же на тяжелом, мучительно трудном пути к лучшему будущему был сделан крупный шаг вперед. В жарких схватках, страдая от ран и потерь, бойцы не сразу замечают, что ими отвоевано у врагов. Им кажется, что они побеждены, а на самом деле они приблизились к цели. Вторичное осуждение Симона в Розане, казалось, означало полный разгром его сторонников и защитников, а между тем они одержали огромную нравственную победу. Приговор розанского суда объединил, сплотил всех свободомыслящих благородных людей; посеяны семена истины и справедливости, которые взойдут в свое время, даже если им суждено пролежать в мерзлой почве долгие годы. С огромным трудом, путем обмана и преступлений, реакции удалось на время предотвратить крушение гнилого здания прошлого. И все же оно трещало и шаталось, могучий удар расколол его до основания, а под новыми ударами оно неизбежно обрушится.

Марк жалел лишь о том, что не сумел извлечь из процесса Симона назидательный наглядный урок, открыть глаза всему народу. Вряд ли когда-нибудь еще представится такой удобный случай, повторятся столь яркие, убедительные факты: союз всех сильных мира сего, всех угнетателей, объединившихся ради уничтожения ни в чем не повинного бедняги, осудить которого было необходимо для блага эксплуататоров, захвативших власть; вопиющее преступление, совершенное священниками, солдатами, чиновниками и представителями высшей власти, которые нагромоздили горы лжи, но, уличенные в обмане и убийстве, потонули в зловонной грязи; наконец, раскол в стране, разделившейся на два лагеря — с одной стороны, старое общество, обладающее всей полнотой власти, но дряхлое и обреченное на гибель, с другой — юное общество будущего, уже свободное, стремящееся к идеалу истины, справедливости, мира. Оправдание Симона означало бы, что с отсталым прошлым навсегда покончено, что даже. у самых ограниченных людей наконец открылись глаза и они увидели прекрасное, радостное будущее. Топор революции мощным ударом сокрушил бы прогнившее здание прошлого. Весь народ устремился бы неудержимым потоком к прекрасному Городу будущего. Процесс Симона за несколько месяцев больше бы сделал для освобождения народа и торжества истины, чем сто лет ожесточенной политической борьбы. И при мысли о том, что их постигло поражение, что их возвышенный труд пропал даром, у борцов раздиралось сердце.

Третий роман тетралогии «Четвероевангелие», которому было суждено стать последним произведением не только этой серии, но и всего творчества Э. Золя, был написан с обычной для него быстротой: начатый 27 июля 1901 года, он был завершен через год — последняя страница помечена 7 августа 1902 года. Если учесть, что объем романа — сорок авторских листов, то окажется, что Золя писал около двух листов в месяц. Через три дня после того, как рукопись была завершена, 10 августа 1902 года, роман начал печататься фельетонами в газете «Орор» («Aurore»). Золя так и не увидел свой роман опубликованным. В ночь на 29 сентября он умер от отравления угарным газом, и «Орор» в течение нескольких месяцев продолжала публиковать книгу уже покойного автора. В феврале 1903 года отдельное издание «Истины» вышло с траурной рамкой на обложке. Тираж романа в одном только 1903 году достиг пятидесяти тысяч экземпляров и впоследствии неуклонно возрастал.

«Истина» не потребовала от автора больших предварительных исследований. Создавая этот роман, Золя был в таком же положении, как в пору работы над «Парижем», — он оформлял в художественном повествовании мысли и жизненные впечатления последних лет. В центре «Истины» — общественно-идеологическая проблематика, с которой столкнулся Золя с тех пор, как началось в 1894 году дело Дрейфуса, переросшее в 1898 году в дело самого Золя. Альфред Дрейфус был капитаном французской армии, офицером генерального штаба, обвиненным в шпионаже. Герой «Истины» — учитель начальной школы Симон, обвиненный в надругательстве над мальчиком и зверском его убийстве. Однако движущие силы обвинения, причины массового психоза, соотношение противостоящих и борющихся лагерей в реальности и романе аналогичны. Золя придал сюжету романа большую обозримость и отчетливость, обнажил тайные пружины, выставил на всеобщее обозрение врагов республики и прогресса, заинтересованных в грязной провокации, которая была затеяна в 1894 году и окончательно погашена лишь двенадцать лет спустя: Дрейфус был реабилитирован и восстановлен в гражданских правах в 1906 году, через четыре года после опубликования «Истины» и смерти Золя, предрекшего в своем последнем романе эту победу правосудия над монархически-клерикальным произволом.

Золя не только правильно моделировал соотношение сил, сражавшихся вокруг дела Дрейфуса, — он с большой точностью отразил и самый ход знаменитого дела, потрясшего Европу конца XIX — начала XX века. Почти все персонажи, созданные его воображением и так или иначе связанные с осуждением и поздним оправданием Симона, имели живых прототипов, участников дела Дрейфуса. Проследим параллельно некоторые эпизоды этих двух дел.

Офицер генерального штаба капитан Дрейфус был предан суду военного трибунала по обвинению в государственной измене в пользу некоего, так ни разу и не названного, иностранного государства на основании одной-единственной улики — найденного в мусорной корзине шпионского донесения, «бордеро», написанного рукой неизвестного разведчика. Подозрение пало на капитана Дрейфуса только потому, что этот офицер был евреем, которому, как писала антисемитская газета «Либр пароль» («Libre Parole»), издававшаяся пресловутым Дрюмоном, не могут быть дороги интересы Франции: «евреи осуществляют от века созданный заговор „мирового еврейства“ против всех христианских государств». Бордеро подверглось графологической экспертизе, порученной последовательно трем лицам. Первым из них был военный следователь майор Дю Пати де Клам — он тотчас же, не затрудняя себя углубленным изучением, констатировал идентичность почерков. Второй — графолог с многолетним опытом, Гобер, дал отрицательное заключение. Наконец, третий эксперт, чиновник, специализировавшийся на дактилоскопии (отпечатки пальцев), пришел к удивительному выводу, будто бы при написании текста бордеро Дрейфус исказил собственный почерк, введя в него элементы почерка своего брата Матье и жены последнего. Вывод графологической экспертизы и оказался единственным реальным материалом для обвинения Дрейфуса, который был предан военному суду.