«Ругон-Маккары» должны составить около двадцати романов. Общий план я разработал еще в 1869 году и следую ему неуклонно. «Западня» появилась в установленный мною срок; я написал ее, как напишу и остальные тома, ни на волос не отклоняясь от намеченной линии. В этом моя сила. У меня есть цель, и я к ней иду.

Когда «Западня» была напечатана в газете, на нее напали с неслыханной грубостью, ее поносили, обвиняли во всех смертных грехах. Стоит ли объяснять здесь, в нескольких словах, мой литературный замысел? Я хотел показать неизбежное вырождение рабочей семьи, живущей в отравленной среде наших предместий. Пьянство и безделье ведут к распаду семьи, к грязному распутству, к постепенному забвению всех человеческих чувств, а в конце концов — к позору и смерти. Это просто мораль, воплощенная в жизни.

«Западня», несомненно, самая нравственная из моих книг. Мне уже не раз приходилось касаться куда более отталкивающих язв. Но всех ужаснул стиль этой книги: возмущение вызвал только язык. Преступление мое состояло в том, что из профессионального интереса я собрал и отлил в тщательно продуманной форме язык народа. Итак, форма этой книги — вот в чем мое главное преступление! Однако существуют же словари народного языка, который изучают лингвисты, наслаждаясь его сочностью, самобытностью и яркой образностью. Для пытливых исследователей это сущий клад. И все же никто не понял, что я задался целью проделать чисто филологическую работу, которую считаю чрезвычайно интересной и с исторической и с социальной точки зрения.

Но я не собираюсь защищаться. Мое произведение сделает это за меня. Это произведение — сама правда, это первый роман о пароде, в котором нет лжи и от которого пахнет народом. Из него не следует, однако, заключать, что весь народ плох: ведь мои персонажи вовсе не плохие люди, они только невежественны, искалечены тяжким трудом и нищетой — средой, в которой живут. Все дело в том, что мои романы следует сначала прочесть, понять и ясно представить себе их единство, а не выносить заранее нелепых и злостных суждений, какие распространяют обо мне и о моих книгах. Если бы люди знали, как смеются мои друзья над чудовищными небылицами, которые рассказывают обо мне на потеху толпе! Если б они знали, что свирепый романист, страшный кровопийца на самом деле просто добропорядочный буржуа, человек науки и искусства, что он скромно живет в своем углу и его единственное желание — оставить такую широкую и правдивую картину жизни, какую он только в силах создать! Я не опровергаю глупых басен, я работаю и полагаюсь на время и на справедливое суждение публики, которая в конце концов увидит мое истинное лицо, отбросив груду нелепейших выдумок.

Эмиль Золя

Жервеза прождала Лантье до двух часов ночи. Озябнув в легкой кофточке у открытого окна, истомленная, вся в слезах, она бросилась ничком поперек кровати и забылась тревожным сном. Вот уже неделю, выходя из «Двухголового теленка», где они обедали, Лантье сразу отсылал ее с детьми спать, а сам где-то шатался до поздней ночи, уверяя, будто бегает в поисках работы. Сегодня вечером, когда Жервеза подстерегала его у окна, ей показалось, что он вошел в танцевальный зал «Большая галерея», все десять окон которого ярко пылали, освещая, словно пожаром, темный людской поток, струившийся по внешним бульварам; а позади Лантье она заметила маленькую полировщицу Адель, обедавшую с ними в одном ресторане; она шла в пяти-шести шагах от Лантье, неловко свесив руки, как будто только сейчас держала его под руку, а теперь отпустила, чтобы не проходить вместе с ним под яркими фонарями у входа.

Жервеза проснулась около пяти утра совсем разбитая, закоченевшая и горько разрыдалась. Лантье все еще не вернулся. Впервые он не ночевал дома. Она села на краешек кровати, под обрывком полинялого ситцевого полога, свисавшего с планки, прикрепленной к потолку бечевкой. Затуманенными от слез глазами она медленно обвела убогую меблированную комнату: ореховый комод с дырой вместо ящика, три соломенных стула и маленький засаленный столик с забытым на нем щербатым кувшином. Для детей сюда вдвинули железную кровать, она загораживала комод и занимала две трети комнаты. Раскрытый сундук Жервезы и Лантье, засунутый в угол, выставлял напоказ свое пустое чрево; на дне его, под грязными сорочками и носками, валялась старая мужская шляпа. На стульях, стоявших вдоль стены, висели дырявая шаль и заляпанные грязью брюки — последние обноски, не соблазнившие даже старьевщика. На камине между двумя непарными цинковыми подсвечниками лежала пачка нежно-розовых квитанций из ломбарда. Жервеза и Лантье занимали лучшую комнату в доме: во втором этаже, окнами на бульвар.

Дети мирно спали рядом, на одной подушке. Восьмилетний Клод ровно дышал, раскинув руки, а четырехлетний Этьен улыбался во сне, обхватив ручонкой брата за шею. Когда заплаканные глаза матери остановились на детях, она снова разрыдалась, прижимая к губам платок, чтобы заглушить громкие всхлипывания. Затем она вскочила босиком, позабыв о свалившихся с ног стоптанных туфлях, села у окна и снова принялась ждать, не спуская глаз с уходящей вдаль улицы.

Гостиница помещалась на бульваре Ля Шапель, налево от заставы Пуассоньер, в ветхом трехэтажном доме, до половины окрашенном в красно-бурый цвет, с прогнившими от дождя ставнями. Над фонарем с растрескавшимися стеклами, между двух окон, с трудом можно было прочитать надпись: «Гостиница

Замысел романа «Западня», посвященного жизни рабочих и ремесленников, возник у Золя в самом начале его работы над «Ругон-Маккарами». В архиве писателя сохранился первоначальный список десяти романов серии, и среди них мы находим упоминание о «рабочем романе». В плане, представленном в 1869 году издателю А. Лакруа, дана уже развернутая характеристика произведения, в котором Золя собирался рассказать историю одной рабочей семьи:

«Рамка одного романа — рабочий мир; герой — Луи Дюваль, женатый на дочери Бергасса, Лауре. Картина жизни рабочей четы в наше время, безвестная и глубокая драма постепенной физической и духовной деградации парижского рабочего под пагубным влиянием среды, застав и кабаков. Только искренность может оживить мощной жизнью этот роман. Рабочих, как и солдат, изображали доныне в совершенно ложном свете. Было бы мужественно — сказать правду и открытым изображением фактов потребовать воздуха, света и образования для низших классов».

С жизнью рабочих кварталов Золя познакомился в трудные годы своей молодости. Несколько лет он жил на улице Сен-Жак, в доме, населенном беднотой. Воспоминания юности, несомненно, помогли Золя во время работы над «Западней», при описании дома на улице Гут-д’Ор.

Готовясь к работе над романом, Золя не ограничился личными наблюдениями и тщательно изучил книги, посвященные жизни современного рабочего. Среди них следует отметить книгу Пуло «Социальный вопрос, или Рабочий в 1870 году и каким он мог бы быть», «Словарь арго» Дельво, отдельные работы о кузнецах, золотых дел мастерах, лудильщиках и т. д. Подготовительные материалы к роману содержали: краткий план, аналитический план, заметки об алкоголизме, заметки и чертежи, относящиеся к кварталам и улицам, кабачкам и барам Парижа, список персонажей, «Набросок», заметки о прачечных, рабочих-кровельщиках, золотых дел мастерах и другие заметки.

Большой интерес представляет так называемый «Набросок», в котором Золя излагает основной замысел произведения: «Показать народную среду и объяснить этой средой нравы народа, каким образом в Париже пьянство, распад семьи, драки, всякое унижение и бедность проистекают из условий существования рабочего… Словом, дать очень точную картину народной жизни с ее грязью, ее слабостями, грубой речью, причем основой для этой картины без всяких, однако, выводов должна служить та особая почва, на которой все это произрастало. Не льстить рабочему и не очернять его, абсолютно точный реализм. В конце сама собою вытекающая мораль — хороший рабочий служит противопоставлением; или нет, не пользоваться прописью. Ужасная картина, заключающая мораль в себе».