И вот наступил наконец день нашего побега. Это был первый день лета, а значит, и день моего рождения — 1 июня 1975 года. Как описать чувства, которые переполняют вас, когда уже сегодня вы должны перейти Рубикон, который может предстать перед вами в виде колючей проволоки, забора, «паутины», тропы наряда, а может быть, и вагона с тарной дощечкой? Думаю, что описать их сможет лишь тот, кто их испытал.

День этот выбран был, конечно, неслучайно. Мы рассчитали заранее, что в этот день менты искать нас особо не будут, да и шума поднимать не станут, решив, что мы спим где-то пьяные. Я еще задолго до дня рождения рассказывал многим, как бы хвастаясь, как я широко намерен его отметить. Этот совет был дан мне покойным Абвером

[1]

. Таким образом, мы выиграли некоторое время, которого так не хватает всегда беглецу. Конечно, некоторые детали плана я уже дорабатывал большей частью с Артуром. Нам также пришлось дополнить нашу экипировку и взять кое-что еще из припасов.

И вот как был претворен в жизнь первый этап плана побега. Накануне дня рождения мы были в ночной смене, а утром на съем

[2]

поставили вместо себя других, таким образом оставшись на бирже. Окружающие эту перестановку восприняли нормально, без подозрений, ибо этот день, как стало уже всем известно, был днем моего рождения, а такие действия практиковались в зоне частенько.

С утра, как только ночные смены ушли на съем, мы спрятались в штабе рядом с платформой и стали ждать утреннюю смену. Сороковая бригада, в которой работали наши подручные, выходила с утра. На воротах цеха мы нарисовали большого кота углем, как было условленно. Это означало, что мы притаились и ждем. Ждать, к счастью, пришлось недолго.

Здесь, в лагере, в отличие от свободы, администрация пыталась вдолбить всем и каждому: ни одной лишней минуты перекура или обеда, ни секунды бездействия или простоя; каждая секунда — премиальные деньги, каждая минута — чины и награды. Поэтому из работяг пытались выжать максимум, пока была возможность пользоваться дармовой рабочей силой, то есть пока не кончался срок.

Это была уже свобода, хотя в некотором смысле и здесь нас ждали острые ощущения и, безусловно, одно из главных испытаний. Здесь, на станции, либо это мне только казалось, либо это было в действительности, но даже обычная станционная суета носила какой-то другой характер, резко отличающийся от лагерного. Мы ясно слышали голоса сцепщиков, смазчиков и прочего рабочего люда. Вагон наш таскали то туда, то сюда, и нам казалось, что только его и таскают по всей станции. «Помещение», в котором мы находились, было лишено какого-либо комфорта: нам приходилось сидеть, тесно прижавшись друг к другу, поэтому толчки и дерганье вагона в разные стороны доставляли нам массу неудобств. Мы все были покрыты синяками и ссадинами, но это, конечно, мелочи, на которые я обратил внимание лишь потому, что они всплыли у меня в памяти как неотъемлемая часть воспоминаний о тех далеких и полных опасностей часах.

Наконец состав был сформирован, и его потащили на исходную ветку, откуда он должен тронуться в путь, минуя, конечно, сначала капитальный шмон. Мы опять стали ждать. Кругом стояла почти мертвая тишина. Казалось, все вымерло вокруг — это было так непривычно. Время тянулось мучительно медленно, но я принципиально не смотрел на часы. Вдруг мы ясно услышали откуда-то издалека лай собак и такой знакомый солдатский жаргон, распространенный в этих краях. Могло показаться, что на нас надеты шапки-невидимки, так ясно и четко мы слышали, что творилось вокруг и о чем в метре от нас говорили люди. Когда несколько конвойных с собаками подошли вплотную к нашему вагону, а точнее, к тому углу, где мы затаились, мы перестали дышать как по команде. Наши сердца бились в унисон. Как же велико было наше напряжение, можно только догадываться.

— Боря, глянь, собаки что-то носы воротят от этого вагона, — услышали мы где-то почти рядом противный вологодский говор конвойного.

Наступила пауза, стало тихо как в могиле. Я даже могу с уверенностью сказать, что слышал где-то в нескольких метрах от себя частое дыхание овчарки.

— Да нет, — услышали мы ответ другого солдата, явно подвыпившего. — Это вагоны до такой степени вонючие и старые, что даже собаки и те нос воротят. Чего только в них не возят, пока они не прибывают сюда, и почти никогда не чистят. Салага! Вот послужишь с мое, тогда не только в запахах, но и кое в чем другом начнешь разбираться. Ну ладно, пошли, нам еще полсостава впереди надо облазить.

Многоголосый стук буферов вагонов возвестил нам о том, что мы тронулись в путь, это было уже утро следующего дня. Поезд, потихоньку набирая ход, стуча колесами о стыки полотна, увозил нас на восток. И только когда он набрал полный ход, мы осмелились заговорить. Ощущение такое, будто мы не разговаривали целую вечность. Пообщавшись немного, поделившись впечатлениями от пережитого, мы стали аккуратно распределять наши припасы.

Почти целые сутки мы находились в этой мышеловке, законопаченные в буквальном смысле этого слова со всех сторон. Было очень душно, пот застилал и щипал глаза, одежда была мокрой насквозь, вонь стояла несусветная, но мы не могли расконопатить ни одну из щелей, ибо впереди была станция Микунь. Миновав ее, мы скоро остановились на каком-то полустанке, у светофора. И когда через какое-то время состав дернулся, одна из досок, которая держала весь груз сверху, чтобы он нас не придавил, выскочила из паза (видно, частые толчки вагонов расшатали ее и груз сверху уже не давил на нее) и одним концом рухнула вниз, зажав при этом ногу Артуру. Образовался треугольник, где катетами являлись стена вагона и доска, а гипотенузой — брикеты, которые каким-то чудом удерживались наверху, но могли в любой момент рухнуть и задавить нас.

Поезд уже почти набрал ход, я зажег фонарик и стал осматривать все вокруг. Артур полулежал на левом боку, ногу его зажало концом доски, но при желании, резко дернув, ее можно было вытащить, но тогда мы рисковали очутиться погребенными тарной дощечкой заживо. Я даже и на секунду не хотел представить такой конец для нас обоих.

Решение было однозначным: любыми путями выбираться из этой мышеловки. Но между «решить» и «сделать» порой глубокая пропасть. Следует отдать должное Артуру, он вел себя стоически: не паниковал и ни на что не сетовал, а терпеливо ждал, что же на этот раз преподнесет нам судьба. Хотя боль от прижатой доски казалась терпимой, но все же…

Это обстоятельство и в меня вселило некоторую долю уверенности и оптимизма, хотя всего этого было мне и раньше не занимать, но все же в такой момент, когда жизнь друзей зависит от того, в унисон ли бьются их сердца, такое поведение друга всегда пример для подражания. Мужество и сила воли обладают таинственным свойством передаваться другим.

Это был еще один шаг к свободе. Подобрав рюкзаки и согнувшись чуть ли не до земли, мы побежали к лесополосе, не забывая оглядываться по сторонам. Когда же удачно добрались до нее, решили перевести дух, осмотреться и решить, как действовать дальше.

Глядя на Артура, становилось ясно, что некоторую часть своей кожи он оставил в проеме дыры, поэтому мне пришлось оказать ему кое-какую медицинскую помощь. Затем мы тщательно проверили свою экипировку, ибо нам предстоял большой переход, и от того, как мы подготовлены, зависело все остальное. Оделись мы легко и просто. На теле по две пары китайского теплого белья, сверху теплые шерстяные спортивные костюмы, подпоясанные крепкими кожаными ремнями, широкими и прочными, на которых болтались большие ножи. На ногах — китайские кеды. Времени у нас было в обрез.

Так неожиданно по воле рока вступал в действие второй вариант, запасной, — тайга. С самого начала, как учил меня Абвер, нужно запутать следы, и, пока погоня станет плутать, отрыв будет огромен, что и позволит в конечном счете спастись. Но не каждый раз на карту ставится жизнь, поэтому действия должны быть как никогда обдуманными, четкими и решительными.

Обсудив в последний раз кое-какие детали, перекусив наскоро кусочком шоколада и запив его парой глотков спирта, мы тронулись в путь. Главное — не только сбить со следа погоню, но и сбить ее с метки, то есть не дать нашим преследователям понять наши планы. Также нужно постоянно помнить о секретах в тайге.

Поблизости было два населенных пункта — Айкино и Яренск — Архангельской области. Мы решили пойти прямо перпендикулярно Вычегде в сторону Баренцева моря. Дождь прекратился. Тяжелые тучи успели разбежаться, точно разогнанное стадо, на очистившееся небо выплыла луна и залила своим ясным, ровным светом высокие деревья и их густую листву, осыпанную жемчугом дождевых капель. Местами голубоватый кроткий луч пронизывал густые лиственные своды и собирался в чаще листьев и цветов.

Человек, которого преследуют, наделен безошибочным нюхом. Шли третьи сутки нашего побега. Уходя от погони все дальше и дальше, мы черпали силы в своей смертельной тревоге и все шли и шли, молча, тяжело дыша, с бездумным взглядом, страшные в своем гневе. Только ночь смогла остановить наш исступленный бег. На этот раз мы действительно выбились из сил. Всего несколько часов темноты, но нам поневоле пришлось остановиться, ибо слишком много неумолимых опасностей подстерегает беглецов в тайге.

Пока еще не стемнело, мы выбрали большое дерево с толстыми сучьями; взобравшись на него, пристегнули себя к толстым стволам двумя ремнями каждый и мгновенно уснули свинцовым сном, какой всегда наступает после изнурительных усилий и душевных потрясений и почти всегда сопровождается мрачными кошмарами.

Я очнулся от дремоты, граничащей с кошмаром, и увидел прямо под деревом огромного волка-одиночку. Он сидел в каких-нибудь пяти метрах от дерева, на котором мы отдыхали, и тоскливо поглядывал на нас. Вид у него был совсем не свирепый. Бесцветные и холодные, как агаты, глаза волка светились безумной тоской, но я знал, что тоска эта порождена страшным голодом. Мы были пищей, и вид этой пищи возбуждал хищника. Пасть его была разинута, слюна капала на траву, и он облизывался, предвкушая поживу. Пока я успел все это приметить, каким-то странным образом и Артур пробудился ото сна. Как будто моя тревога телепатически передалась ему во сне.

Мы обменялись взглядами и стали искать выход, молча, не тратя зря сил на разговоры. Одно лишь было очевидным: с волком предстояло сразиться. Страха у нас не было, это точно, зато была лютая злость. Случай нередко нагромождает больше трагедий, чем мог бы создать их Шекспир. Мы прекрасно понимали, что нам надо спешить, иначе мы рискуем попасть в лапы по крайней мере своры «двуногих волков». Здесь, в предстоящей схватке с лютым зверем, мы были уверены в ее исходе, там же мы даже не могли надеяться на мало-мальский успех.

Артур срезал толстый сук в виде копья и стал обстругивать и подтачивать его конец. Я же, решив проверить, насколько все же волк агрессивен, сломал толстый сук и бросил его в зверя. Серый огрызнулся, оскалив клыки до самых десен, тоска в его глазах сменилась такой кровожадной злобой, что я вздрогнул. Последние сомнения исчезли: он ждал нас, чтобы либо умереть, либо жить, насытившись нами. Что ж, логика его была проста и понятна, самое главное — она была открытой и честной, в отличие от человеческой логики: коварной и жадной. Ибо, в отличие от человека, дикий зверь убивает, лишь только когда он голоден или защищая потомство. К тому времени, пока я выяснял окончательные намерения нашего серого собрата и врага, Артур заточил копье, и хоть оно и было деревянным, но имело внушительный вид и, безусловно, могло быть грозным оружием против любого зверя. А потому мы и решили после нескольких минут обсуждения: Артур прыгает с копьем и ножом впереди волка, а я — сзади, но прыгать нужно было одновременно. На счет «три» мы ринулись вниз. Но волк тоже был не промах. Мгновенно оценив, где можно быстрее добиться желаемого, он бросился на меня, ударив передними лапами в грудь, и успел, вцепившись зубами в правую часть лица, вырвать клок мяса. Но и я за это время всадил нож ему в брюхо по самую рукоятку. Артур, замахнувшись копьем, стоял на изготовку, боясь меня задеть, но когда волк падал с куском мяса в зубах, воткнул в него копье с невероятной силой и, казалось, пригвоздил к земле. Серый лежал без движения, я же присел на корточки и, сорвав кусок травы, приложил его к лицу, которое было залито кровью, а чуть ниже левого глаза зияла рваная рана.

В предыдущей книге я описывал в общих чертах структуру особого режима, поэтому, думаю, нет нужды повторяться, хотя некоторые характерные особенности как самого режима, так и людей, связанных с ним, читателю, пожалуй, будет узнать небезынтересно.

Как-то давно, уж не помню, в какой тюрьме или на какой из пересылок, я услышал анекдот о полосатиках — так называли лиц, к которым был применен особый режим, или сокращенно ооровцах, то есть особо опасных рецидивистах.

Вот его содержание: «Пересыльная тюрьма. Большая общаковая камера, контингент в основном молодежь, придерживающаяся воровских традиций, мужики, ну и, как обычно, пара-тройка парчаков и „гребень“ в придачу. Так вот, в один из дней открывается дверь и в камеру входит полосатик с двумя увесистыми сидорами. В общем, затаренный сверху донизу. (Я уже говорил, что до указа 1961 года все режимы на тюрьмах и пересылках сидели вместе.) Для вороватой и неискушенной молодежи того времени ооровец был почти всегда чуть ли не живой тюремной легендой. В связи с этими понятиями молодые арестанты, естественно, сразу нашли ему шконарь, проходняк, уже на подходе был чифирь с „музафарским“ чаем, как вдруг, еще не распаковавшись и не успев расположиться, полосатик заявляет: „Ребята, не обессудьте, но я обиженный!“ Раздосадованные таким поворотом событий арестанты уже указывают (что важно понять) ему место где-то недалеко от параши, но, учитывая все тот же статус полосатого, хоть и обиженного, оставляют его в покое. Так и харчуется „сам на сам“ этот субъект с недельку, пока в камеру не вводят нового постояльца, и тоже с особого режима. Увидев того, кто уже неделю как в камере, вновь прибывший ооровец приветствует его по-братски. Молодые сокамерники ему говорят: „Поостерегись, братан, это обиженный“. Абсолютно сбитый с толку новичок, зная этого человека многие годы заключения, смотрит вокруг, чтобы понять, что за чепуху они мелют, как вдруг его взгляд останавливается на двух кешарях, которые, как вы помните, этот лис, а по-другому его и не назовешь, занес неделю назад переполненными в камеру. „Да! — улыбнувшись присутствующим сокамерникам, говорит вновь прибывший ооровец. — С такими сидорами я тоже пидор!“»

Думаю, мораль этого анекдота понять несложно, она в принципе и определила мои представления о контингенте, который находился на особом режиме. Но это было до тех пор, пока я не встретился с ворами, которые в принципе и сидели в основном на особом, начиная с Гены Карандаша и заканчивая Колей Портным.

Последнего вывезли именно с Иосира, и воспоминания об этом лагере были еще свежи в его памяти, и он делился ими с тем, кто находился с ним рядом, в том числе и со мной. Поэтому, прибыв в зону, я имел хотя бы некоторое представление о том, кто сидит в этих шести бараках особого режима Иосира, а из двух зон особого режима управления мне выпал по распределению именно Иосир.

К камерной жизни среди воров мне было не привыкать, приходилось и мне также писать малявы по поручению и от имени воров, но такого объема работы, какой пришлось делать здесь мне и другим, сродни мне, арестантам, я до сих пор еще не видел и не выполнял. Любая мало-мальская разборка, затрагивающая в какой-то степени воровские устои, включала в себя маляву, которую посылали либо сюда, на Иосир, либо на сангород Весляну, в зависимости от того, где было большее количество воров, и вся эта корреспонденция шла со всего Устимлага. В малявах этих была лагерная жизнь такого огромного региона страны, как Коми АССР. Помимо разборок туда включались отчеты лагерных и тюремных положенцев об общаках, о действиях шпаны во благо и на благо преступного мира и всего хода воровского — в общем, почти вся информация о жизни во всех лагерях и пересылках Коми.

Естественно, один и даже пять воров с таким потоком информации не справились бы никогда. Вор никогда не оставлял без внимания ни одну маляву, кем бы написана она ни была, главное, что обращались именно к вору, а значит, чтили, признавали, а коли так, то отказа со стороны воров тем, кто к ним обращался, не было ни в чем. В основном писать, а точнее, отвечать на такие малявы приходилось нам — тем, кто рядом с урками. Малява так и начиналась: по поручению и от имени вора такого-то маляву пишет тот-то.

У воров было дел не меньше. Им приходилось тоже успевать отвечать на самые серьезные малявы. В частности, это касалось тех вариантов, когда адресат должен знать руку вора и тем самым доказать авторство малявы тем, кто должен был увидеть написанное; малявы чисто воровского толка, малявы, заключающие в себе серьезные разборки на уровне положенцев зон, ну и все остальные подобного рода.

Некоторым читателям, возможно, все написанное может показаться простым времяпрепровождением арестантов в тюрьме, но, уверяю вас, все далеко не так просто. Жизни и судьбы людей решались порой на клочке бумаги, исписанном мелким, почти мизерным почерком, спрятанном в заднем проходе, провезенном через множество лагерей и пересылок и называемом малявой.

Зная всю сложность пути подобного рода корреспонденции, ее важность и значимость с вытекающими из этого соответствующими последствиями, мы старались всегда быть собранными и предельно внимательными, зная, что от этих наших качеств может зависеть чья-то честь, судьба и жизнь, что в конечном счете для порядочного, настоящего человека почти всегда одно и то же.

Вот в таких или почти таких заботах у нас и проходило время заключения, хотя я бы не сказал, что урки подпускали к подобным делам всех без разбора. Достаточно маленького пятна в биографии, и путь в воровское сообщество таким людям был отрезан навсегда. Под словами «воровское сообщество» в данном контексте я, естественно, имею в виду не быть вором, а находиться рядом с ворами.

Здесь царил строгий воровской уклад, и каноны его гласили: «Даже если захочет, бродяга маху дать не сможет, у него просто это не получится, потому что он бродяга!» Это следовало понимать так, что человек, прожив много лет по законам определенного общества, в данном случае воровского, спонтанно или как бы ненароком нарушить их не сможет, потому что у такого человека уже выработалось определенное постоянство во всех жизненных перипетиях, видимо связанное с какими-то рефлекторными данными.

Отсюда вывод: «Бродяга косо не насадит», — говорит сам за себя и в немалой степени определяет саму структуру воровского братства. Что же касается ошибок, то не ошибается тот, кто не живет; но ошибка ошибке рознь, так же как и проступок — проступку.

Так что не следует считать правдой, а тем более серьезно относиться к россказням и фантазиям всякого рода писак и говорунов о том, что кого-то внедрили в воровскую среду, и прочую ерунду на этот счет. Ну а фильмы с подобного рода сюжетами говорят лишь о бездарности сценариста и моральной непорядочности режиссера, ибо они лгут зрителю с экрана, считая его, зрителя, глупым, тупым обывателем.

В этой связи я хотел бы уверить любого и каждого, что, если человек не то чтобы не принадлежал к воровской масти, а даже если бы и отсидел не один десяток лет в тюрьме, он не смог бы засухариться среди воров, это исключено. Случались, конечно, единичные случаи, но это обычно были старые бляди или скурвленные мрази, которые в свое время находились рядом с ворами не один год, но их разоблачение было обычно делом самого ближайшего времени.

Так незаметно подкралась весна.

У Песо сильно болел желудок, а здесь ему стало совсем невмоготу, один за другим начались приступы, и в конце концов его вывезли на сангород и тут же сделали операцию — чуть ли не полжелудка вырезали, но, слава Богу, тогда все обошлось. К лету мы ждали его назад в зону, как вдруг нагрянула какая-то шальная комиссия из Москвы. Планы многих каторжан изменились, но вот только в лучшую или худшую сторону, никто еще не знал, разве что Всевышний, но нам, грешникам, было до Него не достучаться.

Меня вызвали на эту комиссию абсолютно неожиданно, где-то в середине июня — точно помню, что день моего рождения уже прошел. Я был в полном недоумении и в какой-то мере в замешательстве, когда один из членов этой самой комиссии — белобрысый тип в круглых очках-линзах и фетровой шляпе — объяснил мне:

— К вам, Зугумов, по ошибке секретаря суда незаконно был применен особый режим, поэтому вы вновь возвращаетесь на строгий, и тем самым законность восстанавливается. Я надеюсь, вы довольны тем, что справедливость восторжествовала? — с ехидной улыбкой спросил меня этот пижон от юриспруденции.

Доволен ли я? Да я готов был голыми руками задушить этого хилого блюстителя закона. Судя по возрасту и положению, которое он занимал среди членов комиссии, он не мог не знать, что люди, подобные мне, сами, независимо от того, в лагере их судят или на свободе, просят в последнем слове у суда не снисхождения к содеянному, а при избрании судом режима содержания — особый режим.

Я опять находился в дороге. Хоть и было на этот раз нас в «воронке» всего лишь трое, но тем не менее пот лил с нас градом. Благо еще, что все мы были щуплыми, а иначе, возможно, кто-то из нас мог бы и не доехать. Сидели мы, раздевшись по пояс, но больше всего меня удивляло то, что из нас троих я чувствовал себя лучше всех.

Уже чуть позже, пообщавшись с конвоем, я узнал, что у одного из моих попутчиков — невысокого молчуна, на котором не было живого места без наколок, — был рак. Другой по состоянию здоровья был, видно, ненамного лучше, да и выглядел вдвое старше меня.

— Скоро ли доедем до станции? — спросил я у одного из тоже изнывающих от жары конвоиров.

— А станции не будет, — услышал я в ответ, — едем на Весляну, на сангород, не видишь разве? — указал на «ракушника»: — Это спецэтап.

Все было ясно, и удивляться не приходилось, благо солдаты-конвоиры вели себя прилично и по истечении нескольких часов, уже и не помню скольких, мы прибыли на сангород, на станцию Весляна, чтобы выгрузить моих попутчиков, которые, кстати, за все время нашего пути не проронили ни слова. Я тоже их расспросами не беспокоил, понимая, хоть наверняка не до конца, что у них было на душе.