Сколько раз он убегал от нее, костлявой. И вот смерть опять стояла за спиной. А мысли метались в черепной коробке, как шарик пинг-понга, в поисках выхода.

Какой черт, спрашивается, приволок его в Минск? Думал, пробежится по старым знакомым, найдет родню. И схоронится до лучших времен, пока враги не устанут его искать. Вот только родственников найти не удалось. А кореша, которые клялись ему в верности… Ну что же, верность — она ведь как — до гроба. Вот кто-то из них и решил его в этот гроб загнать. И повязал его с утречка прямо на «малине» уголовный розыск — сонного и ничего не понимающего. А он даже за револьвер не успел схватиться. Да и хорошо, что не успел. Легавые злые были — по ним заметно, что ни секунды не думая, пустили бы его в расход, только повода ждали.

И вот следственная тюрьма на окраине Минска — старинная, напоминавшая средневековый замок. И с такими толстыми стенами, что никакие тараны и артиллерия не пробьют.

В камеру на двенадцать человек с высокими потолками и одновременно спертым воздухом, пронизанным тюремными запахами, Курган «заезжал» с опаской. За ним топор ходил — его воры на сходняке к смерти приговорили. В России в тюрьме могли запросто заточкой проткнуть, а при неимении оной ночью придушить подушкой. Но тут расклады другие. В камерах верховодили не закаленные в ГУЛАГе тертые воры в законе, а разношерстный уголовный элемент из Польши, Белоруссии и Украины. И особенно из Львова — это такой Ростов-Папа этих земель. И у них тут расклады свои.

Сокамерники начали было Кургана пробовать на прочность. Ему пришлось себя обозначить:

— А нам все одно помирать! Ни немец не пожалеет, ни наш начальник! — кричал невысокий худощавый парень с острыми несерьезными усиками.

Под его мятым пиджаком — гимнастерка. Щеки тщательно выбриты. Он тяжело опирался на массивную палку и кривился от боли, если вдруг переносил вес на правую ногу.

Около магазина «Бакалея» в Пушкаревом переулке хромой парень собрал вокруг себя приличную толпу. И она возбужденно гудела — сочувствующе или протестующе.

Много лет я ходил этим маршрутом по моим московским, узким, по-домашнему уютным сретенским переулкам с вычурными дореволюционными домами, живописными двориками с колоритными обитателями. И в один день, 22 июня 1941 года, мой город стал иным. Здесь все так же ходили люди, мели улицы дворники, у кинотеатра «Уран» толпилась публика. Но на всех нас легла разлапистая уродливая тень войны.

В июле была первая бомбежка Москвы, и в небе повисли аэростаты противовоздушной обороны. На крышах дежурили добровольцы, туша падающие с фашистских самолетов зажигалки. Город поблек и потускнел, когда золотые купола храмов замазали черной краской, чтобы они не служили ориентиром для немецких пилотов. На улицах стало много военных. А в военкоматы стояли длинные очереди. Появились карточки на хлеб и крупу. Сначала будто нехотя, медленно, но все быстрее и быстрее город переходил на военные рельсы.

Подавленное состояние было в камере у всех.

— Выпустят. Мы им понадобимся, — убеждал сам себя Велислав — карманник из Бердичева.

— Ты понадобишься? — усмехался Старый Амадей. — Им не щипачи, а автоматчики нужны.

— Ну, так освою. Автомат не сложнее чужого кармана будет.

— Нет, братцы, — как-то обреченно сказал Курган. — Мы им не нужны. Им нужен их проклятый порядок. И они нас положат…

— Не по-партийному это, товарищ Лукьянов, — занудствовал инструктор нашего райкома партии и мой старый добрый знакомый Алексей Дудянский, по габаритам похожий на одесского биндюжника.

— Что не по-партийному? — удивился я.

— Сразу бить человека в лицо.

— Еще как по-партийному! — Я потянулся к чашке остывшего чая, стоявшей на тумбочке около моей больничной кровати. — Что, смотреть надо было, как он народ баламутит?!

— А отойти в сторону, найти представителей власти и передать его в их руки?

— Сегодня самый важный день в вашей никчемной жизни! — вещал на чистом русском языке, прохаживаясь перед строем новобранцев, гауптштурмфюрер СД Дитрих Кляйн — высокий, атлетически сложенный, голубоглазый — идеал истинного арийца.

Курган морщился — грубая шерсть серого полицейского кителя натерла шею. Ладно, уж это-то переживем. Главное, что выжил. За свои двадцать пять лет он научился одним деликатным местом чуять, когда настает пора забыть о дружбе и вражде, совести и правилах, и просто приходит время выживать…

После того как он сдал Старого Амадея, все пути назад ему были отрезаны. Он приговорен к смерти русскими ворами, а теперь и местный преступный мир жаждет его смерти. С НКВД тоже отношения далеко не теплые. Так что настала пора искать хозяина. Одному нынче не выжить. Потому первоначальная идея смыться, как только шагнет за пределы тюрьмы, виделась ему теперь не самой лучшей.

Он видел силу немцев. Как они гнали большевиков — вон, за неделю до Минска дошли. И они пришли навсегда. Ссориться с ними, опять стать изгоем? Может, стоит использовать шанс и пристроиться в новой иерархии?

Старого Амадея в тот же день под конвоем увезли в неизвестном направлении. И Курган легко вычеркнул его из своей жизни. Те добрые отношения, та помощь, которую ему оказал старый вор, не значили ничего. Это далеко не первый человек, которого он продал. Своя рубашка ближе к телу. Так что об Амадее он теперь вспоминал только со смехом — надо же, сбежал дурак от германца из Польши, а тот за ним в СССР пришел.

Бандиты загружали последние мешки с сахаром в реквизированный грузовичок «ГАЗ». На земле хрипел, пуская ртом кровавые пузыри, порезанный сторож продовольственного склада.

Я встал перед бампером полуторки с работающим двигателем. Вскинул автомат ППШ — его ствол теперь смотрел прямо в лоб водителю. У того отвисла челюсть, он замер, не отваживаясь дать по газам.

— Стоять на месте! — Младший лейтенант госбезопасности, командовавший нашей патрульной группой, дал короткую очередь вверх. И она охладила пыл пытавшихся броситься наутек бандитов.

И вот вся эта густо татуированная троица стоит у стены склада. Такую публику я знал, как облупленных — наглые, готовые на любую подлость и подвох, опасные, как скорпионы.

С ними все было ясно. Факт налицо.

Бойцы особого полицейского отделения, конечно же, объявили, что выполняли приказ командира, и все свалили на Кургана. Того арестовали.

Он честно изображал дурака, настаивая на том, что получил информацию о пособниках партизан и отработал ее. Номер не удался. Все его доводы разбивались о простой вопрос: «Почему не доложил и не согласовал?» Он совершил страшное — пошел против Орднунга.

И опять Курган в минской тюрьме. Правда, уже в камере-одиночке — тесной, влажной, где через узкое окно едва пробивался свет. Кормили скудно, строгим режимом не надоедали. В камере советской тюрьмы сидеть и лежать до отбоя нельзя, зато на прогулки выводили. Здесь — просто кинули и забыли.

Один раз его вызвали к офицеру полевой жандармерии. Этот унылый тип допросил дотошно по второстепенным подробностям. Машинистка заполнила протокол. На этом дознание закончилось.

Курган метался по камере, как тигр в клетке. И не видел никакого выхода.

Я встряхнул головой, прогоняя муть от взрывной волны. Уши были как ватой заложены. Рядом рванул снаряд. Но и без него канонада стояла такая, что барабанные перепонки еле выдерживали.

— Давай, красноармеец! — толкнул я бойца — второго номера пулеметного расчета. — К пулемету!

Бесполезно. Он был в шоке — выпученными глазами смотрел на меня и только шептал какую-то молитву. Солидный вроде мужчина, по виду степенный рабочий с завода. И парализован ужасом боя. А первый номер только что убит осколком.

Немецкая пехота перла на нас умело, под прикрытием танков. И патронов не жалели, паля из винтовок и автоматов.

Я ударил по крышке пулемета, передернул затвор. Что-то там перекосило. И я никак не мог привести его в рабочее состояние.

Курган очнулся от потопа. Точнее, ему только казалось, что он тонет. Его просто окатили из ведра холодной водой.

Он, покачиваясь, поднялся, держась за кирпичную стену.

— Я не знал, что вы настолько чувствительны, — засмеялся гауптштурмфюрер Дитрих Кляйн.

— Живой, — прошептал едва слышно Курган.

— Ну, живой ты пока условно.

Холодная осень заканчивалась. А битва за Москву была в самом разгаре. Враг стоял около столицы. Пали Клин, Солнечногорск.

Я оперативник Особого отдела фронта, ведущего кровопролитные бои и трещащего под натиском противника. И устремления каждой частички этого огромного фронтового механизма — от солдата до генерала, от стрелка до политрука и особиста посвящены одному — остановить врага на подступах к столице. А он все пер напролом.

На моих глазах, как снег на горячей сковородке, таяли полки и дивизии. Они героически или позорно растворялись в кипящем вареве невиданной бойни.

Любая война очень быстро разделяет командиров на тех, кому дано одерживать победы и умело командовать в самые тяжелые моменты, и на паркетных шаркунов, которые до войны только и умели выслуживаться и заставлять солдат мести территорию части. Первые наносили немцу урон и героически выполняли боевую задачу. Вторые гробили свои подразделения, то бросая их в самоубийственные контратаки, то доводя до бегства.

Оборона Москвы. Это время слилось в моем сознании в тяжелую скомканную холодную массу. Я вечно в пути. Передо мной бесконечные траншеи и противотанковые ежи, командные пункты. И леса, пролески, дороги, по которым отступали деморализованные части.