Лето 1944 года выдалось жарким. Знойное марево колыхалось над городом; видное из концлагеря, оно рождало странные ощущения. Словно сказочный город представал перед глазами одних, у других он вызывал приступы ненависти. Первые имели надежду – пусть слабую, но все-таки надежду на скорое освобождение или побег. Другие ни на что не надеялись и ненавидели первых, потому что беглецы ухудшали их жизнь в лагере, хоть какую-то, но… жизнь.

Работали до семи вечера, но и после семи, когда, уставшие, возвращались в лагерь и были готовы завалиться спать, духота выгоняла несчастных во двор. Слонялись между бараками, сонные. Работа изматывала полностью, люди не могли восстановить силы из-за скудности пищи. В случае болезни к лагерным докторам не обращались – из санчасти прямой путь лежал в крематорий, широкая кирпичная труба которого дымила за бараками.

Сразу за концлагерем начинались сборочные цеха завода «Рено». Завод выпускал танки и другое вооружение для нужд гитлеровской Германии. И хотя знали, что господин Клаус Рено пошел на сотрудничество с гитлеровцами не по доброй воле, все равно его не любили.

Не любили за то, что дал заключенным работу. На территории завода люди копали котлован для нового корпуса. Между территорией завода и концлагерем был устроен специальный проход, обнесенный колючей проволокой.

Коричневый дым выползал из труб завода и сливался с черным дымом крематория. Он рассеивался над Парижем. В воздухе оставалась какая-то странная пыль – наполовину пыль, наполовину копоть.

Холм Монмартр черепашьим панцирем возвышался над Парижем. Старинные дома облепили кривые улочки. Под разноцветными черепичными крышами разместились художники – их было много, очень много, мольбертами заставлен, казалось, весь район. На картинах можно видеть старинные дома, горожан, пригородные пейзажи…

Среди художников выделялся седовласый красавец, который сидел под раскидистым платаном. На художнике был берет. Человек этот, имевший худощавую фигуру, впалые щеки и умные глаза, со спины выглядел лет на тридцать, не больше. Однако лицо его, покрытое сетью морщин, говорило о возрасте. Портретист был старше, много старше…

Художник рисовал собор Сакре-Кер, видневшийся в конце улицы. Одновременно он напевал: «Падам, падам…» – песню, которую исполняла Эдит Пиаф.

На асфальте возле трехногого мольберта стояло несколько портретов немецких офицеров.

– Спрячь портреты, зачем выставлять такое количество? – обратился к художнику коллега – толстоватый, одетый в молодежную цветастую рубашку, примерно одного с седовласым возраста.

Из окна, забранного решеткой и наполовину утопленного в тротуар, был виден расклейщик афиш возле театральной тумбы. Девушка, наблюдавшая за расклейщиком из окна, насторожилась. Она прочитала, что 18 августа должна была состояться премьера оперы «Вольный стрелок» Карла Марии фон Вебера, и толстые ее губы растянула улыбка.

Из кабинета радиопеленга, который располагался в здании немецкой военной полиции, особенно приятно было увидеть эту афишу. Пухлая радистка, которую звали Ингрид, мечтательно закатила глаза. Она подумала, что ей непременно надо сходить на эту премьеру, где она, может быть, наконец подцепит себе настоящего кавалера.

Больше всех Ингрид нравился ее прямой начальник бригаденфюрер СС Карл Оберг. Оберг и привез ее из Берлина в Париж. Однако Оберг уделял ей до обидного мало внимания. Например, о том, чтобы ближе к вечеру предложить прокатиться на своем роскошном автомобиле, речь не шла. А ведь настоящие мужчины должны завоевывать внимание красавиц. И уж непременно они не должны жалеть денег на их культурное развитие.

Ингрид подумала, что ближе к премьере она непременно поставит перед Обергом вопрос – или он ведет ее в театр, или она положит конец всяким отношениям.

Вдруг в наушниках раздался писк, и Ингрид насторожилась. Покрутила ручку. Радиосигнал был устойчивый.

На следующий день в парижской военной комендатуре только и было разговоров о появлении некоего высокопоставленного чиновника из Берлина. Причем никто не знал, что это за человек и с какой целью он приехал в Париж.

Этим человеком, внушившим еще до своего появления неведение и страх, был не кто иной, как Курт Мейер.

Курт также не просто так задержал свой визит в комендатуру. Он выяснял обстановку в Париже, а ведь она изменилась после покушения на фюрера.

В виде исключения Мейер позвонил из Парижа своему связному Краузе в Берлин.

Тот выругал Курта и предупредил, чтобы больше ни в коем случае не применял такой способ связи. А затем навел справки и откликнулся длинной шифровкой, которую Мейер получил от того самого хозяина магазина на Принц-Альбрехтштрассе по фамилии Функе, с которым Краузе дружил. Функе приехал во Францию закупать товар. Шифровка представляла собой обертку, в которую были завернуты семена эшшольции. У себя в гостиничном номере Курт нагрел обертку над свечой и прочел послание связника.

В подвале дома на авеню Фош пытали звонаря Жоржа Лерне. Звонарь был привязан к стулу. Помещение было похоже на все камеры аналогичного предназначения. Гестаповцы, проводившие допрос, – два дюжих парня в серых рубашках с закатанными рукавами – били его сильно, но как-то лениво.

Работали по очереди. Один махал кулаками, второй задавал вопросы. Затем менялись.

– Ты вел радиопередачу?

– Я ничего не знаю, – твердил допрашиваемый.

– Где спрятан передатчик? – усердствовал гестаповец.

Мимо прогрохотали танки, в воздухе осталось облако пыли и выхлопных газов. У штабной палатки стояли двое – кряжистый генерал и высокий худощавый человек с крючковатым носом. На высоком человеке была французская фуражка, на военном мундире отсутствовали знаки различия.

Первого звали Леклерк, второго – Шарль де Голль.

– Думаете, эти танки составят достойную конкуренцию немецким? – спросил де Голль.

– Не только составят, но уже составляют! – уверенно кивнул генерал Леклерк. – За две недели эти танки уже показали себя с лучшей стороны. Все проявилось уже с первых минут после высадки в Нормандии.

Двое направились ко входу в палатку. Над палаткой развевался флаг с изображением Лотарингского креста – древним гербом Жанны д’Арк и символом французского Сопротивления.

Чем ближе фронт, тем более напряженной жизнью жил аэродром люфтваффе под Парижем. Союзнические войска стояли уже под Верноном – в нескольких десятках километров от французской столицы. Непрестанный гул самолетов висел в воздухе. Каждый час садились или взлетали истребители, специальные служащие пополняли боеприпасы, заправляли самолеты. После чего самолеты снова взлетали. По интенсивности жизни аэродрома можно было судить о ходе сражений на Западном фронте.

Во избежание нападений маки (так назывались партизанские отряды во Франции) охрана аэродрома была усилена. Аэродром обнесен колючей проволокой.

Распахнулись ворота, и на территорию заехали несколько грузовиков. В кузове последнего грузовика сидели пленные в полосатых робах. Кавалькаду замыкал легковой автомобиль, на заднем сиденье которого расположился доктор Менгеле.

Грузовики затормозили. Навстречу легковому автомобилю в сопровождении охраны вышел молодой импозантный генерал в форме люфтваффе.

Доктор Менгеле выбрался из машины.

Англо-американские войска неумолимо приближались к Парижу. Иногда на городских окраинах можно было слышать звуки боев. В Париже стали появляться регулярные немецкие части, прибывавшие на поездах и тут же отправлявшиеся на фронт. Парижские больницы были переполнены ранеными. На улицах можно было видеть танки с солдатами на броне. Солдаты, однако, выглядели не так, как в 1940 году. Они не заигрывали с парижскими красотками. Парижане смотрели вслед немецким танкам с презрением, кое-кто сжимал кулаки.

В центральной Франции гремели бои. 28 июля были освобождены города Кутанс и Гранвиль, 30 июля – Авранш, 3 августа – Ренн, а 10 августа – Нант и Анже. В деревнях и городах вершилось правосудие над представителями коллаборационного правительства Петена, власть переходила к коммунам – стихийно создававшимся органам самоуправления.

17 августа в штабе 7-й американской танковой армии было многолюдно. За столом сидели черные от напряжения генералы де Голль, Паттон, Леклерк. Глаза у всех воспалены после бессонных ночей. Генералы согласовывали действия войск в наступлении. Генерал Александер, стоявший у телефонного аппарата, что-то кричал в трубку. Вот он положил трубку на рычаг и сказал:

– Они могут применить это бесчеловечное средство против партизан, и даже темпы нашего продвижения не спасут бойцов Сопротивления… – Речь шла о возможном применении «Циклона-Б» в парижских катакомбах.

– Партизан нельзя вывести? – спросил Леклерк.

Баррикада возводилась в том месте, где улица Тулуз разветвлялась на две узкие улицы. За спинами защитников баррикады мэрия, немцы собирались атаковать ее.

Командовал защитниками невысокий, крепкого сложения мужчина в берете. Его называли майор Поль. По команде майора был перевернут автобус, стоявший у тротуара, стали выносить мебель из близлежащих домов и лавок.

Курт Мейер находился среди парижан… Сейчас на нем был гражданский костюм, и Курт Мейер радовался как ребенок. Впервые за долгое время он стал собой.

Из переулка показался толстый мужчина в переднике. С гордым видом толстяк толкал перед собой тележку. Тележка была маленькая, аккуратная, с навесом и рекламной надписью на боку: «Самые свежие и горячие булочки».

– Ребята! Куда поставить эту красоту? – объявил мужчина.