«…Два трупа. Хм, это много или мало? А смотря как считать … Если по телевизору в новостях симпатичная дикторша щебечет о двух погибших во время пожара или землетрясения – это мало. Если в Ираке или в Афганистане парочку аборигенов пристукнули наши парни – разве это много? Так, ерунда, о которой не стоит и упоминать. А если один из этих двоих – ты? Или кто-то из твоих близких? О, тогда ведь все меняется, и ты вдруг понимаешь, что и один человек – это целый мир, вселенная. А кто-то нажал на кнопку или на спусковой крючок – и нет вселенной. Тьма одна, пустота и холмик могильный. А то и холмика с надгробием не останется, если, к примеру, на мину наступил и только ошметки кровавые по сторонам разлетелись. Нет, могила, конечно, будет, а вот в гробу могут оказаться не бренные останки, а вообще черт знает что…»

Стив чуть заметно потянулся и заворочался на узкой койке, устраиваясь поудобнее. Закинул руки за голову, помассировал сильными, жесткими пальцами затылок и вдруг усмехнулся, представляя могильные холмики, насыпанные над людьми, отправившимися в иные миры не без его, Стива Томпсона, участия. Ряд воображаемых аккуратных надгробий получался внушительным – двоими погибшими и не пахло, хотя и на десятки счет, естественно, не шел. Вполне уверенно Стив мог бы говорить, пожалуй, лишь о девяти ныне мечтающих о мести лично ему – если, конечно, на том свете кто-то может о чем-то мечтать…

По худощавому лицу Томпсона, глядя на которое посторонний мог бы не без легкой зависти сказать, что принадлежит оно стопроцентному голубоглазому англосаксу, так вот по этому лицу пробежала заметная мрачная тень – Стив сделал вывод, что иногда и два покойника могут показаться толпой. Это происходит в том случае, когда этих мертвецов вешают на тебя и щедрой рукой дяди Сэма начисляют двадцать лет тюрьмы. И даже с небольшим довеском. Немало при любом раскладе, а если ты, как говорится, об этих трупах ни сном ни духом, то эта поганая двадцатка вырастает до немыслимых размеров! Двадцать лет за решеткой за преступление, которого ты не совершал. Целая жизнь – есть от чего взвыть, а то и в петлю залезть.

«Хотя нет, насчет петли – это я погорячился, – Томпсон слегка усмехнулся краешком тонких губ. – Это для сопливых девчонок да для нервных мисс, измученных отсутствием горячего мужика, а бывшему боевому пловцу вроде бы и не к лицу болтаться в петле с высунутым синим языком. Да и не попал бы подобный психопат в такую серьезную контору, как отряд боевых пловцов, куда даже из просоленных морем и прокаленных солнцем парней из корпуса морской пехоты США попадает один из сотни, а то и из тысячи… Бывший! Ладно, мы скрипеть зубами и глазками сверкать не будем. Что случилось, то случилось… Жизнь – штука длинная, еще посмотрим…»

В коридоре послышались размеренно-уверенные шаги, звякнули ключи, и тут же перед решетчатой дверью узкой камеры возникла внушительная фигура дежурного охранника-надзирателя: тяжелые вислые плечи борца, цепкий и презрительно-холодный взгляд, профессионально обшаривший камеру и едва скользнувший по обитателю этой почти монашеской кельи.

…Подполковник Орехов шумно фыркнул и на выдохе нанес неимоверно быструю серию ударов по массивной боксерской груше, поблескивающей кожаными боками. Груша, едва заметно вздрагивая, покорно принимала удары жестких костлявых кулаков – что поделаешь, работа такая. Правда, сегодня обычный рабочий сеанс несколько затянулся: подполковник российского спецназа молотил по снаряду уже добрый час без перерыва и, похоже, останавливаться не собирался. Молотил Орехов по кожаным бокам добросовестно, зло, время от времени шумно отдуваясь и встряхивая коротко стриженной головой, отчего по сторонам летели обильные брызги светлого рабочего пота.

В Эфиопию Сергей Викторович Орехов прибыл по назначению чуть больше года назад. Командование направило подполковника в учебный центр спецназа, в котором российские инструкторы по договору с военными Эфиопии обучали местных коммандос всем военным и прочим премудростям нелегкого армейского ремесла. Работа инструктора по рукопашному бою не вызывала у Сергея ни особой радости, ни какого-либо отвращения – работа как работа, обычная служба. Разве что от дома, от России, далековато – так за эти небольшие неудобства пригласившая российских спецов сторона неплохо доплачивала в конкретной валюте, по-любому не уступавшей русским рублям. Правда, сама Африка со всеми ее прелестями и недостатками довольно быстро Орехову поднадоела – человек, конечно, привыкает почти ко всему и все равно со временем его начинает тянуть на что-то новенькое.

Впрочем, была у подполковника еще одна веская причина для невеселых размышлений: в инструкторы он попал после того, как медицина в лице профессионально бесстрастного доктора отстранила его, офицера спецназа, от боевой работы. Мотив был до смешного прост: «Ты, подполковник, уже стар и недостаточно быстр. Так что под пули теперь пусть другие идут – которые помоложе!» Орехов попытался было оспорить не такое уж и неожиданное для него решение, но медицина была холодна и безжалостна, как блестящие хирургические инструменты, неприятно позвякивающие в металлических кюветах – не раз раненный в мелких и крупных заварушках подполковник спецназа об этих звуках знал не понаслышке…

«На, сука! – в очередной раз впечатав хлесткий удар в снаряд, Сергей в бессильной ярости скрипнул зубами. – Вроде бы в Японии есть такой обычай – в холле офисов ставят резиновое чучело начальника, и любой подчиненный может от всей души врезать боссу по сопатке. Психологи говорят, здорово стресс снимает. Правда, когда в Японии был, что-то не видел таких резиновых боссов… Так ведь и не по офисам мы там бегали, а другие задачи выполняли… Неплохой обычай, хотя для русских мало подходит – мы ведь все больше предпочитаем вживую морду начальника кулаком пощупать. Ох, Серега, ну и дурак же ты! И даже хуже. Как зеленый лейтенант сорвался. Тьфу, сапог безмозглый! Баран, ишак тупой… И даже хуже!» Хотя кто там был еще хуже безмозглого барана, Орехов представлял себе смутно.

– Товарищ подполковник, – раздался за спиной неуверенный голос капитана Дрогова, ведавшего тактической и огневой подготовкой местных спецназовцев, – сколько же можно, а? Ведь порвете грушу-то…